Текст книги "Подлеморье. Книга 1"

Автор книги: Михаил Жигжитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Стой, Туз, вперед башлыка в омут не ныряй! – остановил Страшных рыбака.

– Это пошто, дя Гордей?

– Сам буду баить с ним.

– Михаил Леонтич, Страшных хочет вас видеть.

– Гордей?

Лозовский встал из-за стола. «Вот этот-то и может задушить, стрельнуть… Не принять – подумает, что я испугался».

– Пусть заходит.

Гулко стуча солдатскими сапогами, чуть прихрамывая, вошел Страшных.

– Хочу, Леонтич, сказать тебе… Погром-то катера ведь я зачал, а посадили Лобанова с Мельниковым. Меня надо судить, а не мужиков… Укажи собакам-то, чтоб ослобонили мужиков.

– Ты, Гордюха, маленький человек… Бунт – это работа Лобанова, да Кешка-дурачок помогает еще… Ты только можешь меня зарезать, а поднять людей на бунт – не сумеешь.

Страшных не сводит с купца пристального взгляда.

– Зарезать или застрелить человека – оно легче. Это верно… Правда, паря.

– Ну, души, режь!.. – Вскинулся Лозовский и сразу успокоился: – А что толку? На мое место другой сядет… Могу и тебе отдать свои капиталы. Хочешь? Только ты еще хуже, чем я, зажмешь мужиков… Ведь я-то мягче тебя душой…

– Купец, а ведь ты речи лобановские баишь.

Только теперь Лозовский увидел спокойное, строгое лицо Гордея. Усмехнулся, сразу заговорил другим тоном:

– Лобанов-то умный человек… Может, и прав ты, что его речь повторяю… Только, видишь, Гордей, одно и то же мы с ним видим, да с разных мест.

Гордей пожал плечами:

– Это ясно. И места разные у вас с ним, и дела, отсюда, тоже разные.

– Не убивать, так зачем же пришел-то? – устало спросил Лозовский.

– Отпусти из амбара мужиков.

– А еще зачем? – Лозовский уселся наконец в кресло, закинул ногу за ногу.

– Тяжко нам из половины-то рыбачить… Из-за этого весь сыр-бор и начался.

– Потому-то я к вам и приехал… – Лозовский заговорил доверительно, чуть склонившись к Гордею. – Думаешь, с радостью скакал сюда, чтоб арестовать этих двоих? Чудак же ты, Гордюха. Тут действительно насобачили Тудыпка с Сердягой… Сердягу я попер с работы… Тот запил и сдох… А Тудыпка перестарался, но я и ему дам, тварине вертлявому, взбучку… Ты думаешь, я собака? Не-ет! Видишь, не могу я один за всем хозяйством уследить… Чуть отвернусь, а тут начинают хапать эти мои помощнички…

Страшных торопливо запросил:

– Сделай, Михайло Леонтич, милость… пусти в свои воды из четвертой доли…

– Говорю же тебе! За тем и вырвался сюда… Как? Не обидно будет вам?

– Нет, зачем забижать-то, на это мы согласны. – Гордей снова приступил: – Михайло Леонтич, дык как же будем-то… Надо бы мужиков-то ослобонить.

– А тебя посадить, что ли?

– Аха. Я ж виноватый.

– Ишь ты какой! Захотел купца провести?.. Медь на золото менять? Нет, так не пойдет!

– А может, и тебе выгода будет, Михайло Леонтич? Людей-то не надо бы озлоблять, – Гордей пристально посмотрел на купца и усмехнулся. – Да кого я взялся учить уму-разуму – самого Лозовского?!

Долго сидел Лозовский в раздумье и красивой тростью ковырял золотистый ковер, а потом, вздохнув, сказал:

– Ладно, Гордюха, подумаю. Может, и уговорю пристава… Уж больно обозлен он на Подлеморье и рыбаков.

– Не… он небось на рыбачку злится!.. На Дуньку-красулю!.. Ведь рябой-то с ней на Елене побывал в тот приезд.

– Ну и что?

– Э, паря, не слыхал?.. Она же, стерва, дурной болезнью награждает…

Лозовский удивленно уставился на Гордея, а затем, широко раскрыв золотозубый рот, неистово расхохотался.

Долго смеялся купец. Наконец, успокоившись, вытер слезы и хлопнул Страшных по широченному плечу.

– Мельникова освободят, а Лобанова решено переселить в Читкан или Алгу, чтоб Байкальскую водичку не мутил.

Ночь. Онгокон спит.

Лозовский мечется из угла в угол.

Даже здесь, в медвежьем царстве, народ зашевелился! Дурак-царь! В такое богачество ссылать самых отпетых! Не резак – политиканов! Где башка-то у него? Что он там думает: они сложа руки сидят, что ли?.. Ой… отрыгнется это!.. И ему в первую очередь. Я б на его месте… всех политиков… на Сахалин… в изолятор!.. в изолятор!

Утро после бессонной ночи…

Страшно Лозовскому. И Волчонок вроде тот, а вроде и не тот… Эти твари и те за русскими лезут, быстро сообразили что к чему. А как же! И у них голова на плечах, а не меж ног…

Поспешно засобирался Лозовский. Добра теперь не жди. Нужно срочно переводить деньги в американский банк в Харбине. Быть беде.

Лозовский уехал в Баргузин.

А Ефрем Мельников в его доме уже второй день угощает приезжее начальство.

Те и рады. Упились. Насытились. Даже на осетровую икру глаза не глядят.

Рябой пристав, покачиваясь, идет на берег.

– А мне-то наплевать, господин Лозовский! Если тебе не жалко своего добра и прощаешь бунтарям, – вполголоса гнусавит пьяный блюститель порядка.

Из-за угла вывернулась женщина в знакомом платке и остановилась перед ним. Он узнал Дуньку-красулю. Побелевшими от злости глазами уперся в нее.

– Здрасте, дорогой! Може, на Елену съездим? – радостно улыбается она. – Эвон лодка свободна.

– С-с-сука за-заразная! – прошипел пристав и замахнулся на Дуньку.

Рыбачка с испугу попятилась к забору, запнулась за чурку…

Пристав зло сплюнул и чуть не бегом пустился обратно – к дому купца.

А сзади доносился веселый смех озорных рыбачек:

 
Я рябая – ты рябой.
Поцелуемся с тобой.
Пусть народ любуется,
Как рябы целуются.
 

– Э-эх! Не пожалеешь! Ха-ха-ха! Я ведь красуля!.. Ха-ха-ха!

– К черту!.. К черту это Подлеморье!..

Ефрем на кухне петушится перед краснощекой грудастой молодкой. В соседней комнате Тудыпка растянулся под кроватью. А пристав в зале сидит один и тянет с горя. И вино-то сегодня не берет его. Он трахнул об пол стакан и снова вышел на крыльцо.

Ночь надвинулась и приплюснула Онгокон. Кривые, кособокие хибарки и землянки. Вонький рыбодел. Сырой воздух холодит. Триппер дает знать. Злобная жена пришла на ум. Косые, недобрые взгляды рыбаков.

Как все это страшно! Как страшно и противно!

И Лозовскому, наверно, страшно. Он все морщится и стонет. Пьет воду с какими-то травами…

До чего тошно!.. Всем!.. Всем!.. И Лозовскому, и ему! Странно – не тошно тем, кто сидит в амбаре. Да еще придется выпустить их!

Грохнув дверью за приставом, вывалился и Ефрем.

– Ты чо, паря, занемог?

– Так просто… стошнило.

Ефрем вынул из кармана пачку денег, сунул приставу.

– На, держи!.. Письмецо тебе! Хе-хе-хе!

– Это зачем, Ефрем?

– Супруге сунешь. Бабы деньгу любят. Хе-хе-хе!.. Да еще доброго мужика, как ты! Хе-хе-хе!..

Пристав молчит. Только в темноте посверкивают его глаза.

– Дай, Ефрем, закурить… свой забыл.

– У меня ведь трубка.

Махнул рукой пристав.

Ефрем придвинулся к нему:

– Будь человеком, не томи, выпусти сына… Он у меня как заноза в сердце!

Молча пошел пристав к соседнему амбару. Тенью за ним – Ефрем. От двери навстречу поднялась черная копна.

– Господин пристав, кажись?

– Я… освободи Мельникова. Немедленно.

– Слушаюсь, ваше благородие!

Отец с сыном отошли от амбара. Молодой месяц скрылся за горой. Стало совсем темно. Звезды загорелись еще ярче и опустились ниже.

Ефрем, волнуясь, хрипло заговорил:

– Сынок, поедем домой… Чует мое сердце, худым кончится твое дело… Кое-как упросил Лозовского с приставом… Тебе же тюрьма была уготована. Подумай башкой своей.

– Я, батя, плохого ничего не сделал.

– Брось!.. Следят за тобой… Лобанов хитер, но и про него все известно… Пристав хвалился, што мог и сейчас дело на вас создать, но Лозовского сперло – пошел на попятную… да и я сунул кучу денег… – Ефрем перешел почти на шепот: – Невесту тебе приглядел… Знаю, с Улькой живешь, уступи ее Монке… все знаю… Эх, невеста-то – царевна! И уродится же на свет божий такое дитятко!.. А приданое-капиталище!.. Пол-Байкала будет за тобой!.. Знай живи на зависть людям.

– Вот этого-то я и не хочу, отец.

Ефрем с досады махнул рукой.

– Дык… как, Кешенька, домой поедем?.. Мать-то хушь пожалей… вся в слезах живет – народ-то горгочет ей про твои проделки.

Кешка помолчал, потом тихо, но твердо сказал отцу:

– Улю не брошу. Буду здесь рыбачить. Мама… А мама пусть приедет ко мне. Отпусти ее, батя!

– Хы, чего захотел! Сам в свинарнике живешь и ее хочешь туда?

Кешка резко повернулся и ушел в темь.

А Ефрем, нетвердо ступая, поплелся на огонек.

…«Ох, уж эти бабы беременные!.. Чего только вдруг не захочется им! То известку отколупнет – проглотит, то уголек схватит и тоже в рот; у соседки рыбу увидела, сама сыта-пресыта, а кусочек съест, – рассуждает Волчонок. – Вот и Вере, хоть укради, да дай свежего нерпичьего мяса!»

Волчонок на маленькой кедровой лодке-душегубке едет на мыс Черный, где на гладких камнях у самого берега лежат нерпы.

Ганька сначала было кинулся в лодку, но потом взглянул на мачеху и не поехал. Не дает парнишка ей ни дров наколоть, ни воды принести – прихварывает мама Вера.

Вот и мыс Черный совсем рядом. Волчонок вытащил подальше лодку и по тропинке, которая тянется вдоль берега, пошел к нерпичьему лежбищу. Вдруг до слуха охотника донеслось мычанье и шум на воде. «Здесь!.. Лежат!» – улыбнулся он.

Магдауль зарядил берданку и начал скрадывать. Он ступает так легко и мягко, что может позавидовать Волчонку даже сама рысь Ведь зверь морской очень осторожен. Боится берега, потому что там поджидает его человек, а то, бывает, – медведь выскочит и заграбастает. Волчина тоже не дурак покушать жирную нерпу… Берег страшен нерпе, да вот вши допекают; ох, как зудится тело и просит поцарапать о камни!.. И отдохнуть под горячим солнцем тоже хочется: часок-другой вздремнуть неплохо. Вот и лезет нерпа на прибрежные камни.

Наконец лес обредел. Волчонок, затаив дыхание, ползет к лежбищу. Уже совсем рядом слышится всплеск воды, тяжкое дыхание старых зверей, фырканье, вот какая-то матка мычит, как корова, – подзывает своего нерпенка.

Кончился лес. Сквозь ветки кедростлани охотник разглядел огромное стадо тюленей, лежавших на камнях. Нерпы ворочались, подставляя лучам солнца то левый, то правый бок. А многие яростно елозились спинами о шероховатые камни – изгоняли вшей и успокаивали зуд. В море показалась большая черная круглая, как шар, голова крупного самца. Он подплыл к лончаку и, столкнув его в воду, завладел камнем. Двухлеток злобно огрызнулся на грубияна и подался к берегу, где лег прямо на цветастую гальку.

Волчонок выбирал. Ему даром не надо аргала, мясо которого воняет псиной. Не нужна и матка, – ее мясо отдает рыбой. Ему нужен кумутканчик с нежным, вкусным мясом для Веры.

Охотник облюбовал одного из них, положил на колоду ствол ружья, прицелился и нажал на спусковой крючок.

Грохот выстрела слился с шумом, поднятым стадом. Мгновение – и нет ни одной нерпы, кроме беспомощно распластавшейся на камне.

Волчонок изжарил на рожне почки, печень, сердце и кусок розового жира. Плотно пообедал и отчалил в Онгокон, где ждет его Вера.

Цицик поднялась на высокую скалу, которая нависла над водой. Удивленными глазами, не отрываясь, смотрит она на море.

Вечереет. Последние лучи солнца ярко-розовыми полосами скользнули по гольцам и исчезли. Тускло переливаясь, играют красноватые блики пологих волн. Над водой проносятся стаи уток. Резко выделяясь на закатных красках, летит семья лебедей. Почему-то замолчали крикливые чайки. А прибрежная тайга покрылась прозрачной синевой.

Вдруг зашумели листья в соседнем березняке. Сначала повеяло горячим липким воздухом, а потом дохнуло ядреной прохладой. Со стороны Верхнего Изголовья Святого Носа во всю ширину залива быстро придвигалась черная полоса!

– Ветер идет!.. Ой, до чего хорошо знает боо Хонгор о предстоящей погоде! – шепчет Цицик.

Сегодня лодки Алганая остались на берегу. А остальные рыбаки вышли на промысел.

– Ой, ветром издерет все сети у людей!.. Могут и сами утонуть!..

С резким свистом налетел ураганный ветер. И сразу побелел Байкал. Стал седым, страшным. Вода, как в котле, кипит. И в этой бурлящей стихии мечется маленькая лодка-душегубка.

– Ой!.. Ой!.. Утонет!.. И ничем не спасешь!.. – стонет Цицик.

Лодчонку несет прямо на скалу.

«Неужели он не знает, что у мыса отмель с подводными камнями?!»

Цицик в ужасе закричала, но ее голос унесло порывом ветра. Тогда она быстро скинула с себя белый халат и начала им махать одинокому гребцу.

Магдауль, выбиваясь из сил, гребется и гребется. Все сильнее порывы ветра. Волна – одна другой выше, и белые гребешки их захлестывают лодку. Ее кидает как щепку. То она взлетит ввысь – все кругом видать, то полетит вниз носом – в черное ущелье воды. «Какая же из вас накроет?» – мелькает в голове.

Вдруг волны сделались частыми и вздыбились еще выше. Лодчонка плохо слушается весел. «Неужели… погибель пришла?! О-ма-ни-пад-ме-хум!» – Волчонок поднял глаза и вдруг на скале увидел женщину. Она отчаянно махала ему белым в сторону моря.

«Опасность у берега!» – резанула догадка, и Волчонок стал отгребаться – в море. Волны хотя и не убавились, но уже не толкались одна о другую и не кружились на месте.

Наконец Магдауль завернул за мыс – все меньше и меньше становились волны. На море нисходил покой.

Измученный, весь мокрый, подъехал Магдауль к берегу.

– Слава богу!.. А я-то извелась вся! – кинулась к нему Вера.

Ганька помог отцу вытащить лодку. Еще не веря в свое избавление, Волчонок припал к жене.

– Э-эх, Вера, неладно тут живется… То люди злой… то море злой… Однако Онгоконский бог-хозяин нас не любит, а?.. Кочевать нада в тайгу.

– Кочуй сам, а нам с Ганькой и тут хорошо, – Вера повела Волчонка к дому…

Глава одиннадцатая

…Гальке стукнуло четырнадцать. Магдауль с Королем наконец согласились взять его на охоту. Радехонек Ганька!.. Еще бы!.. Он сам упромыслит черного соболя и подарит маме Вере, а она продаст купцу и купит себе красивую шубу, платье, шаль. Купит маленькой Анке куклу. Ведь у Ганьки теперь есть сестренка!

В начале октября пароходик «Феодосий» высадил по Подлеморским берегам несколько десятков охотников купца Лозовского и, весело шлепая плицами колес, ушел обратно. На целых пять месяцев остались охотники в тайге.

Ганька смотрит на далекий теперь Онгокон. Купаясь в синих прозрачных облаках, белеют гольцы Святого Носа. Там, у их подножия, – уютная бухта, там осталась одна мама Вера с маленькой Анкой.

Ганька зажмурился. Всплыли в памяти сборы на охоту.

…Мама Вера старалась казаться спокойной, но на ее смуглом лице стояла тревога, а в больших раскосых глазах постоянно накапливалась влага, которую она незаметно смахивала.

А Ванфед прислал из Алги, куда его почему-то сослали, красивый карандаш, пять тетрадок и несколько книг. Всех красивей – «Тарас Бульба». Даже мороз по коже пробежал, когда Ганька увидел обложку книги – сидит грозный дедка с усами вразбег: словно рога у старого козла, только вниз остряками! А глаза!.. Ох уж эти глаза! Так и сверлят тебя, и хотят пронзить! Страшный старик!

Ганька вздохнул: и за что Ванфеда угнали? Теперь мается на Белом озере, вместе с другими ссыльными соль добывает. Ганька снова вздохнул. Далеко Ванфед, далеко и Онгокон с мамой Верой… Зато в первый раз он в тайгу пойдет.

Переночевав на берегу, охотники засобирались. Длинный путь впереди. С тяжелыми понягами двадцать верст за один день вверх по бурной таежной речке Илинге!

Отец с Королем уже давно готовы. Ганьку ждут… Молча курят. Собаки беспокойно шныряют вокруг костра и ворчат друг на друга.

Ганька сперва увязал свою долю сухарей, а потом, уже сверху, стал приторочивать книжки и тетради, завернутые в далембовую куртку. Вдруг сверток выпал из рук, и книжки рассыпались по камням. Король удивленно посмотрел на Магдауля, потом на Ганьку.

– Э, паря, столько бумаги на пыжи?

Магдауль улыбнулся, подозвал к себе сына. Раскрыл одну из книг, ткнул толстым пальцем.

– Мотри, Король, чо тут баит книга. Ты не знай и я не знай. А Ганька знаит. Но-ка, хубун[54]54
  Хубун – парнишка.


[Закрыть], читай.

Ганька бойко прочитал всю страничку. Магдауль улыбался.

Король вытаращил свои насмешливые серые глаза, сбросил шапку, удивленно воскликнул:

– Вот те и дикой тунгус!.. Да ты, паря, где выучился?

– Ванфед Лобанов его учил.

Король нахмурился:

– Шибко-то не возрадуйся, брат.

– Пошто? – удивился Магдауль.

– Эвон, у Ефрема-то Мельникова парень… Я про Кешку баю… Учился тоже у Лобанова и грамоту одолел хорошо, башковитый, чертяка, а вот она, грамота-то, ему не в пользу, а во вред пошла. Спутался с политиками и супротив царя бунтарские речуги перед народом держит. За это в каталаге парень сидел. Слышал: их с Лобановым на каторгу упечь собираются. Хушь и крутит хвостом Ефремка-то, подачки начальству сует, а все тут одно, чует мое сердце, не сдобровать Кешке. Ей-бог, помяни мое слово.

Ничего не ответил другу Волчонок. Тайга перед ним: слава бурхану, оторвался он от всего тяжелого, оторвался… и думать, значит, ни о чем не надо.

А думы, вот они! Не так тяжела поняга. Такую понягу не на горбушках, а впору лишь коню вьюком везти. Думы тяжелы, совсем придавили Магдауля. «Думал: выучится Ганька, тунгусят учить будет. Хорошо. Почему же человеку худо от того, что он выучился читать по знакам на бумаге чужие мысли? Почему моему Ганьке будет худо?.. Почему Кешку люди прочат в тюрьму лишь за то, что он дружит с Ванфедом?

Раньше сам думал: Ванфед человек плохой, раз хулит царя, богачей… сидел за это в тюрьме. Но потом пригляделся: Тудыпка ворует рыбу у рыбаков… Я же ведь не глупая сойка… Эхэ! Нам все же купец дал харчи, одежонку, провиант и завез нас сюда на «огненной» лодке. Это тоже чего-то стоит… Понятно: отдай ему половину соболей. А там-то ведь вода!.. Своя артельная лодка, сгоношили скопом несколько рыбаков, свои сети, почему же половину рыбы отдай даром?.. А сколько муки принимают они! Ветер, дождь хлещет! Лодку, как скорлупку, кидает», – Магдауль поежился, вспомнил, как чуть не утоп. Если б не Цицик! Узнал он ее, беленькую! И тонут же рыбаки немало. А другие снова лезут в море. Ничего не боятся. Давно ль перевернулась лодка, и пять человек как не бывало! Слышали все, как они кричат, бедняги, да разве ночью подойдешь к ним, когда самим погибель уготована тут же… А вот Ванфед с Кешкой добились своего. Хотя и в темном амбаре отсидели… Отменил купец рыбалку из половины. Ох, как были рады все рыбаки! Правда, Ванфеду дня не дали жить в Онгоконе, увезли мужика с собой. Все же ухитрился спросить у Ванфеда: «Ты кто таков? Скажи, пожалуйста, без утайки». Он шепнул одно слово: «большевик». Больше ни о чем и не баяли – рябой не дал. А что это значит? Сгодя несколько дней прислал Лобанов из Баргузина книжки да тетради и велел беречь Ганьку, да еще Веру с дитей.

Тяжело идет Волчонок. Никак не может от жизни своей оторваться. Давит спину поняга. Давят голову мысли. Вот солнце над закатом. Багрово-желтыми стали деревья – это лучи уходящего светила щедро дарят последнюю теплоту тайге и людям.

…– Юрта! – радостно крикнул Король и, охнув, упал на бок.

Сбросив свои поняги, к нему подбежали Волчонок с Ганькой.

– Ой!.. Ой! – стонет Король. – Несите в юрту!.. Ногу, кажись… Ой!.. Ой!..

Магдауль осторожно взял Короля на руки и понес к юрте. А сам охает и жалеет друга. Ганька сморщился, чуть не плачет.

– Здесь посади!.. Ой!.. – стонет Король.

Волчонок осторожно опустил больного у двери юрты.

В следующий миг Король вскочил на ноги и пустился в пляс.

Сначала Волчонок с Ганькой опешили и стояли не шевелясь, а потом давай смеяться над шуткой Короля.

– Ганька, ужин вари! Будем пить! Потчевать хозяев тайги и Николу святого! – Филантий вывязал из поняги топор, Волчонок – тоже, и они пошли готовить дрова.

Тайга улыбалась. У Магдауля все… все думы улетучились вмиг. Вот она, родная!.. Здесь покой!.. Здесь всем хорошо. И у Магдауля на сердце стало легко, и голова не шумит от дум.

– Э-эх, родная ты моя! – поет душа охотника.

Ганька с Королем еще не раз ходили на берег моря. Затащили на свою сайбу[55]55
  Сайба – кладовая на дереве.


[Закрыть] все продукты. А Волчонок в это время в горах скрадывал зверя. Сперва нужно мясо упромыслить, а потом можно и за соболем. Горы тихо подставили свои бока увядшей траве, а на нее нападали золотистые и багряные листья с берез и осин. Вдруг раздался громкий призывный рев быка-изюбра. Удивился Волчонок: «Эка, как поздно свадьбует рогаль!» Приложился Волчонок к стволу берданки, вывел тонкий протяжный ответ. Немедленно повторился рев уже в другом месте. Бегает. Матку ищет. Еще раз подал Магдауль голос нежной изюбрихи. Трепетный зов в ответ переполнен любовной страстью. Ближе, ближе!

Высоко поднял Магдауль берданку, тщательно приложился губами к стволу ружья, зазвучал по лесу ответный рев истомившейся по любви молодой изюбрихи.

Охотник бесшумной тенью переметнулся в сторону, притаился за толстым стволом могучей лиственницы.

Впереди него треснула сухая веточка, и Магдауль увидел среди деревьев быстро несущегося к нему зверя.

Осторожно передернул затвор берданки охотник, нацелился в то место, где должен появиться изюбр.

В следующий миг громкий выстрел прокатился по тайге и замер где-то в темных падях.

Истомившийся таежный красавец, наверно, даже не успел почувствовать боль – вознесся в царство богини Бугады.

Мясо перетащили к юрте, порезали на тонкие длинные куски, подвесили на гладкие шесты, которые висели на кольях, высотой с Ганькин рост. Под вешалами развели небольшой костер и начали коптить.

Магдауль взвалил на плечо рогатую голову, бросил на ходу Королю.

– Блюди огонь. Я буду дарить богу рога.

– Ладно, иди.

Каменистая тропинка привела Магдауля с Ганькой к могучей лиственнице. Парнишку обуял страх, – разнаряженная разноцветными лоскутьями далембы и сукна, лиственница встретила их каким-то таинственным отрывистым звоном и трескотней. Ганька попятился назад и хотел улизнуть к дяде Королю, но отец предупредил его:

– Не бойся, здесь живет бог леса, он добрый.

Охотник подвел сына ближе к священному дереву и показал на три-четыре пустых жестяных баночки из-под пороха, связки ребер и черепов, развешенные на сучках. Легкий ветерок шевелил их, и они, прикасаясь друг к дружке, издавали звуки, которых испугался Ганька.

Ганька успокоился и стал разглядывать дерево. Кругом по сучьям висели обрывки тканей, пучки волос, мотауз, кусочки кожи, пустые гильзы, монеты – дары многих охотников, которые промышляли здесь в разные времена. Охотники молились богине Бугады и всем лесным богам-духам, просили их, чтоб они послали удачливую охоту, чтоб прочь гнали с ихней тропы болезни и злые напасти.

Ганька, замерев, разглядывал дерево, а Магдауль поучал его:

– В самом махоньком ключике, как и в большой реке, у невзрачного бугорка, как и у высоченной горы, у каждой долины, у каждой пади есть свой хозяин. Он видит, что ты делаешь. Упаси бог, сынок, не хули их, а молись им. Не жадничай, не губи без нужды зверя, не руби ради забавы дерево, не изводи рыбу и птицу.

Ганька согласно мотнул головой.

Магдауль высоко подвесил прекрасные рога, вынул из-за пазухи фляжку со спиртом и окропил дерево «огненной водой».

– О, богиня Бугады, духи-хозяева тайги! Будьте милостивы к нам. Гоните в наши ловушки черных соболей. Пусть не сторонятся звери наших троп. Пожелайте нам здоровья и благополучия.

Ганька тоже попросил у «хозяина» удачи на охоте, чтоб вынес он из тайги маме Вере головного соболя.

Наступил покров – начало охотничьего сезона на белку. Выпал небольшой снежок. Пухлый. Он кажется душистым. Магдауль с Королем ушли рано утром в разные стороны: один – по Гремячему ключу, второй – по Керме. А Ганьке наказали охотиться рядом с юртой – пройти по тропе версты две вверх и спуститься обратно к табору. С обеда быть на юрте – готовить дрова, а к вечеру – ужин.

Для безопасности Король дал Ганьке своего Моряка. Псу шел двенадцатый год. Он отяжелел и от охотника далеко не уходил, но все еще был хорошим медвежатником – смело нападал на медведя, остервенело кусал ему ляжки, мог загнать его на дерево.

– С Моряком-то неча медведку бояться, можешь ножом его ухайдакать, – весело сверкая глазами, уверенно говорил Король.

Повременил Ганька часа два, чтоб отец с Королем ушли подальше, закинул за плечо свой старенький дробовичишко и тронулся в указанном направлении. А впереди, опустив тяжелый лохматый хвост, лениво плелся Моряк. Уши у него разорваны в клочья, висят в разные стороны. Морда в шрамах, ссадинах. Все это следы, нет, не войны с медведем, а былого удальства на деревенских собачьих свадьбах.

Моряк нет-нет да угрюмо оглянется, и его хмурый, пренебрежительный взгляд красноречиво говорит: «Тоже мне, сыскался охотник!»

Ганька недаром рос рядом с собаками. Он сразу же раскусил старого Моряка и, усмехнувшись, показал ему язык.

– Я-то еще буду настоящим охотником, а ты скоро у тетки Липистиньи двор станешь сторожить, – разговаривает он с лайкой.

В одном месте Моряк остановился. Задрав облезлый нос, понюхал воздух. И вдруг его словно подменили. Он вытянулся в струнку, стал стройнее и выше, огрызки ушей вздыбились, а тяжелый хвост поднялся и задрожал. В следующий миг соболятник, сделав огромный прыжок, исчез в чащобе. Прошло немного времени – тишину тайги разорвал громкий, торжественный и злобный лай.

«На белку так разве лают собаки? Не-е, не на белку!» Обожгла догадка: «На медведя лает!» Ганька зарядил ружье жаканом и пошел на лай. Идет по мелколесью и нет-нет да выглянет то из-за пня, то из-за колоды, а самого трясет, словно в лихорадке. Зубы стучат, волосы дыбом. «Ух, как боязно, – признался он себе. – Медведь-то не свой брат!» А сердце хочет выскочить. Оно стучит так громко, что заглушает лай Моряка.

Лай все ближе и ближе. Охотник идет на носках, от дерева к дереву неслышной рысьей поступью, словно тень. Где редколесье – вспыхивает огнем при мысли, что зверь заметит его. Дрожит! Приостановится лай собачий, и он, как пень, замрет на месте. Моряк снова зальется тонким, пронзительным лаем, и Ганька – вперед.

Наконец парень увидел большого оленя, который тряс ветвистыми рогами и топал длинной, стройной ногой на Моряка.

– Согжой!

Ганька опустился на колени, прижал ствол ружья к дереву, прицелился, мушка лихорадочно мечется вверх, вниз. Затаил дыхание, заставил себя остыть. Снова прицелился и выстрелил.

Олень оцепенел, широко расставив ноги, стоит, не падает.

Трясущимися руками передернул затвор, сунул новый патрон и сгоряча, почти не целясь, – трах!

Согжой поднялся на дыбы – и прыг через колоду.

– Промазал!..

Олень, преследуемый Моряком, метнулся в сторону от юрты.

– Э-эх, какой я охотник! Был бы отец, не упустил бы из рук столько жирного мяса… Тебе, Ганька, в Онгоконе дрова пилить для катера «Ку-ку», а не зверовать в лесу.

Подошел к тому месту, где стоял зверь. Сразу видать, что обе пули ушли за «молоком»…[56]56
  За «молоком» – пуля ушла мимо цели.


[Закрыть]

У Ганьки даже во рту пересохло, горько стало, а сердце горит, ноет. С досады снял шапку и крепко дернул себя за ухо.

Моряк изо всех сил преследует зверя. Ганька, обливаясь потом, несется по трущобе. Вот запнулся, упал, больно ему, но он вскочил и дальше. Жидкие ветки берез и ольхи так бьют по лицу, что искры летят из глаз!

«Может быть, кобель остановит зверя. В этот раз я не буду торопиться!» – мечтает на бегу охотник. А потом, взглянув на огромные прыжки согжоя, горько думает: «Не тебе, старый, брать зверя».

Долго бежит Ганька, уже и уставать начал. Наконец с опущенной мордой, унылый, встретил его Моряк.

Оба злы. Не смотрят друг на друга.

Вид Моряка говорит: «Мазила!»

А Ганька сердито ворчит: «Зачем Король это дерьмо мне подсунул?»

Злой на себя и на собаку, промысловик по солнцу определил, где находится юрта, пошагал назад. Вот и на тропу вышел. На снегу четко отпечатались следы отца и Короля. Ганька повеселел, перестал думать о неудаче. А обиженный Моряк идет сторонкой. Вдруг он взвизгнул и бросился на гору. Через некоторое время бежавший за собакой Ганька увидел какие-то неизвестные ему следы, но внимания не обратил на них.

Наконец донесся злой, прерывистый лай Моряка.

«В этот раз, кажись, на медведя?.. А следов медвежьих не было… Всякое бывает!.. Тайга ведь!» – проносятся мысли. Взглянул вверх – на косогоре собака лает на небольшую кедринку, на которой, конечно, не мог спрятаться медведь.

«На белку лает!.. Слава Миколе-чудотворцу!» – подражая старшим, молится парнишка.

– Ты кого облаял? – взобравшись на косогор, бодро спросил он у Моряка. А у самого в голосе продолжает дрожать страх.

«Чего это портки-то трясутся?.. Не мокро ли там?» – красноречиво смеются выразительные глаза лайки.

– Хы, смеешься! Я тебе еще покажу! – оправдывается большой охотник.

Обошел вокруг деревца и с противоположной стороны, в густой хвое кедринки, заметил что-то черное.

– Белка!.. Вот она где спряталась! – воскликнул Ганька. Перезарядил ружье дробью, тщательно выделив, пальнул в черновинку.

Сквозь пороховой дым увидел падавшего черного зверька.

– Бук! – прозвучало от ударившегося о мерзлую землю первого трофея. Не успел Ганька глазом моргнуть, а Моряк уже схватил зверька и давай трепать. Когда же убедился, что зверек мертв, бросил его к ногам охотника и, облизываясь, отошел в сторону. Перед Ганькой лежал черный котенок.

– Откуда же здесь быть кошкам? – И воскликнул: – Это же соболь! – Схватил зверька обеими руками и, прижав к груди, начал неистово кричать и прыгать.

– Спасибо, хозяин! Спасибо, богиня Бугады! Спасибо, Никола святой! – раздается по безбрежной тайге тоненький, словно писк комара, Ганькин голос и тут же тонет в густой хвое деревьев…

Ганька выбежал на тропинку, пустился вниз по ключу к юрте. Впереди, задрав хвост, весело скачет Моряк и на бегу бросает дружелюбный взгляд на Ганьку: «Оказывается, ты парень-то неплохой! Из тебя получится охотник!»

Недалеко от табора Моряк остановился, сердито заворчал. Ганька затаил дыхание, прислушался. Страх снова подступил и зажал своими когтистыми лапами сердце. «Не медведь ли хозяйничает в юрте? Все мясо сожрет, гадина… Как же быть-то?.. Налетит драться». С табора донесся надрывный кашель.

– Человек! – обрадовался Ганька.

У юрты весело горел костер. Какой-то незнакомый старик сидел спиной к нему, пил чай.

Ганька радостно поздоровался – человек молча продолжал есть.

«Немтырь, – решил Ганька. – А может, глухой?.. Вишь, без собаки ходит, наверно, промышляет одними ловушками».

Ганька обошел пришельца, разглядывая.

Длинная клочковатая борода, густые усы и широкие кустистые брови закрывали почти все его лицо.

Ганька снова поздоровался. Теперь уже громко и на русском языке. Бородач даже бровью не повел. Продолжал, чавкая, есть размоченные сухари.

Ганьке стало не по себе. Повеяло от чужака жутью. Моряку тоже не понравился космач. Пес лег у двери юрты и не сводил с него налитых кровью глаз. Ганька как был с ружьем в руках, так, не расставаясь с ним, и залез в юрту, закрылся дощатой дверью.

Отсюда, сквозь щелку, наблюдал за таинственным и неприятным гостем.

Наконец незнакомец запалил черную, с Ганькин кулак, трубку. Долго курил. За все время всего один раз взглянул на юрту. У Ганьки по спине медленно прошел мороз. Оно и не мудрено. Небольшие черные глаза горели огнем и злобно сверкали.