Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Красива и гладка Фрося, да дурная славушка прилипла к ней. Кто возьмет такую в жены?
Вот к ней и завез ямщик своего пьяного пассажира и, сдав его в мягкие, прилипчивые Фроськины руки, уехал обратно.
Стоит «Ку-ку» на якоре. Ждет своего капитана, а он вторые сутки гуляет с развеселой Фроськой.
На третьи сутки вечером проснулся наконец Сердяга и рявкнул по-морскому:
– Полундра!.. Горю!
Но никто не бежит на зов капитана.
Поднялся с грязной постели. Пощупал карманы, а они пусты, как у доброго матроса.
С минуту посидел с выпученными от испуга глазами и схватился за голову.
Еще бы! В его черном большом портмоне хранилось жалованье команды катера.
Хмель быстро улетучился. Сердяга выскочил на улицу.
– Фроську не видела? – спросил у встречной женщины.
– На берегу под лодкой.
Проклиная Фроську, он пошел на берег.
Темнота быстро сгустилась. Ветер нагнал тучи, и крупные редкие капли застучали по кондырю фуражки.
– Господин капитан! Здорово, земляк! – услышал Сердяга.
– Кто ты? – злобно спросил он.
– Туз Червонный.
– A-а, земляк, здорово!.. Ты зачем приехал?
– Жениться.
– Дурак!..
Идет Сердяга, а за ним черной тенью движется Туз Червонный. Вот наклонился Туз и поднял увесистый камень. Потом быстро нагнал капитана и сквозь зубы процедил:
– Собака купецка, получай!
Как-то уж очень быстро Михаил Леонтьевич нашел нового капитана и отправил в Подлеморье.
Новый капитан внешне полная противоположность Сердяге. Маленького ростика, щупленький, подвижной, походит на суетливого воробья, такой же вертоголовый и вездесущий.
Этот на своем «Ку-ку» не спал ночей, не давал рыбакам утаить ни одной рыбки.
Пригорюнились подлеморцы.
Уж на что хитер Николка – брат Хионии – из-под носа у Сердяги, бывало, наловит омулей, а тут попался. Перехитрил его новый капитан. Отобрал и сети, и рыбу, и лодку.
Сама Хиония пришла к капитану.
– Господин хороший, будь добродетелен, возверни моему братухе сетишки и лодчонку.
– Нельзя! – отрезал тот и презрительно оглядел Хионию.
Вспыхнула баба и, угрожающе набычившись, сердито проговорила:
– Стукнули сатану Сердягу, а тебе-то и я открутю голову, как цыпленку!
– Но-но! Еще вздумала пугать! Вот ужо прикажу матросам – выкинут…
Подбоченилась рыбачка, подняла голову и пошла на капитана.
– Это меня-то?.. А ну-ка, позови своих шанят! Посмотрим, кто первый полетит за борт?!
– С ума сошла, ведьма! – пятясь по палубе, капитан нащупал дверь и, мгновенно открыв ее, скрылся в каюте.
Хиония сплюнула. Подойдя к борту, сразу же сникла, погрустневшими глазами оглядела море и тихо прошептала:
– Батюшко Байкал!.. Пошто к нашему берегу не несешь доброе «дерево», а все «гниль» да «утопель»?! Добрых-то мужиков скоро всех изведут: то на войне, а то и ни за понюх… И моего сердечного Гордюшеньку угнали в тюрьму…
…А море равнодушно молчало и нежилось под горячим августовским солнцем. Какое ему дело до людских горестей и бед?! И до Хионии ли ему сейчас?!
Тудыпка-приказчик заставил Магдауля с Лобановым колоть клепки[45]45
Клепки – дощечки, из которых делают бочки.
[Закрыть]. Откуда-то привез еще двух бондарей, и теперь в бондарке раздается гулкий перестук от зари до зари.
Сколько было заготовлено бочек, все запростали рыбой. В этом году небывалый привал омуля, и Тудыпка-приказчик с ног валится от усталости. Везут и везут рыбаки – завалили рыбодел.
В этот сезон и у Тудыпки ходит за омулем своя собственная сетевая лодка. Пять рыбаков трудятся на него с самого Николы-вешнего. Так, мало-помалу, мечтает Тудыпка к сорока годам сделаться самостоятельным рыбопромышленником.
– У Растудыпки башка варит! – говорят про него.
Он и в самом деле умеет вести коммерческие дела, умеет ладить с людьми.
А Ванфед называет его коротеньким словом – лис. Не согласен с ним Магдауль.
– Не-е, Ванфед, ты не ладно баишь. Лиса хороший зверь, а Тудыпка мастер обман делать, сколько рыбы себе тащит. Я все видела. Она, Растудыпка-то, вонький росомаха.
Клепку колоть – это не дрова рубить. Нужно выбирать высокое прямослойное дерево. Поэтому тут главенствует Магдауль – лесной человек. Уж в деревьях-то он разбирается.
Сначала облюбует сосну, обойдет вокруг нее. Покачает головой, вздохнет, прошепчет какое-то заклинание и прежде, чем начинает рубить, сделает зачес на дереве, потом острием носка топора отдерет щепу и только тогда вынесет свой приговор Волчонок.
– Эта пойдет!
Начинается рубка. А когда послышится едва уловимый треск и чуть покачнется дерево, Волчонок отсылает сына подальше от себя.
Ганька замирая ждет: вот сейчас с шумом и треском, ломая сучья соседних деревьев, полетит на землю исполин и грохнет о твердь земную.
И грозный гул, словно пушечный выстрел, разнесется по тайге!.. А многоголосое эхо подхватит… и долго и смачно повторяет его.
В обед на лесную делянку к лесорубам пришел Мельников.
– Ешь, Кешка, уху. Ганька варил, – угощает Магдауль гостя.
– Спасибо, Волчонок.
Ганьке нравится Кешка – могучий и добрый, никогда худого слова не скажет, не просмеет его, как иные русские.
Мельников весело подмигнул Ганьке.
– Тебя, братишка, в любую артель возьмут поваром. Смотри-ка, уха-то какая знатная!
После обеда Мельникова будто подменили. Он сердито нахмурился, изменившимся голосом заговорил с Лобановым:
– Дядя Ваня, рыбаки затевают плохое дело.
– Что такое?
– Грозятся спалить дом Лозовского и утопить «Куку».
Лобанов не удивился. Он молчал. Носком старенького сапога разминал золотые стружки. Потом, вздохнув, сказал:
– Завтра воскресенье… и, кажись, празднуют Кириллы и Улиты.
– О, какой знаток, дя Ваня! – улыбнулся Кешка.
– Зайдет «Ангара». Народ сам соберется в бухту Солененькую… И там надо поговорить. – Подумав, Лобанов добавил: – Это будет не собрание, не митинг тем более… а просто сошлись люди и поговорили…
Мельников кивнул.
– А как начать, дя Ваня?
Лобанов насупил густые бурые брови. Затянулся самосадом и выпустил дым, а потом, медленно подбирая слова, сказал:
– Надо, Кеша, просто подсесть к тем, кто больше озлоблен, да если среди них есть языкастые да горластые…
Мельников усмехнулся.
– Хионию затащить бы туда?.. Баба громкая, да и зла на господ. Она там поднимет такой грохот!
– Можно, – улыбнулся Лобанов.
– А ты, дя Ваня, выступишь?
Затряс лысиной Иван Федорович.
– Мне нельзя. Следят.
Магдауль молча слушал их разговор. Думал, пронесло уже беду-страданье. Радовался, что делом занялся – любо ему с деревьями бороться. А тут, поди ты, снова слова тяжелые голову задавили. Зашумело у Волчонка в голове. Плюнул он и ушел с полянки в чащу непробудную.
В Онгокон заглянула «Ангара». Как и всегда, ее облепили со всех сторон рыбацкие лодки.
Кто встречает, кто провожает, а большинство привезли на продажу рыбу и весело торгуются с покупателями.
Медный Туз Червонный приволок ящик свежих омулей и ревет, задрав огненную голову:
– Эй, Туз Трефный! Забирай ящик за бутылку!
Сверху на веревочке спустилась бутылка с водкой.
Рыбак трахнул ладонью о донышко – пробка шлепнулась в воду и, радостно подпрыгивая, поплыла прочь. Весело булькая, улилось горькое зелье в утробу рыбака. Утерев рваным рукавом губы, он подцепил на веревку свой ящик и весело рявкнул: «Вира!»
– А ты, тетка Хиония, чего глазеешь? Меняй на тряпки, а то и на деньги можно! – сквозь шум донеслось до рыбачки…
– Чего, Туз, баишь?
– Рыбку-то надо сплавить.
Хиония мотнула головой. Она быстро поняла, чего Туз хочет от нее, и зычно крикнула:
– Эй, там!.. Кому омулька на шмутье?
Опустил мужик через борт солдатскую шинель.
– Поди, вшей куча? – спросила Хиония.
– По дороге пропил! – хохочет мужик.
– Тогдысь, паря, бросай!
С парохода по веревочной лестнице спустился в лодку Кешка Мельников. Сегодня он будто во хмелю.
– Здравствуй, тетка Хиония!
– Здоров, молодец! – рыбачка хмуро оглядела Кешку. – Ульку встречаешь?
– Ее, – Кешка помрачнел. – Уехала в деревню и никак не вернется!
– Приедет… Ты-то дождешься… А вот мой Гордюша… не знаю, – последние слова Хиония договорила шепотом.
– Вернется дя Гордей… Я слышал, что его отпустить должны. – Мельников вдруг встрепенулся: – Тетка Хиония, в Солененькой наших землячек много. Поедем?
Рыбачка вздохнула и согласилась:
– И то верно, надо с бабами чайку попить.
В бухте Солененькой негде приткнуться даже малюсенькой лодке-хайрюзовке. Плотно, борт о борт, стоят громадины лодки-семерки, лодки-пятерки…
Шум, гомон. Большинство рыбаков пожилого и допризывного возраста, много солдат, списанных по ранению, густо и женских платков.
Одеты пестро и плохо. Длинные далембовые или сатиновые рубахи в заплатах, штаны и того хуже, на ногах ичиги или моршни из сырой бычьей шкуры, кверху шерстью.
Лица угрюмые, в глазах – строгость.
В самом центре огромного табора ярко горит костер Бириканских рыбаков. Сидят человек шесть баб, пьют чай, болтают о том, о сем; больше деревенские сплетни разбирают; кто из солдаток себя соблюдает, какая из них скрутилась и с кем живет.
С ними и Хиония восседает копна-копной, раскраснелась от выпитого чая, по большому продолговатому лицу ручейки пота текут.
Рядом мужики, – кто сидит, кто полулежа курит. В каждой кучке свой разговор заведен.
Приткнулся к берегу на легонькой лодочке и Алганай с дочкой. Он завернул навестить своего родича Бадму, который живет в далеком Курутмане, рыбачит у Ефрема Мельникова. Они тоже пьют чай и степенно разговаривают. Цицик сидит рядом с отцом на чурочке и улыбается людям. Вся она какая-то светлая, светлая! Среди загоревших и задубевших на солнце и ветру грязных и оборванных рыбаков она в своих ярких шелках резко выделяется и походит на расцветший поздней осенью цветок в окружении почерневших трав.
Ганька не сводит с нее глаз. Он удивлен и не поймет, что с ним творится. Когда Цицик взглянет в его сторону, он весь вспыхнет, как береста на костре, и не знает, куда девать себя. Хорошо, что отец с Ванфедом не обращают на него внимания, слушают какого-то седого рыбака, который гнусаво бубнит им:
– Давно-то, бывало, придем в Курбулик и ловим рыбку, где кому любо… Только беда ведь была – скудно сольцы завозили… Омуль кишмя кишит, а солить его нечем… Опять же слезы: за фунт соли купцу отдавали пуд белорыбицы… О-хо-хо-а! – Яро чешется старик, видать, тело в баню просится, да и вшей накопилось.
Магдауль сперва не хотел было за всеми тянуться. А после вдруг сорвался, сам заторопил Ганьку с Верой. И вот теперь молчит Волчонок, слушает, о чем бают старики.
К Хионии подсели Кешка Мельников и ее брат Колька.
– Сестра, как там… этот, на «Ку-ку»… сетишки-то вернет, нет?..
Хиония сердито взглянула на брата и громогласно выпалила:
– Мужик… Бабу посылаешь!.. Надо самому зайти на «Ку-ку» и взять за дыхало капитанишку!
Возле Кешки завертелся Сенька Самойлов.
– А тебя-то тоже сперло, тетка! Я видел, как ты с «Ку-ку» удирала, – смеется он и подмигивает Кешке.
– Это я-то удирала?! – медведицей рявкнула на весь табор Хиония. Неожиданно легко вскочив, подбоченилась и двинула свои телеса на парня.
Сенька попятился и, запнувшись о чьи-то ноги, бухнулся на песок.
Поднялся такой смех, что собрал всех в одну кучу.
– …Да рази вы мужики?! – взревела Хиония. – Черт бы забрал вас!.. Ушканы трухлявые! Боитесь «Ку-ку»… Я, баба… завтра же выйду в море и рядом с купеческими холуями поставлю свои сетишки.
– А «Ку-ку»? – невинно ввернул Кешка.
– Хы!.. «Ку-ку»!.. Возьму с собой дрын, пусть попробуют подойти – обломаю оба колеса!.. Щепки только полетят от досок… Завертится «Ку-ку» на одном месте, как лягуша…
– Духу не хватит!
– Испугаешься! Ха-ха-ха!
– Не испугаюсь! – Хиония презрительно посмотрела на брата и уселась рядом с хохотавшими рыбачками.
Сенька бочком-бочком… да приткнулся к другому костру, откуда глядит на Кешку.
– Тетка Хиония, на Кольку-то ты напрасно, – заступился Кешка, – звон сколько мужиков, а за себя не могут постоять.
– Об чем я и баила!..
Из толпы кто-то крикнул:
– А чо делать-та будешь?.. У купца сила да богатство!..
Кешка поднялся над гомонящими людьми.
– Можно и бороться и судиться, – твердо зазвучал его голос.
Наступила тишина.
– А как? – спросил тот же голос.
Лобанов побледнел, заморгал часто-часто близорукими глазами. Кешка кивнул ему успокаивающе.
– Дык как бороться-то надо? Научи, – крикнули уже с другой стороны.
Волчонок курит, слушает, еле успевает поворачиваться от одного к другому.
Мельников улыбался. Его рыжие волосы легко взбрасывал ветер, снова ронял на лоб.
– Вот сегодня вас собралось людно, будто сами сговорились и нагрянули в Солененькую… – весело заговорил он. – Неожиданно появилась возможность поговорить, как быть дальше. Ведь из половины рыбачить на купца… ох, как невыгодно!.. Я сам рыбак, понимаю. Но и погромы устраивать тоже нельзя. – Кешка помолчал, оглядывая напряженные лица. Неуверенно предложил: – Выберите из своих лодок пожилых, степенных мужиков, пусть идут к купцу? Может, Лозовский согласится из четвертой доли?..
Люди зашевелились.
– Э, паря, а будет ли он с нами баить-то?
– Он не дурак, разговаривать будет.
– Да чо толку-то в его разговоре?
Вскочил на ноги Шилкин. Сердитый, взъерошенный, старый.
– Сотни верст мозолили руки, аж ладони в кровях, думали, в Подлеморье упромыслим рыбешку, а тут, куда ни ткнись, купецкая вода. Где же нашему брату промышлять?.. Хошь не хошь – иди из половины, а что толку-то? Да ишо и людей истязают. Эвон, довели Матвея Третьяка, утоп, бедняга, а ведь он кровь свою проливал под Порт-Артуром за царя-батюшку и за эту водицу… Да штоб этому Лозовскому издохнуть.
Кеша с удивлением разглядывал хорошо знакомые лица. На всех них застыло одно и то же выражение: «Да ишо и людей истязают». Небось все в эту минуту вспомнили хриплый крик Третьяка: «Ку-ку», отдай сети!» Перед Кешкой – тоже залитый кровью несчастный Третьяк с ярко-синими глазами.
Поднялся степенный, рассудительный Петрован Чирков. Оглядел всех своими спокойными, немного холодноватыми глазами.
– Тут Хиония по-бабьи наревела. С дрыном-то и мы можем, но… Ты-то, Хиня, – баба, с тебя и спросу меньше, с длинноволосой; где со смехом, где как, отойдут, махнут: дескать, чего взять с дикой бабы. А с нас-то не слезут, упекут туда, где Макарка до се пор телят пасет. Вот, Хионюшка, тебе и «ушканы». Тут не в трусости дело, – Чирков строго посмотрел на рыбачку. – Упреждаю вас, мужики, упаси бог, штоб по глупости, в горячности не сотворили себе на голову беды. Ведь в тюрьмах-то хуть и людно сидит нашего брата, но уголочек и нам найдут. Упрячут. Так-то…
Кеша увидел глаза Лобанова, острые, веселые – наконец-то заговорили рыбачки́.
– А какой совет дадите? – вскинулся он.
Магдаулю нравился Чирков. И теперь Магдауль даже про трубку забыл – ответа ждал.
Чирков помялся, обвел всех голубыми ледяшками глаз, поцарапал затылок:
– Сотни головушек окружили, Кеша, нас, есть и умней меня. Пусть все бают. Только я против погромов. Шибко-то… того… погромы да драки до добра не доведут… «Ку-ку» пусть ходит, зачем его ломать, надо поклониться самому Лозовскому, может, смилостивится.
Магдауль согласно кивнул головой.
Вскочил Туз Червонный, взмахнул кулачищем:
– Тетка Хиония в глаз кольнула!.. Во это баба!.. Дрыном!.. дрыном!.. А то Лозовскому ноги обтирать… Ых, рыбак байкальский!.. Вору Лозовскому! – Туз презрительно скривил веснушчатые губы. – Мошеннику…
Алганай замахал коротенькими жирными пальцами.
– Уй, парень! Худо баишь! Так нельзя!.. Лозовский хорош челобик! Деньгу монахам платит за аренду… Он хозяин… Ты, шанок, дурной есть!
Туз выхватил нож, в секунду оказался возле Алганая:
– Я щенок тебе, тварина!
Нож блеснул на солнце.
Бело-голубое промелькнуло в воздухе и повисло на руке Туза.
– Не нада бабая! – отчаянно закричала Цицик.
Кешка налетел, сдавил Туза. Захрустело что-то у парня, и он выронил нож.
Мельников взглянул на Цицик и опешил: в него впились огромные ярко-синие глаза.
Алганай схватил дочь за руку, ругаясь, повел ее из толпы.
А народ галдел. Ничего не разберешь, кто во что горазд.
Лодка Алганая уже завернула за ближний мысок, а Кешка украдкой все посматривал в ту сторону. Перед ним глаза Цицик… Что они говорили, так и не понял он, но они не уходили из него. Люди кричали непонятное друг другу. Кешка не слышал. Голоса сшибались, как лбы.
Наконец Кешка увидел требовательный взгляд Лобанова и… пришел в себя:
– Ну, кто еще даст свой совет? Говорите, мужики… – крикнул он. Почему-то сразу стало тихо. – От женщин уже было выступление, – усмехнулся Мельников. – Да и от молодежи. Туз… едва дело не испортил… – Кешка вспыхнул и махнул рукой: – Но все равно говорите все…
Архип Стрекаловский – башлык из Максимихи. С непривычки он вспотел, высморкался и, постояв некоторое время, хрипло заговорил:
– Громить-то… паря, Хиония, зачем?.. Оно, паря, тово… Нет, негоже громить. А лучше упросим купца, чтоб из четвертой доли пустил нас рыбачить.
– Правильно! – поддержали пожилые, битые.
Магдауль согласно кивал головой.
– Неча кланяться… – ревели молодые, горячие, не бывавшие в мялках.
В конце концов решили все же просить Лозовского. А коль не даст разрешения промышлять в его водах из четвертой доли, выйти в море, окружить купеческие лодки, сорвать у них рыбалку…
Алганай разнюхал решение собрания. С лисьими ужимками появился у своего талы Тудыпки-приказчика в недозволенно ранний час.
– Тудып-нойон, завтра тебе худо будет.
– Как худо?! Почему?! Что, убивать собираются?! – Тудыпка соскочил с постели и стащил за собой одеяло.
Сбивчиво и долго рассказывал Алганай о собрании.
Тудыпка задумался, закрыл хитрые глаза.
– Ты там был? – тихо спросил он.
– Был. Я говорил им: зачем Лозовского ругаете. О всевышний!.. Чуть не зарезали!.. Спасибо Кешке Мельникову… А то бы и меня, и Цицик мою зарезал бы рыжий каторжан…
Тудыпка содрогнулся.
– Ладно, спасибо, дядя Алганай. Сегодня же пошлю письмо в Баргузин.
Магдауль ушел далеко в верх по Онгоконской речке. Здесь ему хорошо! Поют птицы. Зверь прокричал и затих. Белка зацокала. Вон она сидит рядом со своим тайном, в котором притаились бельчата. Волчонок усмехнулся, сел на толстую колоду.
Закурил… Блаженство! – не слыхать ни ругани, ни скверных слов про мать. Не увидишь здесь и злобных взглядов людских, порой кидаемых рыбаками даже друг на друга… А за что?..
Вдруг перед Магдаулем – старый Воуль. Мягко улыбнулся и беззвучно говорит: «Ругают тебя – молчи. Отбирают промысел – отдай, бьют тебя – стерпи… Так учил всевышний Будда-Амитаба. Прошу тебя, мой Волчонок, супротив зла не иди, а уступай ему дорогу. Пусть идет себе – мир без зла немыслим. Зло можно победить только непротивлением». – Воуль, улыбаясь, исчез в табачном дыму.
Магдауль тяжело вздохнул.
– Ужо попрошу Веру кочевать в Белые Воды, – решил он про себя.
Алганай сегодня весел. Его рыбаки опять с богатым промыслом вернулись с моря. Половину рыбы сдает он Тудыпке-приказчику. Кричит в рыбоделе, чтоб все слышали:
– Можно!.. Можно из половины рыбу добывайт! Все равно заработок!.. Зачем купца ругайт?! Зачем Тудыпку ругайт?! – Низенький, толстопузенький, лоснящимся шариком носится он по рыбоделу.
Ждет Цицик отца, а сама нет-нет да бросит тревожный взгляд на черный барак, где живет та страшная старуха, которая лезла к ней с растопыренными, загнутыми, как когти коршуна, пальцами. А маленькие, глубокопосаженные, медвежеватые глаза ее горели каким-то неестественным огнем и, казалось, о чем-то умоляли Цицик. «Она сумасшедшая, – решила девушка. – Дочкой меня называет!»
По пути от Лохматого Келтыгея, где Алганаева стоянка, отец, смеясь, говорил ей, что вот других в купеческие воды не пускают, а он, отец ее, умеет дела вести. Отвезет сейчас половину улова Тудыпке-приказчику. На глазах у всех рыбу сдаст, будто ходил в море из половины, а сам за нее деньги получит, как за проданную…
– И Тудыпка не в убытке, и я не в обиде! Ха-ха-ха! – громко смеялся отец и гладил ее волосы. – Гонитесь за Алганаем, дураки! Тудыпка-то баит: Где Алганай пройдет, там ему делать нечего.
Смеется Алганай.
Смеется и Цицик.
– Эх, дочка, как родилась ты в моем доме, так и поселилась в нем удача, гнездовье свое свило в нем счастье. И слава всевышним небожителям, не забывают они нас!
Цицик тоже весело – за отцову удачу. Она всегда радуется, когда ему хорошо. Ведь он ей и мать заменяет. Матери-то у Цицик нету.
Сзади, из рыбодела, подошли к ней три женщины и о чем-то оживленно перешептываются. Цицик очнулась от раздумий. Одну из них сразу же узнала – чернявая, средних лет. Это она приводила тогда страшную старуху. А этих двух, толстоносых, с глубокопосаженными медвежьими глазами, неуклюжих девок она видит впервые. «Какие некрасивые», – думает Цицик.
– Вот, девки, это ваша сестрица Ленка, – мотнула головой в сторону нарядной красавицы Вера.
– Ой, какая!.. Будто царевна из сказки! – вырвалось у Луши.
А Параня молчала. Долго молчала. А потом сердито пробормотала:
– Будя врать-то, тетка Вера.
Цицик удивленно смотрит на русских женщин, которые оживленно лопочут про нее, даже сестрой называют. «Какая я им сестрица?! Я родилась на святом острове Ольхоне, а эти где-нибудь на берегу, в сырой землянке, не то прямо в лодке, в море».
Она чужда этим – в залатанных, грязных платьях – босым женщинам.
Вера, приблизившись к Цицик, любуясь ею, сказала:
– Чево пятишься от сестриц-то! Вы же из одной утробы на божий свет появились. Богачка, дык и морду ворочаешь… Эх, ты-ы!
Цицик удивленно взглянула на сердитую тетку, повела тонкими дугами бровей – и рассмеялась. С хохотом убежала в лодку.
С Устья пришел маленький дымный пароходик «Феодосий».
Кешка подъехал на своей хайрюзовке и в носовой части судна увидел Ульку. Она радостно улыбается, машет ему, нагнувшись через фальшборт, кричит о чем-то, но шум заглушает ее слова. На побледневшем лице радостно горят ее черные глаза.
…Наконец Уля рядом, в его лодке. Кешка обнял ее. Долго сидят молча. Лишь легкое пошлепыванье небольших волн о тонкие кедровые доски лодчонки да тревожный крик ненасытной чайки нарушают тишину. Пароход теперь далеко от них.
– Ну, как здоровье-то после родов?
– Бабка Круля сказала: все хорошо будет.
– Ну и слава богу… А я тут всякое передумал.
– Ребенка-то я ушибла, – Ульяна прижалась к нему. Потом пересела напротив, чтоб не мешать грести, – в этом проклятом рыбоделе… Носила тяжести… Круля испугалась за меня, но…
Раздался певучий гудок «Феодосии». Он оглушил и отогнал прочь, развеял все недоброе, тяжкое…
– Не будем поминать, Уля. Ладно? Будто ничего и не было… И Монку ты видела во сне…
Она благодарно посмотрела на своего Кешу, который широко и резко работал теперь веслами.
– Где жить-то будем, муженек мой родненький?
Весла бесшумно входили в воду, лодка рывками двигалась вперед.
– Пока у Маршалова придется.
Ульяна кивнула.
Кешка смотрит на похудевшее лицо Ульки. Все в нем любимое… все, вплоть до родимого пятнышка на кончике носа. Но вдруг лицо Ульяны стало тускнеть и расплываться, и вместо него видит Кешка большие ярко-синие глаза Цицик… Словно от зубной боли, сморщился он и взглянул на море.
Синь Байкала на горизонте почернела. Идет… надвигается буря, – заключил он.
