Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Михаил Жигжитов
Подлеморье
Роман
ПРЕДИСЛОВИЕ
Все трагически совпало.
В кузове машины не оказалось места для собаки, пришлось ее оставить дома.
Когда он соскочил с машины и углубился в тайгу, в самой тайге произошло событие: медведь, попавший еще в позапрошлую ночь в забытую каким-то браконьером петлю, наконец порвал поржавевший тонкий стальной трос и начал метаться от боли и ярости. Лапа его была изрезана до кости, ощущение свободы вылилось в бешенство.
Зверь случайно оказался на таежной тропе, случайно столкнулся с человеком. Собака могла бы учуять зверя, предупредить охотника, но она осталась дома.
Охотник успел сорвать с плеча ружье, а медведь выбил его из рук и обнял. Разъяренный зверь и человек начали бороться.
Человек был опытным таежником. Он уперся руками в грудь зверя и стал отчаянно крутить головой, увиливая от медвежьей лапы. Медвежьи когти, вцепившись в затылок, могли содрать кожу с головы прямо на лицо, на глаза – это смерть! Когти рвали лоб и щеки, но до затылка не доставали. А руки, упертые в медвежью грудь, слабели, оскаленная пасть надвигалась. И тогда человек решился на последнее средство – сунул левую руку прямо в пасть, поглубже в глотку: на, подавись! Медведь мотнул головой, рука хрустнула, захрустели кости и на медвежьих зубах.
Но это на долю секунды остановило агрессивность зверя. Правой рукой удалось выдернуть из-за пояса нож.
Нож вошел выше сердца, должно быть, пробил аорту, так как кровь из раны ударила тяжелой струей, залив человека. И человек и медведь попятились друг от друга. Медведь свалился, сделав три шага.
А человек пошел обратно к дороге. Сначала он отсчитывал по сто шагов и ложился. Вставал, снова делал сто шагов, снова ложился. Потом он стал ложиться через пятьдесят шагов, потом через двадцать пять, наконец, пополз…
Он так и выполз на дорогу и… потерял сознание. Первая же машина подобрала его, доставила в больницу. Там насчитали тридцать семь ран и несколько переломов.
Не прошло и месяца, как он сбежал из больницы – надоело! А скоро уже бродил по тайге с ружьем, промышляя соболя.
Эта история, достойная пера Джека Лондона, случилась с Михаилом Ильичом Жигжитовым, автором той книги, которую вы сейчас открыли.
У меня как-то при знакомстве с Жигжитовым сорвалось с языка: «Дерсу Узала, взявшийся за перо». Но, строго говоря, это не совсем так.
Да, Михаил Жигжитов – таежный охотник. Да, в труднейшей охоте – соболевании – он считался едва ли не лучшим добытчиком. Да, он, возможно, мог бы посоперничать в «звериной науке» с самим легендарным Дерсу – прочитать по следу, кто прошел, когда прошел, устал зверь или бодр, что делал, что намеревается делать, разгадать даже характер. Но Жигжитов вовсе не дремучий лесовик, дитя природы. До того как стать охотником-профессионалом, он был школьным учителем, знаком с русской литературой, знает монгольский язык, читал старинные монгольские книги.
Писатель – создатель культуры, но не изобретатель ее. Те духовные ценности, которые он преподносит читателю, уже до него существовали в народе. Писатель лишь замечает и переосмысляет, он добытчик золота, нелегким трудом перерабатывающий тонны породы, но не алхимик. Без того, что заложено в народе, писатель – бессмыслица.
Заложено в своем народе, частью которого является сам писатель… Но с Михаилом Жигжитовым тут возникает некоторое осложнение. Он вырос в том краю, где живет не один народ, а несколько – буряты, эвенки, русские… У каждого из них свои обычаи, свои традиции, свои национальные особенности, своя нажитая культура. Это сказывается во всем, даже в бытовых мелочах. Русская женщина, например, не считает позором пролить слезу при расставании, бурятка же в этом случае никогда не плачет – таков обычай. Эвенк при встрече не целует сына, а обнюхивает его голову. Русские песни не схожи с бурятскими, бурятские легенды отличаются от эвенкских. Но между народами в этом краю нет строгих границ, все перемешаны, тесно общаются, занимаются одними делами, одному и тому же радуются, от одного страдают. Жизнь так переплела народности, что отделить их друг от друга почти невозможно. Даже в самом писателе Жигжитове сказывается это переплетение – он бурят по национальности, но пишет на русском языке, считает его родным.
Тут мы подходим к одной из особенностей творчества Жигжитова. Оно богато уже тем, что питается из нескольких национальных источников. Писатель прекрасно знает жизнь бурят, русских, эвенков. Нельзя это не отметить и нельзя не позавидовать.
Но необычно не только население, необычен и сам край – Байкал… На планете нет другого такого удивительного озера. Бездонное по глубине, размашистое, как море, с самой чистейшей водой на свете, с редчайшими породами рыб, оно лежит среди величественных гор и не менее величественных лесов. Байкал – постоянный и едва ли не главный персонаж произведений Жигжитова. Глобальная исключительность Байкала – «жемчужина земли»! – не может не накладывать исключительный колорит и на творчество писателя.
Прекрасный, величественный край, однако, суров, «славное море, священный Байкал» капризен, люди, живущие возле него, – рыбаки и охотники – постоянно сталкиваются с опасностями, их существование – сплошная борьба. И в этой борьбе, идущей уже много веков, сложились сильные, необузданные характеры. Люди Прибайкалья порой неумеренно дики, как дика и своенравна природа, их окружающая. Сильные характеры из жизни переходят на страницы книги Михаила Жигжитова.
Есть еще одно немаловажное, которое никак нельзя обойти, разбирая творчество писателя, – история. Чуть ли не со времен Курбата Иванова, в 1643 году открывшего русским Байкал, сюда стремились те, кому тесно было на родной стороне – люди кипучей энергии, безумной отваги, всепобеждающей напористости и неутоленного предпринимательства. Вместе с пытливыми землепроходцами шли авантюристы, с честными служаками царю и отечеству – рыцари наживы, а подчас и просто лихие разбойнички. А затем, гремя кандалами, двинулись сюда этап за этапом ссыльные. Именно здесь была та легендарная, холодная, самая глубинная Сибирь, куда царская власть сбывала всех неугодных, нарекая их преступниками. Такой-то не дотягивает до виселицы, послать его в места, куда Макар телят не гонял! И человек шел, шел, шел через российские просторы и, если оставался жив, попадал на Байкал. Декабристы, польские патриоты, революционеры разных партий и направлений, люди высочайшей самоотверженности, чистых помыслов, обширных знаний, глубокой культуры! А вместе с ними опять же плыла мутная пена общества – убийцы, воры, зарвавшиеся по-крупному мошенники, разных мастей Иваны Непомнящие Родства.
Наконец, в Байкал и Забайкалье потянуло дельцов. Но золоте, на пушнине, на рыбе, как грибы, стали расти разнокалиберные капиталисты – от мелких хищников, робко срывающих куш за бутылку водки, до матерых миллионеров, чье влияние распространялось на всю Россию. И мелкие хищники, и крупные воротилы одинаково пребывали в варварстве – обман, насилие, прямое вымогательство царили на берегах Байкала.
Писатель, использующий столь обширный, яркий материал, непременно должен обогатить читателя. А если к тому же этот писатель – плоть от плоти, кровь от крови представитель столь насыщенной жизни, абориген удивительного края, то, можно сказать, читатель получает это богатство из первых рук.
Я не ради развлекательности начал свое предисловие с экзотического эпизода – единоборства автора с медведем. Просто хочу этим подсказать читателю, что такому автору нет нужды заниматься сочинительством, правда, с которой он сталкивается, куда сильней любого вымысла.
Жигжитов продолжает жить в Баргузинском районе, в деревне Максимиха на берегу Байкала. В самом же районном центре Баргузине стоит памятник тем, кто защищал во время гражданской войны Советскую власть в Байкальском Подлеморье. Их зверски замучили семеновцы. Среди замученных Иннокентий Мельников, сын купца, порвавший с отцом, вставший на сторону обездоленных рыбаков. Он вошел в роман Жигжитова, чтоб прожить вторую жизнь. Маленький штрих тесной связи действительности и литературы.
Я не собираюсь здесь разбирать роман «Подлеморье». Зачем читателю подсовывать свое виденье, свои оценки – понимай, мол, так-то и так-то, не иначе. Это попахивает оскорбительным недоверием – не обладаешь-де достаточным вкусом, не дорос до самостоятельности, нужна литературная нянька. Я просто представил вам автора, в его же произведении разбирайтесь сами.
В. Тендряков
Следы Волчонка
Книга первая
Глава первая
Из широко распахнутых дверей вывалились двое пьяных в обнимку: крепкий, среднего роста Король и высокий, широкий в плечах Магдауль.
– Эй, Король, я хочу любить Верку! – кричит на ухо другу тунгус.
– Пра!.. Давай едем в Бирикан! Я те приведу Верку!
– Я Верку лечил. Ногу ей ладил.
– Ногу-то ты ей выпользовал хорошо. Она теперь отплясывает куды с добром.
– Мине учила сам Воуль! А Воуль-то охо-хо!..
По всему видно, что соболятники вырвались из подлеморской глухомани с богатой добычей. Гордая осанка, победно поблескивающие глаза говорили: ловко они проскочили через гольцы, где гигантские навивы[1]1
Навивы – карнизы. По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)
[Закрыть] снега еле держатся и могут свалиться даже от звука голоса: тогда помчится вниз снежная лавина, вырывая с корнями деревья, сокрушая все на своем пути… и поминай как звали охотников. Но этого, слава богу, не случилось, и они вынесли из Подлеморья восемь головных собольков. Четырех отдали купцу – Михаилу Леонтьевичу. Он завез их на промысел в Шагнанду еще до Покрова дня, снабдил харчишком и провиантом – за это вынь да положь половину добычи без оплаты. А как же иначе-то быть? С покон веку так заведено в Подлеморье.
– Магдауль!.. Эй, растакут твою тунгусину! – неистово кличет Король затерявшегося за углом товарища.
– Погоди, Король, я думай, ехать, нет. Верка будет любить, нет? – медленно раскачиваясь, подошел наконец к саням.
– Чево думать, дурак! Она же вдова… Без мужика три года томится баба… Будя, не будя! – передразнивает Король эвенка и пытается затащить его в сани. Но Магдауль уперся, отталкивает друга, долдонит свое:
– Будет любить, аха?
– Но чево вы куражитесь? Ехать дык ехать! – рассердился ямщик.
– Ты, «конюшня», не обожгись! Я те кто?! – взъерошился Король. – Я ведь подлеморец!
– Не кипятись, Филантий. Михаил Леонтьич наказал мне с почестью и без утери доставить тебя к бабе, а ты с этим тунгусом возишься.
– Но-но! Тунгуса не тронь! Он, знаешь, какой?! Дык, гришь, Михаил Леонтьич велел?! Меня, паря, голой рукой не бери!.. Кто таков Король?! А?.. Он есть великий соболевщик! Во как баит про меня Михаил Леонтьич. Лозовский-то мой – голова! А тунгуса мово не тронь! – Король обнял друга и заорал:
Ва-а пиру я была,
Ва беседушке.
И-эх, сладку водочку пила-а!
…Утром Магдауль проснулся под столом в просторной русской избе. По дому, щекоча нос, разносился приятный запах жарева. У пылающей печи со сковородником в руках суетилась высокая сухопарая женщина. За столом, обняв четвертную бутыль с водкой, спал Филантий Король.
– Эта пошто я Бирикан ехал? – спросил он у женщины.
– За водкой-змеевкой! – сердито буркнула хозяйка.
– Уй, ты пошто так баишь!
Женщина, закрыв кончиком платка рот, тихо рассмеялась.
– Вот те и уй! Наглотался за купецким столом и вместо Белых Вод прикатил в Бирикан.
– Купец Михаил Леонтьич шибко поила нас. Хороший мужик она, совсем наш.
– Хороший, пока дрыхнет… Ой, лешной! блин-то подожгла! – Черные глаза испуганно зыркнули в сторону мужа, но Король безмятежно спал. Хозяйка успокоилась и сердито добавила: – Все вы хорошие… кобелье…
Женщина презрительно поджала губы и сразу же сделалась угрюмой и неприступной. Погрустневшие глаза будто спрятались внутрь: они сейчас ничего не выражали и, казалось, вообще ничего не видели. Хозяйка двигалась бесшумно, стараясь не разбудить мужа. Ее умелые руки все делали четко и быстро.
Магдауль взглянул на стол, и у него потекли слюни. Там в большом светлом стакане ядовито поблескивала водка, обещая вселить веселье, утихомирить боль в голове, изгнать тошноту и жажду. Трясясь и жалобно мыча, словно нищий за подаянием, грязный и оборванный, подполз он к столу.
– Не буди лешего, всю ночь не дал спать, – хозяйка толкнула к краю стола стакан с водкой.
Магдауль, морщась, со стопом опрокинул его и снова ткнулся под стол, где, охраняя покой Короля, лежал его лохматый Тунгус.
…– Эй, ядрена мать, подымайсь!.. Собаки зверя облаяли! – услышал сквозь сон Магдауль.
Таежник с трудом открыл глаза и приподнял голову.
Над ним – Король. Небольшие, мутно-серые хмельные глаза ободряюще смеются и заговорщицки подмигивают.
Короля не узнать!
– Уй, паря, Король, ты? Однако сон вижу, а? – Магдауль снова уронил голову.
Король – мужик задиристый и куражливый. Не дай бог, если выйдет он из Подлеморья с хорошим промыслом: надоест с пьянством и дебоширством и родне и соседям. Пока не пропьет всех соболей – не успокоится. А протрезвится – добрейший человек. Если и укорят его, он удивленно раскроет светло-серые глаза, улыбнется виновато: – «Эка грех какой! Пошто не отбуцкали как след? Это тунгусска кровь взыграла. Бабка-то моя тунгуска, из самагирского роду была выкрадена. А деда и вовсе неча хвалить – жива каторга… Борони бог, каких я кровей! Ишо ладно, што умею совладать с собой. Простите уж Короля дикова».
Липистинья сегодня утром стаскала на себе Короля в баню, отхлестала огненно-горячим березовым веником, отмыла полугодовую грязь. Надела на него голубую чесучовую рубаху, натянула новенькие плисовые штаны и сама же обула в добротные, с блестящими пряжками ичиги.
…Магдауль не может поднять голову. Белый свет кажется ему темно-багровым жарким месивом, в котором он беспомощно купается, и кажется ему, что вот-вот он погрузится в эту пучину и подохнет, словно волк, сожравший кусок мяса, начиненный стрихнином.
– Ох, Король, издохну, м-м! – мычит эвенк.
– Вот ведь шаманско отродье!.. Душа-то, поди, из ада в рай просится? – смеется Филантий.
– Аха, паря, дай глотку мочить.
– Нет, сначала умой рожу, седни масленица – христиане блины лопают!.. Э, паря, забыл! Баня горяча, иди мыться. Липистинья, дай-ка чего-нибудь из одежки!
Кое-как очухался Магдауль в предбаннике.
– Тьфу, язва! Чуть не издохла, – отплевывается таежник.
Но когда, переодевшись в чистую одежду, перешагнул порог празднично убранной русской избы, он сразу же почувствовал, каким тяжким грузом давила на него и сковывала все его тело многолетняя грязь.
Все еще у печки суетилась разрумянившаяся хозяйка.
– Огде Король?
– Уехал гостей звать.
На миг на Магдауле остановились две черные смородинки и от удивления расширились.
– Гляньте-ка, девоньки! Да он мужик-то еще какой бравенный! – вырвалось у хозяйки.
– Какой девка? Какой мужик? – не поняв смысла слов ее, удивленно переспросил таежник.
– Вот те и какая девка!.. Седня ужо попадешься в капкан. Молодых баб у нас хватает… война. – Липистинья тяжело вздохнула, вся сморщилась и заплакала: – Братку мово тоже убили…
У Магдауля неприятно заныло сердце, стало жалко Липистинью, у которой цаган-хан угнал невесть куда единственного брата, и там его убили. Зачем цаган-хан Никола воюет?.. Заставляет убивать людей… Зачем? Чего хану Николе не хватает?.. Земли, что ли, не хватает… Ехал бы к нам, эвон сколь ее в сонной дреме лежит, места всем хватит.
– Ha-ко, разговейся блинчиками! – услышал Магдауль голос хозяйки и очнулся от раздумий.
Горячие, испеченные из первача – крупчатки на топленом масле – блины показались Магдаулю такими же мягкими и нежными, как олений язык. Он долго причмокивал и хвалил хозяйку.
– О-бой! ца-ца-ца!.. Такой хлеб я не ела!.. Совсем не ела!.. Кака ты мастер! Ца-ца-ца!..
– Ой, расхвалил до небес! Да у нас в деревне есть бабы, куда лучше меня пекут. Небось твоя-то баба лепешки печь тоже мастерица?
– Мою бабу медведь давила… Хоронил ее. Парень растет.
Липистинья поспешно перекрестилась.
– Царство небесное ей! А пошто не женишься-то?
– Калым надо платить, моя деньги нету… ничо нету…
– A-а, вон оно как, – хозяйка сокрушенно покачала головой и задумалась. «Мужик могутный, лицом чистый… ежели обиходить доброй бабе да слаще обласкать, он таким станет – приходи кума любоваться… Мой Филантий баил про него, что он на промыслу удалый и характером мягкий… Лонись[2]2
Лонись – прошлого года, в прошлом году (Даль).
[Закрыть] в Онгоконе на рыбалке Верка вывихнула ногу, а вправить-то и некому. Туды-сюды покидались, да спасибо подвернулся этот тунгус. Он так ловко наладил ногу бабе, что она и не охнет до ся пор. Теперь у Веры Магдауль и в песнях и в сказках… А что, если Верке за него выйти взамуж? В самом цвету овдовела баба. Того и гляди, что пойдет по рукам. Как встретит мужика, так маковым цветом и разгорится, в глазах бесенята пляшут. А им, кобелям, тово и надо…»
В избу вбежали раскрасневшиеся мальчишки. У обоих глаза, как и у матери, – черные смородинки. Заячьи шапчонки от частых драк изодраны, залатанные курташки все в дырах, а из нерпичьих унтов торчат соломенные стельки.
– Садитесь жрать, пока отца нет, – скомандовала мать.
Мальчики быстро сбросили свои лохмотья в угол и дружно уселись за стол.
– Сопли утрите, черти! – ворчит мать, подавая блины.
Ребятишки, обжигаясь, жадно уплетают вкусную стряпню и искоса посматривают на Магдауля.
– Тятька баил, что этот тунгус нозом зарежал ведмедя, – шепелявит старшенький.
У младшего от удивления расширились глаза, рот, набитый блином, раскрылся, а из-под носа показались две длинные сосульки.
– Сашка, нос-то оторву! – крикнула мать.
Мальчик шмыгнул и утерся рукавом.
Магдауль, глядя на ребятишек, вспомнил и своего сына, которого крестил поп Максим и дал ему русское имя Ганька.
Теперь Ганьке исполнилось, кажись… Погоди ужо, он родился в лютый месяц гиравун… в год, когда трое беловодских соболевщиков попали под снежный обвал… Магдауль хорошо помнит ту несчастную зиму. Долго искали тунгусы погибших людей. Только в жаркую летнюю пору, когда задубела черемша в ключах, а на гольце растаял снег, они с Тымаулем нашли трупы и по тунгусскому обычаю захоронили их в сумрачной чащобе, подальше от любопытных глаз русских охотников…
С тех пор голец Бараг-хан Ула двенадцать раз сбрасывал с себя снег и показывал с высоты синего неба свое каменное лико людям. Чтобы добиться благосклонности Горного Хозяина, живущего на этом святом гольце, буряты каждое лето преподносят ему жертвенных баранов, поят кумысом и аракой. Но каменное чело гольца не перестает грозно хмуриться, и у бурят все так же не ладится в жизни; то черная оспа нагрянет, то на скотину мор нападет. Не забывает беда и беловодских тунгусов: сколь ни молятся под звонкий бубен шамана, а толку нет. Шибко осерчал на людишек хозяин Барагхана Улы…
Магдауль, наблюдая за бегом тараканов по выбеленной известью стене, вспоминал и загибал толстые пальцы… В год «Огненной змеи» ему исполнилось десять… Потом, значит… Верно, значит, Ганьке уже двенадцать стукнуло. Мужик! Надо приучать его к таежному промыслу.
На дворе раздался шум, смех, обрывки песни.
– Тятька приехал! – взглянув в окно, враз закричали ребятишки.
Король вскочил на крыльцо и приплясывая запел:
Гости, изрядно подвыпившие, дружной гурьбой ввалились в избу. В доме поднялся гвалт: кто здоровался, кто поздравлял хозяев с праздником – смех, громкие восклицания. Король, выпятив широкую грудь, подбоченился и затянул свою любимую:
Шмара моя,
Шмара Ленская,
Пропадай моя жисть —
Деревенская.
Расталкивая людей, к Магдаулю пробилась небольшого роста, смуглая молодуха, с большими, поставленными наискосок, монгольского разреза глазами. Ее скуластое некрасивое лицо расплылось в улыбке.
– Здорово, мой дохтур! – черные глаза были чуть под хмельком и радостно смеялись. – Смотри, какие ноги-то у меня теперь! – женщина бойко сплясала перед охотником и, рассмеявшись, обняла его. – Спасибо тебе, Магдауль! Тыщу спасибов, мой дохтур!
– Пошто спасибо-то! Я сама рад больше тебя, – Магдауль широко улыбался и вздыбившимся медведем топтался перед Верой.
– Садись все за стол, ядрену мать! – кричит хозяин.
– Дай наладить-то на столе, – умоляет Липистинья.
– Тетка Липа, чичас управимся! – бросилась чернявая молодуха к хозяйке.
Они вдвоем быстро накрыли стол и усадили гостей. Хозяйка, лукаво улыбаясь, предложила своей помощнице:
– Садись, Верка, рядышком со своим дохтуром!.. Я тебе место оставила. Он вдовой, и ты вдова.
– А долго ли нам и любовь закрутить! Он такой мастак лечить баб! – смеется чернявая.
Король петухом взвился над застольем и завопил:
– Пейте, черти, раз пришли! Упою вусмерть!
Гостей не надо просить – дружно опрокинули стопки и принялись за еду.
– Нынче ты, Филантий, богач! – заискивающе проскрипел тесть.
– С промыслом! С таланом[4]4
Талан – удача.
[Закрыть]! – кричат гости. – С праздником! Дай бог те богатого промыслу!.. Молодец, Король!
Хозяин высоко задрал голову: жиденьким клинышком гордо топорщится русая бородка, небольшие, с прищуром глаза искрятся отвагой. Вся его некрупная, но плотная фигура выражает удаль, а простая, без заковычек душа таежника распахнулась: «Нате всего меня! Берите, пейте, ешьте! Веселитесь!» Он не дает гостям роздыху, все подливает и подливает им водки, пить заставляет до дна.
Магдауль снова начал пьянеть. Его смуглая соседка не отстает. Раскраснелась вся. Черные глаза заволоклись веселым хмельным туманом. Она вплотную придвинулась к Магдаулю и обожгла его своей тугой грудью. У Магдауля взбудоражилось сердце. Хмель вылетел вон.
«Вот бы мне такую бабу!.. На снегу спи и не замерзнешь с ней! – Магдауль утер с лица пот. – А ежели полюбит да покрепче обнимет – испепелишься враз».
– Магдауль, летось где будешь робить? – Какой приятный голос у соседки!
Таежник очнулся. Осмотрелся вокруг. Гости, широко раскрыв рты, стараясь перекричать друг друга, надсадно ревели песню:
…Жена найдет себе другова,
А мать сыночка никогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
– А? – виновато улыбнулся Магдауль.
– Не с привычки очумел?.. Спрашиваю, где будешь летом?
– В Онгокон. Дрова пилить будем. Купец шибка просит. Рыбак пилить не хочет, а дров нет – «Ку-ку» ходить не будет.
– Возьми меня в напарники.
– Пойдем, Верка! Верно, паря, а?
Вера рассмеялась и, подцепив большой кусок мяса, дала Магдаулю.
– Ешь, а то сидишь, как чужой! – приказала молодуха и совсем прижалась к нему – жена родная!
Теперь она полностью властвовала над таежником. Скажет: «Ешь» – налегает на еду, скажет: «Не пей много» – отставляет чарку недопитой. Даже самому не верится, как это Вера так быстро взнуздала его. И, главное, ему даже приятно подчиняться этой горячей русской бабе. И еще диво: вино-то не может его нынче побороть. Хэ, почему так?..
Вера вдруг запела вместе со всеми. Магдауль невольно прислушался. Ни у кого нет такого приятного и сильного голоса: прямо сердце щекочет. И сразу понравилась ему напевная песня. А люди поют самозабвенно, позабыв про горести и нужду.
Навстречу шла к нему старушка-а
И шепелявя го-во-рит:
«Напрасно ты, казак, стремишься,
Напрасно мучаешь коня-а-а.
Тебе красотка изменила-а,
Другому сердце отдала-а.
– Тьфу, худой баба! – сердито сплюнул Магдауль.
Вера удивленно глянула на него:
– О чем баишь?
– Сказал – «худой баба».
– А-а! – рассмеялась Вера. – Это в песне так поется, а на деле-то мы умеем ждать… – раскосые черные глаза Веры властно уперлись в Магдауля. – Я своего Митяху целых три года ждала, а его убили, – Вера тяжело вздохнула и погрустнела.
Магдауль растерялся, не знал, что и сказать ей.
Бывает, в теплый летний день набежит густое облако на голубую гладь Байкала, запрячет в своей косматой пазухе солнышко, – сразу же море потемнеет, повеет от него серой холодной сыростью. И вдруг снова запляшет солнце в воде.
Так и с Верой: быстро унеслась туча – просветлело ее лицо.
И Магдауль заулыбался.
– Сегодня масленица, все катаются, – словно про себя проговорила Вера.
– Давай едем! – закричал Магдауль.
– А где коня-то возьмешь? Разве на палочке верхом?
– На лыжах можно, – неуверенно предложил он.
– Не-е!
Вера подозвала хозяйку, которая заботливо хлопотала около гостей, и что-то зашептала ей на ухо.
Липистинья мотнула головой, подошла к мужу, обняла его за тощую шею, зашептала что-то. Король сперва морщился, питался высвободиться из рук жены, но она упрямо клонила его голову вбок, к себе, что-то горячо шептала. Наконец до Короля дошло. Он выскочил из-за стола и, облапив Магдауля, весело загоготал, закричал:
– Ха-ха-ха! Прокати, друга, Верку-то! Прокати кралю-ягодку!.. Эх, черт, года ушли! Я бы ее!.. – заговорщицки подмигнув Магдаулю, сказал что-то острое и расхохотался.
Масленица в этом году ранняя, и снег еще лежит по-зимнему, таять не собирается. Вера с Магдаулем выехали на единственную улицу Бирикана. Охотник и верит, и не верит, что рядом с ним она. От волнения боится даже пошевелиться.
Навстречу им деревянно вышагивает высокий тощий мерин, впряженный в большие неуклюжие сани, на которых вывозят со двора навоз. На санях негде яблоку упасть – человек пятнадцать ребятишек ревут на всякие голоса, не то песню, не то частушку. Над санями плотно висит веселый гомон – смех, визг, улюлюканье.
В конце улицы вдруг съехались в кучу несколько саней. До Магдауля с Верой донеслись похабная брань, крики. Двое или трое парней уже кулаками размахивают.
– Ой, я боюсь драки! – Вера выхватила вожжи и, круто развернув коня, направила его в проулок.
Сразу за деревней узенькая проселочная дорога юркнула в зеленый сумрак тайги. Савраска трусит ленивой рысцой, словно не вовремя погнали его за дровами или сеном.
А Вера запела: она поет про девицу-красу и про загубленную любовь. Вдруг резко оборвала песню. Теперь слышит Магдауль веселые частушки. И их оборвала, громко начала запевку:
Мой миленок тунгусенок,
А я русская.
– Ха-ха-ха, я совсем опьянела! Магдауль, возьми меня с собой в Подлеморье… Буду с тобой промышлять соболя… Возьми, а… Мне все надоело. Мужичье пристает, а сами женатики. Думают, Верка вдова, чего ей терять. Не-ет! Я не потаскуха! Найду себе пусть самого никудышного, зато он будет мой, а не ворованный… В глаза всем буду честно смотреть, а не хвостом вилять, как виноватая сука. Вот так буду смотреть, гляди! – Вера как-то особенно взглянула на Магдауля. Ее черные, длинные, чуть раскосые глаза призывно пели извечную песню. И у той песни не было слов, ни начала, ни конца, но она была всем близка и понятна. Магдауль задрожал, обнял хохотавшую Веру и жадно припал к ней. Но она резко отпрянула, сразу же сделалась сердитой, чужой.
– Ты очумел?
Растерянно глядит на нее охотник.
– Не ругай Магдауля… Ошибку делал.
– Ладно, не буду.
Через минуту Вера снова весело смеялась и пела.
Магдауль повернул коня в сторону деревни, сердито дернул за вожжи.
– Осерчал? – повлажневшие глаза встревожены. – Не надо. Я ведь правду спела… Долги, долги, долги. Ты же сам мне баил, што отрабатываешь отцовы должочки, им нет конца-краю. Постылая твоя жизнь. Вот и выйди за тебя взамуж… Гнуть горб на купца.
– Зачем на купец. Он помогайт. Харчи давать будет, за это мы дрова напилим катеру «Ку-ку». Он помогайт.
– Аха, поможет скорей на тот свет укочевать.
…Гостей пригласил к себе тесть Короля. Ухитрились же гуляки! – без малого десять человек уселись в одни сани и с песнями укатили. Один Король остался ждать, когда пригонят его Савраску. Вышел из дома, и сердце его взъярилось от зависти и досады.
Масленица растормошила бириканцев, выпроводила всех на улицу. Веселье! Даже угрюмая тайга, казалось, еще ближе придвинулась к деревушке и, ухмыляясь, наблюдала, как в ряд с лошадьми во весь дух несутся серые лайки, запряженные в саночки, а маленький ямщичок хохочет. Размахивая бичом, нацелился выскочить вперед. Но где там! Коней-то сегодня не узнать – тоже будто во хмелю, черти.
По Сибири я гуляю,
Поселенец молодой.
И-эх, полюби меня, чалдонка,
Я веселый паренек.
– Эй, Якуха, растопчу!
– На брюхатой-то?!
– A-а, растак перетак, держись!
– Ha-ко, выкуси!
Короля вконец доняли, распалили эти удалые выкрики.
– Дык на чем же поедем-то? – приступил он к жене.
Липистинья растерянно пожала плечами.
Под окном послышался топот копыт.
– Они! – крикнула хозяйка.
Король выскочил снова на крыльцо.
Липистинья выглянула в окно. Мимо проскочила веселая рыжая лошадь. Хохот, визг ворвались в Липистинью как беда. Она с тоской глядела на пустую уже улицу. С тоской слышала голос мужа.
А Король кричит соседу:
– Ивка, мово Савраску не встречал?
Пьяный Ивка язвительно ухмыльнулся:
– Э, паря, такой громкий мужик, а сидишь на…
Король зло сощурился, вскинулся: «Ну, погоди, зараза Липка. Ишо всякое дерьмо из-за тебя насмехаться будет». Король расправил плечи.
– Успею… Погоди. Всех уморю. Век будете Короля помнить!
И, уже ни о ком и ни о чем не помня, Филантий ворвался в дом, уставился грозно на жену.
Липистинья отшатнулась от окна, потом заслонила собой окно и глядит растерянно на мужа. А его помутневшие серые глаза сухо и недобро поблескивают исподлобья.
– Идем! – Король напялил шапчонку, сгреб полушубок и выскочил на двор.
Липистинья еще мгновение подержалась спиной за окно как за спасение, потом медленно двинулась к двери. Ни страха, ни злобы в ней уже нет, лишь тупое привычное равнодушие, а может, тоска, которая прочна в ней, как постылая жизнь вокруг, «Опять начинается!» Что нынче учинит он над ней? Робко ступая, словно боясь проломить плахи крыльца, спустилась и ждет.
Из амбара вылетел хомут, извиваясь змеей, просвистела веревка, а за ними, гремя бычьей шкурой, вышел хозяин.
«О, господи, что нынче-то удумал?» – не может понять Липистинья.
А Король не спеша привязал к шкуре веревку, расправил шлею.
– Ну, иди, дура, сюды!
«Господи, да что он удумал-то?! Нешто опять бить…» – забился в ней вопрос. Она медленно шла к мужу.
– Стой, кобыла! – подскочил он, замахнулся на нее уздой. – Ужо прокатиться на тебе порешил.
Липистинья выпрямилась. Ее диковато-угрюмые глаза загорелись злыми огоньками.
– Ты, Филантий, сдурел?!
Короля повело, он ничего не слышал.
– Но-но! Заартачилась, кобыла! Стой, куру мать! – Он поднял хомут и, сильно раскачиваясь, нацелился набросить сбрую жене на шею, но Липистинья проворно отскочила в сторону.
В ней теперь ходуном ходила злоба.
– A-а! Сукина дочь! – Филантий бросился на жену, но поскользнулся и, не удержавшись, хрястнулся об обледеневший снег, прямо жене под юбку.
