Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
В соседнем дворе раздался ехидный смех.
«Теперь охают на всю деревню, скажут, баба поборола», – обожгла мысль. Король вскочил.
Она и сама не знала, что произошло с ней за эти короткие минуты. Сколько лупцевал он ее! Как на коленки становия! А юбкой ей голову уматывал?! А теперь вот тебе – растянулся на глазах у всех! И вроде жаль его, непутевого, стало. Что возьмешь с него, дурака?
Король же подскочил к дровам, схватил острый топор.
Липистинья спокойно стояла на месте.
Он с топором крутился перед ней, злобно вздрагивая белыми колосками бровей.
– Брось топор-то… Не боюсь я его… Боюсь, что детишки по миру пойдут. – И вдруг острая жалость к сопливым мальчишкам, к себе и злоба на весь белый свет да на этого ее непутя закружила ей голову. Она подняла хомут, подала Королю.
– Запрягай, ирод. Жись моя постыла… я… – и злоба пропала, опять навалилась равнодушная тоска. В ее маленьких черных глазах – ни испуга, ни упрека.
Король опешил. Снял шапку, швырнул ее об землю.
– Ха, Липа, ты ли это баишь?
Липистинья снова задрожала от злости:
– Скорей, шарага, запрягай!
– Как?! Как обозвала меня?
– Был «как», да его съели. Запрягай!
– Ну, смотри, сука! Теперь-то ты не в сказке, а в жисти всамделешнего Короля узришь, – Филантий вырвал из рук жены хомут.
Липистинья съежилась, закрыла глаза. На нее пахнуло дегтем, конским потом. И в следущий миг на тощие дрожащие плечи опустился тяжелый хомут. А вместе с ним Липистинью придавила вся ее прошлая беда, будто захлестнуло ей не только плечи, но и горло – дохнуть не может.
А Король проворно привязывает к гужам веревку.
– Э-эх, черт, куцая!.. Надо бы хвост подвязать, – бормочет он. Со всего маху ударил жену по заду. – Н-но – поехала!
– Стыд мой! – со стоном выкрикнула Липистинья. Все туже и туже перехватывало горло тугим жгутом беды.
– Пшел, кобыла! – Король снова, со всего маху стеганул жену кнутом.
Она рванула. Сквозь слезы замелькали перед ней покосившиеся ворота, столбы. Все закружилось. Она покачнулась. Кое-как устояла на ногах. Натянулись тугие, перевившие ее жилы – билась в них жаркая горькая кровь.
Филантий вывел жену на улицу и уселся на кожу.
– Эй, Карюха, рвани!
Уже ни о чем не думая, потеряв себя, Липистинья налегла на хомут – кожа с неприятным шумом потащилась сзади.
– Король едет! – раздался чей-то крик. – Ха-ха-ха!
От этого веселого крика под ногами Липистиньи запылал снег. Вся она горела, как в огне, будто кровь шальная хлынула из жил и затопила голову, сердце, руки…
На миг затихла улица. Только гудит, грохочет сухая кожа. И вдруг зашумели, загалдели:
– Гляньте-ка, ха-ха-ха! Вот насмешил варначина! Ха-ха-ха!
В веселый крик вплелись сердитые крики:
– Дикой!.. Язви-те!
– Э, сволочь, что делаешь?!
От каждого крика Липистинья вздрагивает. Лицо ее заливают слезы. Ей кажется, они жгут огнем.
– Филантий, проклятущий! – ревет с визгом сестреница Клава.
– О, гошподи, вот жмей-то! – шепелявит старушка.
– Ха-ха! учудил дык учудил! Ха-ха!
Вдруг кто-то резко преградил ей дорогу. Липистинья подняла раскосматившуюся, огнем горящую голову и встретилась с умными глазами Савраски.
– Ты сдурела, цболочь! – Магдауль подскочил к Королю, затряс его изо всей силы.
Липистинья стояла в столбняке, ничего не понимая.
– Как можна?! Как можна?! – зверем ревел Магдауль. Он железными ручищами приподнял Короля и злобно, со всего маху кинул его в сугроб. Весь красный, Магдауль дрожал от злобы – на его горбатом носу выступил пот.
Липистинья тупо смотрела на Магдауля. Неожиданно она увидела, как злоба на его лице сменилась жалостью – Волчонок весь сморщился от боли. Липистинья вдруг очнулась, закрыла лицо руками, упала в сани и разрыдалась.
Магдауль выхватил нож и кинулся на Короля, который выбирался из сугроба.
– Цболочь, брюхо резать будим. Ты не тала мне!
Увидев подступающего Магдауля, Король снова осел в сугроб, растерянно забормотал:
– Ты, тунгус, ножом-то и в правду не пырни. Я ж народ веселил.
Липистинья в секунду очутилась возле Магдауля, взглянула на него мокрыми измученными глазами.
– Не тронь!
Вера удивленно шепчет Магдаулю:
– Вот ты какой!
Утром на другой день сидит Король за столом, закрыв ладонями лицо, и качает лохматой головой.
– Вот уж дикой-то… Чего удумал – на бабе поехал…
Липистинья плотно сжала губы. На мужа не глядит.
– Ты, Липа, прости меня… а?..
И вдруг опустилась в изнеможении на лавку, смотрит не видя куда-то далеко – вздулись черные жилы на упавших по коленям руках.
– Прости?!
Застонала. Увязала потуже платок. Встала, пошла к плите, перевернула блин.
Король взглянул на нее – текут по морщинам щек слезы. Уронил на стол голову, замычал…
Магдауль ничего не слышит и не видит. По привычке трет пальцем горбинку носа и шрам над переносьем – след медвежьего когтя, который тянется от черных, прямых волос вниз, через весь лоб. Карие глаза широко раскрыты и смотрят на сучковатый светло-желтый пол, посыпанный крупнозернистым песком. У него свои думы – запала в душу таежника Вера, одурманила башку. Не отступая, преследуют Магдауля ее большие раскосые глаза, которые так много обещают, но ничего не дают.
Словно сквозь сон, слышит он: «Со стыда сгорю», «Люди-то смеются», «Навязался на мою голову!», «За что мне горя-то столь?»… Бесшумно, словно тень, мелькает между печью и столом женщина. Вот Липистинья подошла к Магдаулю, толкнула в плечо.
– Садись за стол.
Очнулся Магдауль, сказал виновато:
– Худо делал – Савраску долго гонял. На тибе мужик ехал.
Сквозь злые слезы запричитала:
– О, господи! То ли он ишо делат, ирод несчастный! На спине углем наляпает пятно и палит из ружжа! Страхи-то какие! – пули свистят у самых ушей… Но я молчу… все не на людях – у себя в огороде. А тут, о восподи! Стыдобушка… У всей деревни на виду… Хушь в петлю лезь… – А на душе у нее полегчало, и злоба попряталась в углы темные.
– Седни божий день. Ты, Липа, не гневись…
С румяного шестка послышалось потрескивание, и вдруг раскаленная сковорода покрылась дымом.
– Ой, девоньки! Сожгла!
– Да-а ладно, Липа, привезу целый воз муки – первача.
– На мне, аха?!
– Будя, будя, Липа. Седин ведь святой праздник крещеных… Не гневи бога.
Взглянула на него Липистинья, от жалости зашлась – всклоченная бородка, всклоченные брови и глаза – потерянные! Поставила на стол сковородку с горячими блинами, облитыми топленым маслом, нацедила чашку капустного рассола и откуда-то вытащила бутылку водки.
Король благодарно посмотрел на жену. В слегка прищуренных, небольших серых глазах – стыдливость, кротость. Махнула рукой, ушла в куть[6]6
Куть – кухня.
[Закрыть].
– Гостю голову поправь, – донеслось оттуда.
– А мне-то можно?
– Подавись ты ем, лешной!
От второй чарки Магдауль отказался, чем привел в удивление Короля.
– Э, паря, кажись, очумел ты от Веркиных титек. Видел, как ты гладил! Погоди ужо, то ли еще будет!
– Хватит тебе зубоскалить-то! Лучше сходите к ней. Може добро дело сделаешь – сосватаешь бабу.
– Во, Липа! Правду баишь! – Король услужливо засуетился.
Вера жила рядом в небольшом домике. Детей у нее не было, и она коротала вдовью жизнь одна. Летом уезжала с рыбацкой артелью на Байкал, там трудилась чищалкой и поваром, а зимой нанималась вязать сети.
Одна голова не бедна. Не мыкалась, как детные вдовушки, но ей опостылело одиночество. Иметь мужа, нарожать ребятишек, обзавестись хозяйством – как и водится у добрых людей! Мужа… Где взять-то его, война подобрала мужиков. Хоть за этого тунгуса выходи… А чем он не мужик. Высокий, могутной и лицом пригожий. «А как жить-то с ним? У него на шее одне долги, долги и должочки… от отца и деда».
На крыльце послышался топот и грубые мужские голоса. В распахнутую дверь с клубами мороза ввалились Король с Магдаулем.
– Здорово, молодуха!
– Здравствуйте, проходите!
Вера засуетилась с самоваром.
– Не надо, только выползли из-за стола.
– Ладно уж, все одно – гости…
Хозяйка долго разжигала самовар, испуганно посматривая на мужиков, – догадалась, зачем заявились в такую рань, и не знала, как себя вести.
Король запалил свою трубку.
Магдауль сунул руку в карман, затем за пазуху.
– Уй, паря, трубку дома забыла.
Когда закрылась дверь за таежником, Вера рассмеялась.
– Как сосунок за тобой ходит. Наверно, и спите-то в обнимку.
– Э, девча, сейчас-то я свою Липу обнимаю. А в тайге всяко бывает. Таких, как Волчонок, мало. Ты, Верка, знаешь, какой он у меня! Хэ-э! Орел!
– Где познакомились-то?
– В баргузинском кабаке… Сидел, поджидаючи мужика-попутчика. Вдруг шум подняло варначье. Смотрю, втроем молотят одного – кто спереди, кто сзади. А он, чертяка, ведмедем разворачивается. Как зацепит кого из них, ажно кубарем от него… Но трое – не один. Клюют черти, да крепонько. Вижу: кровь брызжет из сопаток. Худым концом дело запахло. Подскочил и изо всей мочи кукарекнул: «Чаво однова лупцуете, растак перетак!» А крайний ревет мне: «Тварину жалко стало?!» Я ему и хрястнул в едало!.. Пошла баталия! Вдвоем с Волчонком раскидали варнаков и заставили их поставить на стол четверть водки. С тех пор и повилась у нас с ним одна тропочка.
– В кабаке… Эх, вы…
Открылась дверь, боком, робко улыбаясь, прошел Магдауль, уселся на краешек скамьи. Неловко распалил трубку. Жадно затянулся.
Магдауль горел. Магдауль боялся. Он вспомнил, как вчера Вера грубо оттолкнула его. Но, несмотря на это, он наивно надеялся на чудо. От волнения тер горбинку крупного носа и гладил шрам.
Король многозначительно крякнул, погладил спутавшиеся патлы, прицелился на хозяйку и выпалил:
– Пришли, девча, к тебе свататься. Ты, Верка, не ерепенься, Магдауль – Волчонок-то, мужик всех мер. Охотник первейший во всем Подлеморье. А то што он тунгус, то и твоя бабка была бурятка… Я до ся пор помню, как она меня крапивой отстегала… Злюща была, чертовка… стянула штаны и по голому!.. Мотри, девка, не промахнись, – Король строго посмотрел на Веру и снова запалил трубку.
На этом и выдохлось все красноречие свата.
Хозяйка раскраснелась, грустно улыбнулась, а у самой заныло сердце. Перед ней возник ее Митюха, непонятно за что и зачем убитый на страшной войне.
Она взглянула на Магдауля, увидела его молящий взгляд… Вскинулась жалостью:
– Я не потаскуха, чтоб так сойтись.
– Об чем разговор! Хы! До попа-то рукой подать!
– А он же нехристь, поп не согласится.
Магдауль вспыхнул:
– Пошто нехристь?.. Я люди…
Король рассмеялся. Расстегнул ворот рубахи и показал свой медный крест.
– Вот этой штуки у тя нет.
– Как нет? У бабая Воуля в сундуке лежит, – обрадованно ответил эвенк.
Долго смеялись Король с Верой.
– А пошто не носишь-то на шее?
– Как будешь носить? Совесть терял, скажут. Когда дома сидим – бурхану[7]7
Бурхан – бог буддийский.
[Закрыть] молюсь, на охоту ходим – шаману молюсь. Обман делать худо.
Вера, все еще смеясь, разглядывала Магдауля: он приглянулся ей давно, когда правил вывихнутую ногу. У него такие сильные и ласковые руки. А вчера в мгновенной вспышке бешенства перед ней неожиданно открылась его мужественная красота.
– Ну, как, Верка? – строго спросил Король.
Вера вспыхнула, закрыла лицо фартуком.
Долгое молчание. Шипят трубки. Зафыркал самовар.
Магдауль, словно багряной осенью рогаль-изюбр, весь подался вперед, вытянул шею и превратился в слух.
Вера затряслась, зарыдала.
Волчонок сник. Надел шапку и двинулся к порогу.
Филантий схватил его за кушак; сбежались белесые колоски бровей, из-под которых сердито засверкали потемневшие серые глаза. Он решительно и грозно замотал головой:
– Эй, дуреха, самовар-то у тя без воды расплавится!
– О, господи! – вскочила хозяйка, опрометью бросилась к самовару, из которого бил пар и летели брызги.
– Ты!.. уж!.. дя Филантий! – сквозь слезы повеселевшими глазами взглянула на шутника.
– Ха-ха-ха! Спужал?
– Небось спускаешься.
– Дык когда к попу-то вас везти?
Вера стыдливо закрылась ладонями, тихо сказала настырному свату:
– Ладно… только пусть переедет ко мне.
Глава вторая
Через рыбацкую деревушку Бирикан, где живет Король, извиваясь, как змей, проходит трактовая дорога, а за деревней окунается она в полумрак тайги. Дремуче нависли над той дорогой вековые сосны и кедры. Узенькая – двум телегам лишь разъехаться, да и то бодаясь трубицами колес. Одно название, что тракт, даже дорогой кликать-то совестно. Добрая баба развесит свой сарафан – и дороги не увидишь. А езда по ней! – болота, трясины, крутоярые хребты, один за другим. Был тракт когда-то тунгусской тропой. Чуток ее раздвинули воины Чингис-хана. А потом русские мужики подогнали ее под свои телеги. Вот она какая, эта дорога – знаменитый Баргузинский тракт.
Связывает она жилуху с золотым Баунтом, где гремят Ципикан, Каралон и другие прииски. Кого только не встретишь на этой болотистой, в ухабах дороге.
С покрова до пасхи тянутся по ней нескончаемые вереницы подвод, везущих всякую всячину в таежный край и обратно, мчатся на резвых рысаках слуги белого царя – чиновный люд, едут степенные купцы, идут бродяги в поисках фарта на знаменитый Каралон – там, говорят, золото само в руки просится, прикрыто лишь мхом. Под конвоем, проклиная все на свете, бредут по этой дороге ссыльные, большей частью опасные для империи и батюшки царя – политические. Когда-то по этому тракту тащились и декабристы – о братьях Кюхельбекерах и по сей день народ помнит. Из этих мест не улизнешь – надежные они для ссылки.
В темную ноль, крадучись, забредут в деревню беглые каторжане – нет, не воровать и не грабить. Есть неписаный закон тайги, по которому крестьяне на ночь ставят на столбах крынки с молоком, хлеб, соль, табак. При этом набожные крестьяне не скажут: «чтоб ты подавился», а сострадательно прошепчут:
– Дай бог вам здоровья! Спаси вас, горемышных, царица небесная!
Добрые люди живут в Бирикане…
Бирикан раскинулся как бурятский улус. Дворы вразброс шарахаются друг от друга. Одни прижались к реке-кормилице, другие к таежному тракту. Дворов от силы двадцать. Дома рублены в угол, одним топором, наспех – не до красоты, лишь бы только влезть в свое притулье. Стены низкие, окна маленькие, в некоторых вместо стекол – бычий пузырь, скудно пропускающий свет.
Во всем Бирикане только два дома спесиво красуются. Они высоки, крыты тесом, рублены уже в лапу, венец к венцу добротно подогнаны. И окна в них просторные, со стеклами, весело сверкают на солнышке, вызывают общую зависть.
Один дом – почтовая станция, второй – Ефрема Мельникова.
Жил когда-то и Ефрем в ветхой развалюхе, как и все бириканские. Нехлестко рыбачил. Может, так и истаскался бы по плесам Подлеморья, но судьба ему улыбнулась. Однажды нанялся он к купцу Новомейскому возить «груза» к охотникам. Старшим в обозе оказался приказчик Егор Краснобаев. Как-то в одном рыбацком стане подкатил Егор к местной девахе, проводил до соседнего табора, угостил конфетами и пряниками. Взъерошились парни: «Легавый нашу девку провожать удумал!» Прижали к саням Егорку.
– Убивают!.. – зазвенел крик.
Налетел на парней Ефрем, раскидал их.
– Пофартило тебе, купецкий холуй, а то бы ухайдакали. Наперед запомни – девок наших не лапай! У самих нехватка в юбках, хушь на брачехе[8]8
Брачеха – бурятка.
[Закрыть] женись! Убьем! – пригрозили Егорке.
Крепко запомнил Егорка услугу Мельникова. Заявился однажды к нему:
– Хочешь разбогатеть, Ефрем?
– Кто же от богачества пятился? – влезая пятерней в огненно-рыжую волосню, настороженно хохотнул рыбак.
– Тогда научу… Бери бутылок полсотни спирту и айда со мной к тунгусам.
Ефрем с досадой отмахнулся от Егорки.
– Где же это я наскребу столь деньги?
– На половину выручу, отдашь с лишкой…
Не раз Ефрем видел, как пьяные тунгусы падали купцу в ноги, прося «огненной воды», совали за бутылку спирта черного искрометного соболя.
Способным оказался у Егора ученик. Прошло всего несколько лет, а Ефрем уже отгрохал большой домище и открыл лавчонку.
Кроме торговли, Ефрем тянул и золотишко: выкачивал его той же спиртягой, что и соболя у тунгуса, из приискателей, которые часто делали дневки на его широком дворе. После каждой такой дневки – глядишь: несколько золотников приживутся в кованом сундучке Ефрема.
Не забывал мужик и рыбацкое дело. В каждый сезон путины на омуля его закидной невод от зари до зари черпал серебристую рыбку. А кроме невода, прозрачную воду Байкала бороздили его сетевые лодки.
Сам опытный рыбак, он нанимал таких башлыков[9]9
Башлык – вожак рыбацкой артели.
[Закрыть], что от одного их вида страшно делалось. Башлыки у него суровые и беспощадные, но дело свое знали. Ефрем дорожил этими людьми, платил им больше, чем другие хозяева. Зато и набирал он себе в работники самую пропойную сошку. При расчете в конце сезона были они не особенно памятливы. Ефрем показывал рыбаку свои крестики-палочки. Почешет рыбак затылок, пересчитает гроши: «Хватит выпить-опохмелиться, и будя с меня», поклонится хозяину и отвалит.
Но всего больше полюбил Ефрем тунгусов.
Только-только покроется Байкал ледком (другого и за горы золота не заставишь ехать по такому тонкому льду), а Ефрем нагрузит сани спиртом и… пошел в Подлеморье к тунгусам Самагирского рода. Управление их находилось в далеких Кудалдах, где жила вдова вождя самагиров княгиня Катерина, по уши влюбленная в огненно-рыжего красавца Мельникова.
По приезде в Кудалды перво-наперво угостит купец своих таежных друзей. Вусмерть упьются все от мала до велика, передерутся, перецарапаются, утром встанут в синяках, в крови, но довольные. «О-бой! Вот куляли коросо! Чипко куляли!» И несут купцу Ефремке-рыжему черных соболей, связки белок, колонков, лис-огневок, а кто и чернобурку выбросит.
– Похмели, друга, огонь горит, – колотят в грудь, стонут, плачут и кидают пушнину в ноги купцу. – Борони бог, какой коросий ти купец! Будь дружка, похмели! Ради бога!
Покуражится Ефрем, а потом и сунет бутылку спирта за соболя, у кого соболя нет – за связку белок или еще там за что. И все-таки сердцу купчика милее знаменитый баргузинский красавец, за которого на шумной ярмарке большого города возьмет он триста целковых, а за головного-то…[10]10
Головка, головной соболь – высший сорт, экстра.
[Закрыть] и по пятьсот!
Любил Ефрем тунгусов! В Подлеморье он был как дома. Любовница его княгиня Катерина – молодая, стройная, в меру гладкая и мягкая; на красивом бледно-матовом лице спелой брусникой горят щеки; а глаза – что твоя звездная темень-ноченька! Она рада отдать Ефрему в услужение всех своих самагирских тунгусов.
Уж если пофартит человеку – валом повалит богачество. Мечтал Ефрем о сыне-помощнике, и это сбылось. Родила жена ему голубоглазого мальца. Души в нем не чаял мужик.
Нарек священник ребенка громким именем святителя иркутского монастыря архиепископа Иннокентия, нетленным мощам которого молилась вся Сибирь.
Рос Кешка, как и все бириканские сорванцы, на полной свободе. Мать сбивалась с ног, бегаючи по большому хозяйству и наводя острый догляд за «бездельниками». Доброй подмогой она была Ефрему. Сам же хозяин пропадал в частых разъездах: то в тайге у тунгусов, то на Байкале у рыбаков, то в городе с обозом, где сбывал пушнину да рыбку. Богатство привалило. Небось закрутишься вьюном. Везде надо успеть самому, помощника-то нет. Вот и лелеял Ефрем думку: сына вырастит, и тогда вдвоем поведут они торговые дела. Один раз даже во сне приснилось. Увивается в небо громадный домище, а на нем вывеска с золотыми буквами: «Торговый дом «Мельниковы – отец и сын». Все проходящие смотрят, дивятся.
В ту веселую пору жизни жил у Ефрема в работниках поселенец Лобанов. Угрюмый молчун. Лишь с Кешкой он мягчел. Наделает, бывало, малышу всяких игрушек и забавляется с ним – убивает длинные зимние вечера. А когда Кешке исполнилось шесть лет, учить его грамоте начал.
Мальчик рос. Умножался капитал Ефрема. Лобанов все больше горбился и лысел. Лишь усы весело топорщились.
Как-то Кешка сидел за столом, уткнувшись в книгу, а раскрасневшийся после бани Ефрем пил чай:
– Эй, Кеха, аль глаза напрасно мозолишь, аль грамотеем стал?
– Читаю, тятя, про одного дедку.
– А не врешь?
Прочитал Кешка отцу рассказ Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной».
Удивился Ефрем:
– Мотри-ко, мотри-ко, мать! Чешет по книжке не хуже псаломщика Лексея!
Порылся Ефрем в кошельке и сунул сыну золотую монету.
– На, отнеси своему посельче.
…Однажды летом случилась беда: башлык Горячих утопил в море сети и не смог найти. Пришел старик к Ефрему с повинной головой. А тот, видя большой убыток, налетел на башлыка драться. Худо бы пришлось рыбаку, да, спасибо, выскочили из бондарки Кешка с Лобановым. Вцепился в отцову руку, как клещ, мальчишка и ревет: «Не бей, батя! Он не виноват!» Лобанов схватил вторую руку: «Не сметь!.. Стихия! Вы что?!»
«Как они зараз!.. Кешка-то мой прилип и вовсе к смутьяну!» – мелькнула у Ефрема страшная мысль. Никто не знает, почему не поднял Ефрем на Лобанова руку, но в тот же день и Горячих, и Лобанов были уволены и ушли к купцу Лозовскому – в Онгокон.
С тех пор у Кешки с отцом никак почему-то не вязалась дружба.
Шли годы. Кешка окончил в уездном городе четырехклассное приходское училище. По тем временам он стал считаться большим грамотеем.
Обрадовался Ефрем. «Теперь посажу сына в лавку. Пусть торгует, а я буду рыскать по стороне», – думал он. Да ничего не получилось. Сын уперся: «Не торговец я, не помощник тебе».
Что делать? Не убивать же упрямого парня. Пошел Ефрем на хитрость: «Сначала пусть со мной к тунгусам поездит, а потом, глянь, и пристрастится незаметно к торговлишке».
Перед очередной поездкой в Подлеморье Ефрем закинул удочку:
– Едем, Кеха, в Кудалды, я покажу тебе девчонку-княжну. В густом кедраче на берегу речки Одрочонки висит между деревьев ее гроб, а рядом, у самого берега, есть ее любимая полянка. В лунную ночь она выходит на ту полянку и танцует… Глаза – две звезды горят. Губы – огнем пылают. И видишь, как она зовет тебя, тонкими ручонками манит-зазывает. Так сказывают, сам не видел.
Кешка покачал головой и рассмеялся:
– Фантазия, батя. Однако поедем.
Чуть не подпрыгнул Ефрем от радости!
Стали собираться. Кешка набрал с собой книжек и тетрадок.
– Это зачем тебе? – спросил отец.
– Хочу, батя, тунгусский язык изучить; песни и сказки стану записывать.
– Язык-то неплохо знать торгашу, а на хрена тебе песни, да еще и сказки? Затянут, и хоть святых выноси – нуда!
– А я для внуков твоих спою… и сказочку расскажу, – усмехнулся Кешка.
Расхохотался Ефрем и хлопнул сына по плечу.
– Правильно, Кеха, не слетит башка, дык прирастет борода! – А сам подумал: «Блажи, парень, пока зелен, хватишь деньгу – про все забудешь!»
Мать услышала разговор Ефрема с сыном, закрыла лицо фартуком и молча ушла в куть.
Второй день Ефрем с сыном отсиживаются в дымной рыбацкой землянке в Большом Чивыркуле: как назло нет сильного мороза, который бы за одну ночь схватил море в покрыл льдом.
– Э-эх, разорвал бы тя дьявол! – рычит Ефрем. – Лишь бы коня с возом удержал лед, пусть гнется, ничаво. На крыльях пролечу сорок верст до своей Катьки!
С незапамятных времен к мореставу в свое родовое управление съезжались все тунгусы рода. Везли черных соболей для оплаты ясака-подати, а что излишится – продать. Приезжали сюда буряты, русские, евреи…
Здесь открывались торги. Отсюда по всему свету и развозятся шкурки знаменитого баргузинского красавца. Упаси бог продать живого зверька в иностранную державу. Еще сам Иван Грозный велел голову сечь тому, кто продаст на чужбинную сторону живого русского соболя. В седую старину берегли монополию!
Тесно в землянке. Прискакали из Баргузина три таких же, как и Ефрем, купчика-«тунгусятника». Один из них – Егор Краснобаев. Егор глядит на Ефрема зло, ест себя поедом: «Вытащил на свою беду. Ишь варначина Ефремка насобачился, набил руку на тунгусах, везде и всюду теперь меня с носом оставляет».
А Ефрем отогрел десятка полтора мороженых омулей, распорол их, присолил слегка и на вздевал на рожни. Никто лучше его, старого рыбака, не изжарит омулька на листвяничном рожне перед жарким костром! Зарумянилась нежная сочная рыба. От одного запаха невольно слюни текут.
– Тащи баклагу со спиртягой! – приказал сыну.
На низеньком рыбацком столике целая гора вкуснейшего жарева. Ефрем разлил спирт по кружкам и пригласил остальных:
– Брызгать надо Морскому Хозяину да Миколе Чудотворцу – заступнику всех промысловых людишек.
Поерзал, поерзал на месте Егор и невольно потянулся к вкусному жареву.
– Э, паря Егорша, сначала побрызгай да промочи глотку, а потом и рыбку цапай! Кто не выпьет, мужики, тому и в жарехе отказ.
– Поверь, Ефрем, сердце подводит… Каплю глотну, а оно дрык-брык, как рыба в коробе… То и смотри, замрет, чертовка, и остановится.
– Не хитри, знаю тебя! – Мельников сунул в руку Краснобаева кружку со спиртом.
Егор, подражая бурятам, пробормотал какое-то заклинание, обмакнул палец в спирт, трясущейся рукой потянулся к огню. Спирт ярко вспыхнул и осветил его одутловатое лицо. Он болезненно сморщился и, опрокинув содержимое, поспешно запил водой.
– Во-о, молодец! А дальше и упрашивать не надо, глядишь и мою выпьет долю… Ха-ха-ха! – хохочет Ефрем.
Землянка низкая, всего четыре толстых бревна накиданы одно на другое. Они не отесаны, и из стен торчат небрежно обрубленные сучья. Окон нет, а дверь, всего с чело доброй берлоги, завешена дырявой мешковиной. В углу, на толстой чурке, из гранитного плитняка слеплен камин, труба его чуть поднялась над потолком, и тяги нет у нее. От этого по зимовью от стенки к стенке плывут клубы дыма, забивая людям нос и глотку, разъедая глаза.
Налегают все на вкусную рыбу, тянут спирт и слушают Ефрема. А он басовито гудит, размахивая ручищами и не сводя глаз с сына.
– …В прошлом году, Кеха, в эту пору я приехал в Чивыркуй. Смотрю, человека три бармашат[11]11
Бармашить – ловить подо льдом рыбу на жучка (бармаша).
[Закрыть] хайриуза. Напился чаю и вышел к коню, вдруг слышу крик людской. Взглянул на Байкал. Мать моя! – льдину-то оторвало и понесло в море. На берегу какая-то лодчонка валялась, я ее столкнул и доской погребся к бедолагам. А лодка вся рассохлась… Мать моя!.. Вода шипит, заливает посудину. Да ладно хушь котелок прихватил с собой. Одной рукой гребусь, второй – воду отливаю. Подплыл к рыбакам, а они упали на колени и молятся на меня: «Микола святой, благодетель наш, спасибо за спасенье!» Вот до чего с перепугу очумели черти, что на грешника Ефремку, как на икону, зрят и крестятся! Я их скидал в лодку и – на берег… А помнишь, Егорша, как от тунгусов мы с тобой удирали? Ха-ха-ха!
– Сейчас-то чего не смеяться… А тогдысь дело порохом пахло, – простуженным голосом просипел Егор.
– А что вы сделали? – спросил Кешка, восторженно глядя на отца, позабыв о своей тетрадке, разложенной на коленях…
Ефрем разлил спирт по кружкам. Все дружно выпили и уставились на него.
– Это было еще по молодости. Мы с Егором тогдысь заехали на Верхнюю Ангару к орочонам, ажно до самого Уояна леший нас загнал. Да запоздали. Уже какие-то ловкачи побывали вперед нас и обобрали все стойбища до последней бельчонки. Едем в обратную сторону злые, даже не смотрим друг на друга. Вдруг слышу шумок впереди. Взглянул – три тунгуса на оленях трусят, берданки наготове, а вьюки на оленях здоровенные. «Значит, можно и разбазариться с ними», – думаю я. Поздоровались.
– «Огненная вода» есть? – спросил старший. «Есть! Скорей вари мясо», – говорю я. Оказывается, едут они сватать девку и везут родителям калым. А живут где-то в верховьях реки Лены. Я быстро раскумекал, что нам с ними во веки веков больше не встречаться. Не хвалюсь, мастак я на такие дела. Сам пью и им подливаю, чтоб не было сомненья. Тунгусишки стали родными братьями за мое радение. Лезут целоваться, а мне тово и надо. Напоил их вусмерть. Валяются. Закинул к себе на сани весь ихний калым, и айда. Егорша с испугу побледнел, трясется и бабкины все молитвы собрал в кучу, а я смеюсь над ним. Да смех-то чуть худым концом и не обернулся. Тунгусишки очухались от вина и за нами в догон. Уже близко жмут на своих оленях. Нет-нет да пальнут из ружья. Смотрю, мой Егорша совсем помирает. Под сено голову спрятал, а зад торчит! Здоровенный зад-то – не промажет тунгус. Начал я раздумывать, как увильнуть. Да спасибо Миколе святому, надоумил: поставил на дорогу побольше спиртяги и дай бог ноги. Добежали мои «братья» до баклаг со спиртом и снова пристроились к ним. С испугу-то я тоже обмишенился, спирту оставил столько, что можно было любую свадьбу сгоношить. Без еды, без ночевки верст сто мы бежали!
– Вот это торганули! – захохотали все.
– И богатый был калым? – спросил один из «тунгусятников».
– Все там было! – смеясь, ответил Ефрем. – Даже бабьи штаны новехонькие!.. Да я те шаровары отдал Егору!
Черные от копоти стены землянки задрожали от дружного хохота.
Сморщился, словно от зубной боли, Кешка.
Долго смеялись и пили купцы-«тунгусятники». Наконец захмелели и улеглись спать.
Глухая ночь. Густой мрак опустился на тайгу и море. Тихо. Только от мороза изредка треснет еще не окрепший морской лед. Гу-ук, гу-ук! раздается пронзительный гул. Землянка белеется снежной копешкой, и оттуда через дымник слышится дружный храп.
На дворе кони хрумкают сено и, навострив уши, искоса смотрят на человека, которому нет сна.
А он, поставив набок сани, что-то делает. Лишь несется в ночь: вжик, вжик, вжик.
Сталь воровски вгрызается в сталь.
Еще в полутьме мужики запрягли своих коней. А коней подбирают себе «тунгусятники» особых: легких и резвых. Перед поездкой выдерживают их, как перед бегами. С нетерпением ждут теперь мужики, когда ободняет, чтоб можно было издали заметить на гладком льду щель.
– С богом! В добрый час! – бодро крикнул Ефрем и чуть тронул вожжей Крылатку, который сорвался с места и, высоко вверх задрав свою маленькую, красивую голову, помчался вдоль скалистого берега. Острые щипы новеньких подков, впиваясь в лед, сочно цокали в утреннем холодном воздухе.
Приотстав немножко, мчался Елшин, а за ним осторожно держались приказчик купца Новомейского и Егор Краснобаев.
Ефрем нет-нет да оглянется назад, спрячет ехидную усмешку в рыжей бороде.
Сидевший позади него сын не сводил глаз с красиво бегущих лошадей своих спутников.
Вдруг что-то случилось с кошевкой Елшина. Купчишка соскочил с саней и, размахивая руками, забегал вокруг них.
Ефрем весело расхохотался, стегнул коня.
– Ты что это, тятя? – удивился сын.
– Чо-чо!.. Вот те и что! Саням конец пришел. Куды он теперь без подрезей-то!
– С ума спятил, отец! Чему радуешься-то?.. Чужому горю.
– Дурень… Мямля!.. У нас, у «тунгусятников», волчий закон: у кого зубы вострей, тому и жирный кус достанется. Учись у меня… Сани – это ерунда, бывает, и сухожилия у коня подрезают, чтоб соперник отстал от тебя.
– Нет, тять, не по мне все это. Стыдно…
– Хы, не по тебе! Ишь какой!.. А болтовня царского преступника по тебе?.. Аха? – Ефрем зло выругался, сплюнул накопившуюся на сына обиду.
Не стал ссориться в дороге, а у самого кипит, разрывается сердце.
