Текст книги "Подлеморье. Книга 1"
Автор книги: Михаил Жигжитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Девки, гребитесь путем!
Матвей изо всех сил помогает кормовым веслам.
– Жмите, девки, куплю вам на платья! – хрипит Третьяк.
Рыбачкам сладко слышать от отца слово «девки», и они напрягают все силы, чтоб хоть еще раз услышать сказанное отцом без злого окрика это простое слово.
Шипит под носом лодки вода, бурлит от упругих сильных лопастей весел. Но все равно им не уйти от «Ку-ку», если рассеется туман.
Вдруг слева по борту зарябила вода, и в следующий миг налетевшая «ангара» обдала холодком. Заклубился легким ворохом туман, и его быстро подняло вверх.
Матвей Третьяк бросил весло и утер с лица пот. Девушки все еще продолжают грестись. Они тупо смотрят на свои грязные босые ноги и делают свое дело.
– Бросай, кобылье! И-и-и-х! – зло выкрикнул Третьяк.
Огромный «Ку-ку», как злой дракон, несется на всех парах прямо на крохотную лодчонку, которая от богатого улова так погрузилась в воду, что в запасе осталась лишь узенькая полоска верхней доски борта.
Луша с Параней не смотрят на «Ку-ку», черт с ним, с «Ку-ку»! Они позабыли все на свете, впервые увидев слезы на суровом лице отца. Слезы текут обильно, крупными, как у нерпенка, каплями. Наверно, льется все, что накопилось за всю горькую жизнь – наконец, видимо, прорвалась какая-то плотная стена в душе Матвея и выпустила эту неведомую ему жидкость.
«Ку-ку», обдав рыбаков паром и прогорклым дымом, остановился недалеко от лодки. Огромный детина гаркнул с палубы:
– Эй, ты, ворюга!
Матвея этот окрик, словно цыганским бичом, хлестнул вдоль спины.
– Красотки, подгребайтесь! Не то буль-буль со своей калошей! – кричит матрос.
Рыбачки робко подгреблись к фыркающему огнем, дымом и паром чудовищу.
Матвей с ужасом и ненавистью смотрит на «Ку-ку». Людей он не замечает, не видит и не слышит.
Подошел к своему пирсу «Ку-ку». Ему такой уж почет от хозяина! Лозовский построил сторожевику специальный причал. Катер на буксире притащил лодку Третьяка.
– Эй, сволочи, гоните свое корыто к рыбоделу! – гаркнул капитан.
Третьяк как сидел, так и сидит. В последний раз смотрит на свои сети, в которые вложено столько труда всей семьи.
– Кормилицы мои! – шепчет он.
Лодка мягко стукнулась о песок. Параша выскочила прямо в воду и стала подтягивать лодку. То ли до этого, то ли когда соскакивала с лодки, зацепилась юбкой за гвоздь, только не заметила девушка, как разорвала ее выше колен, в самом неудобном месте. О нижнем белье Параша не имеет понятия, а штаны носить грех; оголилось белое девичье тело. Стоявший на борту катера Сердяга громко захохотал, показывая на Парашу.
– Чего ржешь, ирод! – крикнула смуглая бабка, подошла к девушке, шепнула на ухо. Луша со старенькой шубейкой бросилась из лодки и прикрыла сестру.
Матвей поднялся, раскачиваясь словно пьяный, покинул свою хайрюзовку и, прихрамывая, отошел в сторону. Отсюда он смотрел, как складывали в носилки его рыбу и уносили в купеческий амбар. Быстро исчезли куда-то его сети. Его оголенная лодка сиротливо стоит теперь, понуро уткнувшись в песчаный берег Онгоконской губы.
– Вот и все… Ложись и помирай, – тихо прошептал он Магдаулю, пришедшему поглядеть на свой разлюбезный катер, которому он, не щадя себя, дрова колет.
Магдауль удивленно глядит на изможденное черное лицо Третьяка. Вот это вор?! Острая жалость поднялась в душе Магдауля.
– Проси Михаила Леонтича, хороший она купец, отдаст, – посоветовал он Третьяку.
…В летний привал рыбы любит Лозовский проводить время в Онгоконе. И в это утро, радуясь яркому солнцу, посылавшему тепло, он вышел на прогулку. Прибрежная тайга – в самом пышном своем уборе. Ядреный воздух бодрит, поднимает и без того хорошее настроение: удалось Михаилу Леонтичу уговорить госпожу Розальскую поохать на Байкал. Та согласилась путешествовать, но только в окружении подружек. Вот и устроил он пышный банкет, а вечером даже заманил подвыпившую госпожу Розальскую на Елену. Восхищена была Розальская чудесным скалистым островком, уютно укрытым густым лесом.
– Да ведь я читала, что Наполеон был узником острова Святой Елены! – воскликнула красавица.
Лозовский смеялся:
– Да, да, да!
– О, на таком знаменитом острове можно допустить и шалости! – прошептала наконец Розальская.
При воспоминании этом Лозовский довольно ухмыльнулся…
«Совсем забыл! На двенадцать я вызвал к себе Тудыпку… Солнце уже высоко. Который же сейчас час?» – Сунул руку в карман, где обычно хранились часы, а их не оказалось. Михаил Леонтьич остановился.
«Ведь часы-то золотые… «Павел Буре»… Подарок покойной мамаши!..»
В растерянности начал перебирать события вчерашнего вечера. И вспомнил!
После «шалостей» Розальская спросила время, а потом, смеясь, сказала: «Ах, какие прелестные часики! Если любите меня, закиньте их в кусты… Подарите вон тому кедру, как это делают буряты… Жертвоприношение за нашу любовь… «Лозовский в пылу и бросил их под развесистый кедр, у которого…
«Подарок покойной мамаши! Золотые! «Павел Буре»…»
Не замечая народа, Лозовский быстро пошел к берегу, чтоб взять прогулочную лодочку и вернуться к развесистому кедру!
Магдауль подтолкнул Третьяка.
– Проси!.. Она, смотришь, сердита, а душа хороша.
Матвей кинулся к Лозовскому:
– Господин купец!
Раздосадованный потерей дорогих, памятных часов, он и не заметил, как под ноги свалилось что-то черное. Пнул.
– Отдай сетишки, – донесся снизу глухой голос.
Лозовский брезгливо сморщился:
– Ай, нализался!.. Рад человека в воду спихнуть…
Вздыбился рядом Волчонок.
– Михайло, зачем пинаешь?
Удивленно уставился на него Лозовский.
– Ты, тала, много выпил? – спросил он по-бурятски.
Волчонок сверкнул глазами и глухо, отчужденно сказал:
– Худо, Михайло, делаешь… Я бы на его месте зарезал бы тебя!
– Я знаю, – Лозовский резко повернулся и быстро зашагал к своему дому.
В широко распахнутую дверь бондарки ввалился Магдауль. Угрюмо косясь по сторонам, молча бухнулся на скамью.
Ганька с Иваном Федоровичем переглянулись: «Выпил изрядно», – оба решили они.
– «Ку-ку» тащил лодку Мотьки Третьяка… Я смотрела. Рыбу забрала Тудыпка… сети тожа… Третьяк шибко плакала… Моя сердце кипела-кипела, шибко обозлился. Э-эх, жалкий мужик Третьяк, бедна!.. Купец Михайла Мотьку ногой пинала, как собаку…
Лицо Лобанова потемнело.
– Сволочь!..
– Пошто?.. Он ошибку делал. Не понял, подумал: пьян.
Лобанов промолчал. А потом подошел к окну, долго-долго смотрел, как пляшут по воде белые чайки.
– Значит, у Третьяка голод… Семья – четверо!
Магдауль снова свое:
– Я шибко серчал. Ругал Михайлу.
Повернулся Лобанов, в упор взглянул на Магдауля. Совсем как Кешка в тот раз – отчужденно, сердито сказал:
– Пили, Волчонок, еще больше хороших дров. «Куку» быстрее будет бегать, у народа все сети отберет. Люди будут плакать, как Третьяк.
– Мой дрова?.. Третьяк плакала… Моя дрова помогайт? – Магдауль ошеломленный вскочил.
– Да, твои-то дрова и помогают.
Потоптался растерянно Магдауль, недоуменно пожал плечами и, опустив голову, медленно побрел на двор.
Утро. Людские голоса смешались с криками чаек и лаем собак. Тянутся вереницы рыбаков с носилками. Сотни пудов великолепной рыбы люди несут купцу.
Матвей Третьяк продал лодку и с горя запил. Луша с Парашей поступили на рыбодел Лозовского. Работают теперь со своей землячкой Верой. Жалеет Вера девчат. Не одежда на них – одно рванье! Взяла под расчет у Тудыпки-приказчика кое-какого товару и сшила сестрам по юбке, кофточке, из остатков даже выкроила рубашки. Сходила с ними в баню и едва не отрезала косы – обовшивели.
Повеселели сестры. Даже ростом стали выше. Никто не кричит на них, не колотит кормовым веслом. Обижать-то их не за что! Кто попросит что сделать – бегом кидаются исполнять.
Только над Паранькой озоруют – не умеет считать.
Матвей Третьяк пьет. Ходит по Онгокону, кричит нутряным хриплым голосом:
– «Ку-ку», отдай мои сети!.. «Ку-ку», отдай мои сети!..
И плачет пьяными слезами.
Капитан Сердяга со своими матросами хохочет.
– «Ку-ку», отдай мои сети! – летит к Байкалу хриплый вопль. Люди хмурятся.
Гордею Страшных, бывалому башлыку, стыдно перед артелью. Надоело выбирать пустые сети. Он недавно с войны. Пришел покалеченный – до сих пор рана на ноге кровоточит.
– Ну, что, братва, рискнем? – наступает он на своих. – Сколь можно терпеть-то?
– Вода есьм творение божие, и рыба, живуща в оной, тож божья тварь, – косноязычно бормочет расстрига Филимон.
– Ты, монах, лопочи не лопочи – бог-то к тебе задом, бородой к Лозовскому, – говорит медный Туз Червонный. Он ушел от Грабежова и перетянул за собой расстригу Филимона.
– Ужо, может, настанут времена.
– Какие времена?
– Одного мы, грешные, дождемся: светопреставления, суда страшного, – Филимон возвел к небу огромные бесцветные глаза, – и рече горам и каменьям: пади на нас и сокрой нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо прииде великий день гнева Его, и кто может устояти?
– Ты первый сгоришь! – хохочет Туз.
– Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся.
– Жди, выпросишь у них! – мрачно глядит исподлобья Гордей Страшных. – Третьяк просил у купца!.. Не так надо просить. В прошлый вторник Кешка Мельников баил нам, что война надоела. Вон как людей-то покалечили. Небось Игнатия все знаем – безногий начисто. Ждите, просите. Вот солдаты скоро из окопов вылезут да вместе с голытьбой пощупают богачей.
– Я бы тоже! – блеснул бедовыми глазами Туз Червонный.
По соседству плывет лодок десять Лозовского. Слышится смех, неясный говор, кудрявый мат.
«И откуда леший пригнал в наши края этих купцов. Промышляли бы мужики где кто хотел», – так и чешутся у Страшных руки выметать сети рядом с купеческими. И он решается:
– Ладно, братва, была не была, замечем! Черт с ним, с этим «Ку-ку» распроклятым! – вдруг говорит он.
На вечерней зорьке наплавья сетей артели Гордея Страшных чернели в купеческих водах, рядом с сетями Лозовского.
Зеркальная гладь отливает литым серебром, кровянистыми, светло-голубыми, синими и темно-синими, розовыми и сиреневыми заплатами. От них рябит в глазах. Веселят они душу рыбаков.
Поверхность воды в заливе сейчас походит на что-то неземное, и люди в лодке сидят молча, словно зачарованные.
Когда-то, давным-давно, в устье Большого Чивыркуя жило племя охотников тунгусов. Был у них великий шаман Курбул. Он надевал пестрый халат и, исполняя священный танец, вызывал добрых духов и богиню Бугады. Шаман ушел на Верхнюю Землю к небожителям, а людям оставил свое яркое одеяние и имя. Вот откуда этот удивительно богатый красками халат, которым укрывается залив на ночь; вот откуда и звучное название – Курбулик.
Так гласит старая тунгусская легенда.
Омуль плещется, играет в теплой воде, пасется в скопищах юра[40]40
Юр – пресноводный планктон.
[Закрыть]. Темнота. Искорками светятся звезды. Изредка золотистая капелька прочертит ночную темь и утонет в пространстве.
Издали едва доносится скрип весел чьей-то лодки. В тайге глухо бубнит филин; порой рявкнет медведь. Ночью не все спят.
Не спит и Гордей Страшных.
Созвездие Орион дружно шагает высоко над темным горизонтом резко очерченных гор. Башлык внимательно присмотрелся к Ориону и прикинул в уме, сколько осталось до рассвета:
– Еще две трубки искурю и, пожалуй, можно выбирать сети.
Набил трубку крепким самосадом, смотрит в засыпанное звездами небо.
…На ночном небе еще не было признаков приближающегося утра, а Гордей уже поднял своих рыбаков. Люди без окриков, сознавая опасность, поспешно взялись за мокрые, холодные тетивы сетей.
В черной воде едва светятся белые узкие движущиеся тела – то, сверкая серебристыми боками, бьются в полотне снастей омули. Их подошло так много, что в глазах рябит, а руки рыбаков тихо тянутся к ним.
– Слава богу, седни наедимся! Быстрее, ребята, шевелитесь! – приглушенным воровским голосом говорит Страшных. Здесь не крикнешь, как обычно.
Рыбы по всем сетям понатыкалось – чуть не в каждой ячейке…
– Э-эх, была бы эта водица наша!
– Взять бы да всем миром сюда! «Ку-ку» не справился бы.
– Тогдысь, Филимошка, сгорел бы от вина, – смеется Туз Червонный.
– Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет его.
– Работай быстрей, расстрига шелудивый! – сердито шепчет Страшных.
В ночную темь будто плеснули молока. Артель Гордея Страшных управилась с рыбой, а в купеческих лодках еще спят.
«Чего им не дрыхнуть-то?! «Ку-ку» их не тронет», – с досадой и завистью думает башлык, а у самого сердце ноет все сильней и сильней. Страшно за сети. Отберут кормилиц, и будешь ходить с протянутой рукой да стонать, как Третьяк.
Гордей направил свою лодку в противоположную от Онгокона сторону. Вот как меняются времена! Когда-то, в далекой юности, в Онгоконе встретил он девушку и увел ее на Елену. То была его первая любовь, боязливая, скрытная от мира всего. Онгокон тогда казался ему самым милым местом во всем Подлеморье.
А теперь он боится Онгокона, как черт ладана. Как же не бояться-то! Оттуда вылетает «Ку-ку»! «Вот и я стал вором, – горько думает Гордей. – Всю жизнь не любил людей, у которых рука с клеем… Воровал, правда, в детстве с дружками огурцы в огороде бабки Маланьи», – вспомнил Гордей, и его лицо искривилось в горькой усмешке.
Уже обедняло. Не так далеко осталось и до Крохалинки, где в зарослях камыша хочет Гордей укрыть свою лодку с богатым уловом.
Вдруг, откуда и не ждали, из-за Безымянного Камушка, на всех парах вылетел «Ку-ку» и заспешил к «хищникам».
– О господи!.. Царица небесная! Гады! Микола святой! – из лодки полетели навстречу «Ку-ку» в тугом переплете мольба и ругань.
– Жми-дави, не жалей весел! – взревел башлык.
Он, как перед свирепой бурей, перед схваткой со страшной стихией, весь собрался, распрямился, стал выше ростом, тверже и решительнее. Его большие сильные руки твердо сжали кормовое весло. Сердито сверкают глаза и не обещают нахальному «Ку-ку» опустить весла, склонить голову перед купцом.
– Жми-дави!
А «Ку-ку» все ближе и ближе.
– Жми-дави!
Вот и берег дохнул ароматом смолы и трав.
«На берегу не спасемся… А как же быть-то? Отдать гадам сети?! Нет!»
– Жми-дави! – ревет башлык.
Гибкие крепкие весла движутся четко и быстро; «Куку» крутит колесами, хлестко бьет по воде плицами. Куда уж там – не убежишь.
Черный силуэт «Ку-ку» становится все крупнее и крупнее. Уже слышно, как глухо стучит машина.
«Что же делать-то, а? Без сетей остаться?! Еще и лодку, сволочи, отберут!» – проносятся лихорадочные мысли.
Гордей уже не кричит на рыбаков «жми-дави». Они и Дак жмут и давят, все силы отдают.
– Э-э-эх, черт! Разорви тя проклятущего! – рычит башлык в бессильной злобе.
Вдруг Гордея осенило:
– Эге-гей! Как это раньше-то не допер!.. Табань левым! – гаркнул во всю глотку.
Резко развернул лодку вдоль каменистой гряды по самым отмелям – сунься «Ку-ку»!
Гребцы с недоумением переглянулись между собой. А когда преследовавший их сторожевой катер круто свернул в море и пошел в отдалении, а толстый капитан забегал по катеру и, размахивая руками, закричал в рупор, все повеселели. Лихо гребутся молодцы. Пот ручьем катится по их лицам, попадает в глаза; больно, а смахнуть его некогда. С хрустом тянутся жилы рук; стонут, изгибаются весла.
– Эй, ворюги, бросайте весла!
– Э-хе-хей! Вместо омулей хрена тебе с луковкой!
– Паршивые ублюдки!.. Плакать кровью будете!
– Блювотина купецкая!.. Показать, што у тя за харя?! – кричит Туз Червонный.
– Спробуй, сучкин ублюдок! – ревет капитан Сердяга.
Туз отдал рукоять весла могучему Филимону, который играючи начал работать за двоих, а сам вскочил на кормовую палубу лодки, спустил штаны и показал Сердяге зад.
Раздался взрыв хохота.
Взбешенный капитан выхватил из кармана наган, пальнул несколько раз в воздух. Потом повернул катер на перехват лодки.
Гордей взглянул на темно-зеленый, покрытый кедрачом и стланью мыс и внимательно окинул водную гладь впереди лодки. Что-то прикидывая в уме, он шевелил губами.
«Ку-ку» тем временем все ближе и ближе прижимался к лодке. Рассвирепевший капитан, позабыв о всякой осторожности, не приказал вахтенному замерять глубину.
– Погоди ужо, отольются тебе слезы рыбацкие!.. Беда Третьяка! – шепчет Гордей.
А с катера орут:
– Все! Крышка вам! Сети ваши – станут наши!
– Ну, продажная мразь!.. Подавишься! – злорадно горят глаза башлыка.
– Эй, голь перекатная!.. Обдеру вас, как белок!
«Чичас, паря, залезешь на Воронихин Пуп! – шепчет Гордей. – Тут он миленький! Тут Воронихин Пуп!»
Башлык прицелился на что-то, одному ему известное, и повернул лодку в том направлении.
«Ку-ку» пристроился прямо к корме лодки, и с носа судна матросы уже тянут к лодке длинные багры, вот-вот зацепят посудину рыбаков.
Вдруг раздался гул, скрежет, тревожные крики.
Катер высоко задрал нос и повалился набок. Большое, неуклюжее колесо, оказавшись над водой, завертелось, как крыло диковинной птицы.
– Шлюпку на воду! – взревел капитан Сердяга.
Через несколько минут команда катера – в шлюпке. Матросы молча прощаются с судном, а разъяренный Сердяга хрипит и стреляет из нагана в сторону удаляющейся рыбацкой лодки.
Вдруг Гордей напряженно и громко прочитал:
– «Джеймс Кук».
– Тоже, наверно, был купчина? – зло вскинулся Туз Червонный.
Филимон важно сказал:
– Оный человече – великий мореход англицкий.
– Тьфу! По-нашенски одно слово – «Ку-ку». Паря, а сволочей-то надоть искупать в море, – крикнул Туз.
Гордей посуровел:
– Не бреши!
Отплыв на порядочное расстояние, повеселевший Страшных приказал:
– Стоп, мужики! Суши весла!.. Вот теперь можно и закурить.
Быстро разнесся слух об аварии «Ку-ку».
Все рыбаки Подлеморья знали, кто заманил купеческий катер на Воронихин Пуп. Гордея Страшных благодарно хлопали по плечу, угощали водкой, но упаси бог, чтоб кто выдал его властям. Утопят!
Подлеморцы – народ дружный.
Уже вторую неделю плотники с утра до ночи стучат топорами – латают дыры в днище катера.
Тудыпка торопит мужиков.
Еще бы! – вся голытьба бросилась рыбачить в купеческих водах.
– Вольготно промышляют мужики… Я бы своими сетишками тоже зацапал, – надрывно шепчет Третьяк.
Смотрит Третьяк, как уходят лодки в море. Вот и последняя отчалила от берега.
Матвей хлопнул шапчонку об воду. Зажмурился, упал на песок.
Долго лежал рыбак. Потом поднялся. Огляделся. Пустынный берег – и он. А лодки уплывают все дальше, превращаются в черные точечки.
Третьяк идет вдоль берега, не сводя глаз с лодок. Дошел до мыса. Сел. Горит сердце… горит весь.
День почернел.
– Задушиться… што ли? – со стоном выдавил он.
Вдруг глаза его зло сверкнули.
– Нет!.. Ужо погодите, ироды!
Матвей Третьяк бросил пить. Весь Онгокон в удивление привел.
– И что это с рыбаком подеялось? – пытает Гордея Филимон.
– Чему дивуетесь? Мужик червяка насытил, вот и перестал глотать змеевку, – заступился за друга Гордей.
– Поди насыть бабью утробу да глотку широку, – втык ему отрубил Туз Червонный. – Не то здесь што-то!
Третьяк больше не кричит: «Ку-ку», отдай сети!» А заходит на катер и помогает плотникам. Все закоулки излазил мужик. Теперь он знает, где топка парового котла, где сама машина пристроена, где кто живет.
Матвей перезнакомился со всеми членами экипажа «Ку-ку». Даже понравился толстомордому капитану.
– Ужо отдам тебе сети, конечно, не твое дерьмо, а кое-что получше, – засмеялся Сердяга.
Низко поклонился Третьяк Сердяге.
– Спасибо, господин хороший!
…Матвей Третьяк сидит на берегу и жмурится от чрезмерно горячего солнца. Любуется он старательно выкрашенным «Ку-ку». Везде успеет Третьяк.
И уж как хвалит он команду, а еще больше хвалит капитана Сердягу.
Сегодня день Ильи-пророка. И «Ку-ку» готов снова гоняться за «ворюгами». У команды двойной праздник.
Из поленницы принес Матвей лиственничных дров, распалил жаркий костер. Вокруг костра понатыкал с десяток рожней. Сидит, жарит рыбешку. Третьяк умеет жарить по-рыбацки! Омуль ровно зарумянился. Янтарного цвета прозрачный жир капает прямо на огонь и, пшикнув, вспыхивает яркими язычками. Запах жареного омуля заставляет людей глотать слюни.
– Язык проглотишь! – воскликнул подошедший к костру толстомордый, сияющий, такой добродушный капитан Сердяга.
– Вот и рыбка готова, господин капитан. Можете кушать… Куда отнести? – засуетился Третьяк.
– Спасибо, дядя Матвей. Здесь будем пировать.
Команда «Ку-ку» во главе со своим капитаном плотно обступила небольшой низенький столик. Началось гулянье в честь Ильи-пророка.
Матвей Третьяк прислуживает, как заправский слуга. От водки отказался.
– Прожег себе кишку, да так шибко, что еда и питье насквозь уходят, – объясняет рыбак свой отказ.
Хохочут стражники над недавним пьяницей, который ни днем, ни ночью не просыхал от водки.
А капитан громче всех гогочет:
– Помнишь, старик, как ты кричал: «Ку-ку», отдай сети!» Дурак, при чем тут «Ку-ку»?! Всему голова мы!.. К нам в ноженьки надо бы тебе упасть, а не купцу… Э-эх!
Третьяк виновато ухмыляется, подносит новые рожни с зарумянившимися омулями; янтарный жир капает с рыб на желтые доски столика.
– Дурак и есть! Окромя свово Подлеморья ничо и не видывал. Правду баишь, господин капитан.
А стражники пьют. Пьет с ними и лихой капитан Сердяга. Но против винца нет молодца, – свалился капитан, его кое-как увели в каюту. Один захотел искупаться, разделся, а дойти до воды так и не сумел: свалился в чем мать родила.
Третьяк доволен. Накормил своего доброжелателя – капитана Сердягу, который обещает ему сетей целых двадцать концов.
Доволен Третьяк: вся стража купца накормлена им. Добрые парни, жалеют Третьяка. Тоже обещают сунуть втихаря ему сетишек.
– Хорошие парни работают на славном «Ку-ку». Дай бог им здоровья, а ихнему катеру больше не наскакивать на Воронихин Пуп, – громко говорит Матвей, чтоб его услышал и похвалил Сердяга.
Ильин день – большой праздник. Все гуляют. Онгокон гудит от пьяных песен, разухабистых переборов тальянок, бренчат балалайки, дробно стучат каблуки. На краю поселка воет серый кобель Тудыпки – не взял его хозяин на Елену.
Матвею надоело караулить пьяных стражников и их угрюмый «Ку-ку». Чтоб немного размяться, пошел в гости к новому другу своему – Магдаулю! Навстречу вдоль берега брела Дуня-Красуля. Обессилев, села и заплакала, Матвей окликнул ее:
– Девка, беда, што ль, стряслась?
– М-мм-м, – промычала в ответ и, отбросив с лица космы, уставила пьяные глаза на Матвея. – Никак Третьяк? – пьяно ухмыльнулась девка.
– Дунька, давай отведу тебя домой.
– Зачем?
– Хы, зачем… спать ляжешь…
– Э, паря, разговоры пусты – пойдем в кусты! Хи-хи-хи! – подмигнула и залилась пьяная.
Третьяк плюнул и, не оглядываясь, пошагал дальше.
Рядом с бараком – землянка развеселой вдовы Гурьянихи. Через крохотное окошечко доносится треньканье балалайки, ей кто-то вторит не то заслонкой, не то ведром.
Калинка-малинка моя,
В саду ягода малинка моя!
Смех, визг, дробный топот разудалой пляски и хлопанье в ладоши под «калинку».
– Весело гуляют, чертовки, – усмехнулся Третьяк, – того и гляди драку затеют.
Магдауль со своей Верой спали с самого обеда. Только перед приходом Третьяка поднялись, и теперь оба суетились у самовара.
Матвей перекрестился, поздоровался, поздравив хозяев с праздником, сел на скамейку.
Магдауль кивнул головой, дружелюбно улыбнулся.
– Дя Матвей, трезвый?! Светопреставление! – Вера чуть не добавила: «И злой какой-то», но прикусила язык.
– Болезь… девча… не до вина… – На обветренном темно-коричневом лице Третьяка еще глубже запали глаза. Морщина на морщине… Голос стал глухим и надтреснутым, говор – замедленным, затрудненным.
Вера тревожно подумала: «Не к добру… Ай, дура! Не от добра!»
Волчонок набил свою трубку самосадом, запалил ее и подал Третьяку.
– Кури, Матвей.
Третьяк молча курит. А сам уставился в пол.
– Ты, Волчонок, тоже не гуляешь?
Магдауль тряхнул головой.
– Вера маленько больна.
– A-а, значит, одному, без бабы, не захотелось…
Третьяк крякнул и еще ниже опустил голову.
Потом резко поднялся, шагнул к порогу.
– Дя Матвей, а чайку-то?! – кинулась за ним Вера.
Третьяк махнул рукой и вышел.
Вера долго стояла молча, а потом подошла к мужу, пригладила его волосы, прошептала тревожно:
– О господи, царица небесная! Чо-то будет!.. Беда… Беда кругом… страшно мне что-то. Господи!
Третьяк снова на улице.
Какая-то из вдовушек начинает и никак не может продолжить песню:
Ссы-лавное море,
Кхы-кхы-кхы.
Ссы-лавное…
Кхы-кхы-кхы…
Ее перебил звонкий приятный голос:
Ой, чок чебачок,
Маленькая рыбка,
У моей, у милой
Скоро будет зыбка-а-а.
Певунья растянула в последнем слове звук «а».
– Вот тебе и «а-а-а»! – смеется другая.
– Иван-то возвернется, дык покажет тебе «а-а»!
– Ни черта!
Третьяк быстрым шагом направился к «Ку-ку», где по песчаному берегу моря вразброску валяются матросы.
Один из них так и лежит голышом, а возле него прикорнулась пьяная Дунька, тоже заснула непробудным сном.
Глухо гудит море. Это буйные крутые волны бьются об утесы. А здесь, в глубокой Онгоконской губе, тихо. Как и обычно на Байкале, сегодняшний ветер налетел неожиданно, будто бы скрадывал кого-то, чтоб застать врасплох и заставить от души помолиться богу.
Пронесся, прошумел и затих. Только волны еще долго будут гулять, ударяясь о каменистые крутые берега.
Матвей вытянул руку и посмотрел на палец.
«Едва видать его, густо стемнело, – заключил он. – А теперь с богом!»
Третьяк перекрестился и осторожно пополз по узкому черному трапу на катер. Дрожа всем телом от страха, Матвей ступил на палубу «Ку-ку».
Прислушался, а потом на носках, крадучись, подошел к капитанской каюте. Оттуда раздается храп.
Огляделся крутом. Тихо. Перекрестил потный лоб, взмолился: «Господи Исусе! спаси и пронеси!..» Еще раз огляделся и начал спускаться в темную утробу катера.
Вот он вынул из-за пазухи сухую бересту, подложил ее под лестницу. Потом трясущейся рукой достал спички.
«О господи, прости меня грешного!» – Третьяк опустился на колени, долго крестился. Потом решительно чиркнул спичку, она сломалась. Достал новую. Зажег ее и поднес желтенький огонек к бересте. Та мгновенно вспыхнула, как порох.
Через минуту под лестницей разгорелся яркий веселый костер и осветил трюм катера.
Подул с гольца вниз по речке резкий хиуз и в момент отогнал пригнездившееся за день солнечное тепло. Ночное море дохнуло на землю сыростью; на подмогу ему голец Чингиса послал кучу студеного воздуха – сразу захолодало.
Первым замерз тот, что лежал голышом.
– Ды-ды-ды! – дрожит бесштанный стражник. Зуб на зуб не попадает. Озноб пронизывает все тело и вышибает из головы хмель. Проснулся, но все еще находится во власти сна: тошнит, голову ломит, да еще мороз донимает. Он силится снова заснуть.
Резко скрючился и толкнул коленкой пьяную Дуньку. Та тоже проснулась:
– Милок, возьми меня!
Услышав просьбу женщины, матрос совсем пришел в себя. Пригляделся в темноте и узнал чищалку из рыбодела – рябую, с бельмом на правом глазу, неряху Дуньку.
– Ты сдурела, бесстыжая?
– Грех-то прикрой, потом и стыди.
Матрос пощупал себя – одна только тельняшка.
Ошалело вскочил, схватил одежонку, на ходу натягивая штаны, пустился к катеру. Вскарабкался на палубу и как вкопанный уставился в одну точку.
Внизу, в машинном отделении, ярко горит огонь, оттуда валит едкий дым.
Матрос сразу же протрезвел.
Прыгнул к колоколу – забил тревогу, бросился к пожарному инвентарю, схватил ведро, кинул его за борт, раздался плеск, рванул матрос за бечевку – и ведро уже в руке. Бух воду в огонь! Снова кинулся к борту… снова – воду в пламя.
Огонь все меньше, меньше и затух.
Из каюты, раскачиваясь, вышел капитан.
– Чево шумишь, гад?
– По-жар!.. У-утушил! – заикаясь, ответил матрос.
– Зажги фонарь, спустись вниз и проверь, – приказал капитан.
Матрос нырнул в трюм, в котором клубился густой дым и, захлебываясь, выскочил оттуда.
– Огня нет! – выпалил он.
– Проверь еще, – резко звучит голос Сердяги.
Матрос снова нырнул.
Через минуту капитан услышал возню, а вслед за этим из дыма вылез человек, за ним матрос.
Какое-то мгновение стояли молча.
За это время до пьяного сознания капитана дошло то страшное, что затеял Третьяк, и он вздрогнул.
– Хотел заживо зажарить тебя, ирода, – удивительно спокойно и твердо сказал Третьяк Сердяге.
Наливаясь злобой, капитан подошел к Третьяку и молча пнул его в живот.
Матросик тоже замахнулся было, но отлетел в сторону.
– Не тронь! Сам ухряпаю!
