Текст книги "Татьяна Тарханова"
Автор книги: Михаил Жестев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Татьяну на учебу в агрошколу не отпустили, хотя сам Сухоруков пытался ей в этом помочь. Шло освоение большого сложного заказа для доменных печей, и оставить формовочную без мастера, который больше, чем любой другой формовщик, знал новые изделия, грозило если не срывом задания, то во всяком случае серьезными убытками от брака, обычно обнаруживаемого уже после сушки и особенно после обжига.
Уля, как могла, утешала подругу, даже пыталась передать ей знания, которые она получала в агрошколе. Но из этого ничего не вышло. Мало самой понять, надо уметь объяснить. Да и вечером Татьяна приходила с работы такой усталой, что ни о каких серьезных занятиях не могло быть и речи. Единственно, что обнадеживало Тарханову, было обещание директора комбината отпустить ее из формовочной через полгода, когда Ефремова будет возвращаться в Пухляки. Что касается деда, то он больше не возвращался к разговору о ее желании уехать в деревню, и только одного она не могла понять – смирился ли он с неизбежностью ее отъезда или не верит в него, тем более что так неудачно все вышло с ее попыткой поступить в агрошколу.
Агрошкола помещалась в центре Глинска, в небольшом старом двухэтажном доме. Собственно говоря, она могла находиться в любом другом помещении города, где можно было сделать несколько аудиторий, оборудовать два-три кабинета и химическую лабораторию. Полевых участков, овощных плантаций и животноводческих ферм пока не было. Их проектировали в будущем. Обогащение практики наукой начинали с отрыва науки от практики. Ну да чего в те годы не бывало. Все это не имело особого значения для агрохимиков. Образцы почвы они могли брать где угодно, лаборатория была к их услугам, оставалось преподать им обычные основы агрохимии, научить обращаться с препаратами – и специалист готов. Но Ульяна жаждала стать за полгода и овощеводом и льноводом, да еще прихватить садоводство – и отсутствие опытного хозяйства вызывало у нее возмущение всей программой школы.
– Кто составлял эту программу? Вместо того чтобы заниматься агрономией и агротехникой, напихали невесть что. И общественные предметы, и историю, и экономику, даже русский язык. Кому это нужно? Неграмотному? Так его нужно посылать не в агрошколу, а в ликбез.
Но однажды Уля пришла преисполненная восхищения от своих школьных занятий. Обняв Татьяну и не без лукавства заглядывая ей в глаза, она восторженно сказала:
– Ах, Танька, какая сегодня была изумительная лекция. «Почвы и их обогащение». Ты даже представить себе не можешь. С каким вниманием я слушала ее...
– Глина, суглинки, супеси... Есть от чего прийти в восторг, – в тон ей проговорила Татьяна, почувствовав, что Ульяна неспроста затеяла этот разговор. – Ну, а дальше?
– Дальше надо спросить, кто проводил занятие. Нет, постой, я расскажу, как все было. Ну, класс как класс. И парты – взятые откуда-то из начальной школы. Во всяком случае, чтобы оказаться за партой, надо втиснуть себя туда и сидеть, вытянув ноги. И писать, откинувшись к спинке. Так вот: сидим и ждем. Полагается при появлении лектора встать. Некоторые встают и приподнимают парты. Иначе нельзя. И вообще должна тебе сказать, что наша агрошкола по своей великовозрастности похожа на бурсу Помяловского. Только нравом потише. И вдруг появляется вместе со звонком лектор. Угадай, кто? Сергей! Да, Сергей Хапров. Я чуть не крикнула: Сережа, привет! Но удержалась. Но почему он в агрошколе и преподает почвоведение? Ушел с комбината, вернулся в свою институтскую лабораторию? Ах, как жалко, что тебя не было. Он все такой же интересный.
– Улька, ты стала болтлива...
– Могу не рассказывать, – отвернулась Ефремова. – Если тебе не интересно, о чем мы с ним говорили, – пожалуйста. Я могу замолчать... – Но так как Татьяна не нашла в себе силы подтвердить это, Ульяна забыла, что ее назвали болтливой, и продолжала: – Так слушай. Вошел он и оглядел класс. И сразу увидел меня. Я это заметила по его глазам. Они взглянули сначала недоуменно, потом в них блеснула едва уловимая улыбка того самого Сергея, помнишь, когда нас познакомили в школе. Она была озорной, заговорщицкой...
– Ах, как жаль, что мне не удалось поступить в агрошколу.
– Не представляйся, Танька, что Сергей тебе безразличен. Он был откровенней, когда после лекций встретил меня и проводил до твоего дома. Во всяком случае, я точно могу сказать тебе, что ему хочется тебя увидеть и поговорить...
– Хватит о Сергее, – перебила Татьяна. – Давай лучше пойдем пройдемся по улице и поговорим о чем-нибудь другом. – И тут же поймала себя на мысли, что она идет на улицу в тайной надежде: а вдруг Сергей никуда не ушел, стоит у подъезда и ждет ее.
Они вышли из дому и направились к набережной. Вечерняя улица была тиха, и Татьяна прислушалась. Кто-то идет навстречу – не Сергей ли? А кто догоняет их – не он ли? И думала: вот ей хочется увидеть Сергея, а что она знает о нем? Они не виделись давно-давно. Не живет ли он уже в том большом доме, куда она отказалась идти? Как глупо все произошло... Ведь было бы иначе, если бы не ее самолюбие. Ведь тогда, когда он пришел к ней, она выгнала его из дому. Сама чуть замуж не выскочила, а Сергею нельзя было выехать со знакомыми за город. И получилось: она хочет встретить его, ищет по темным улицам, а он, наверное, дома и совсем не думает о ней.
– Улька, ну что же ты молчишь? Ну расскажи о чем-нибудь.
– О Пухляках?
– Все равно...
– Боюсь, тебе будет неинтересно, но все эти дни в Глинске мне не дает покоя одна мысль... Знаешь, Танька, что мы увидели, когда приехали в Пухляки? Живут люди своими усадьбами, своей коровой, а если и колхозом, то не тем, что заработали в колхозе, а тем, что удалось от него урвать. Покос, дрова выпросят, на это энергии хватает, лошадь, конечно, вспахать свой огород... Кое-кто шел даже на прямое воровство. Я сначала удивилась: на веревках сушатся юбки, а у них карманы чуть не до подола. Потом узнала: с молотьбы в этих карманах проносили зерно. Сейчас воровства нет. Но колхозники мало заинтересованы в колхозе. На своей усадьбе весь день, а в колхозе часа два, да и то для формы. Конечно, усадьбой жирно не прокормишься, но и в колхозе стараться резону нет. Работай не работай – какой толк? Так пока рассуждают люди. Но ведь завтра жизнь в колхозах изменится. Обязательно, уверяю тебя. Придет богатство. И не иначе, как на трудодни. Вместо копеек – рубли, вместо граммов – килограммы. Тогда и мал и стар будут проситься на работу. И думать будут иначе. Сначала надо в колхозе заработать, а свое подождет, не убежит. А где ждать не смогут, встанут чуть свет. В колхозе хочется заработать? А как же! Свое хозяйство не бросишь? Не бросишь... И тут перед нами встанет очень важный вопрос. Да и сейчас его надо решать. А знаешь, какой?
– Не знаю.
– О бабьей молодости и красоте... Ты только послушай, Танюха. Есть у нас звеньевая, льноводка Ксения Ипполитова. Три года назад девятнадцать лет ей было, вышла замуж. Муж тракторист. Так вот, за особые заслуги перед колхозом ей построили дом на усадьбе, где раньше, в войну армейская конюшня была, да еще дали нетель, от которой ждали – будет давать не меньше пяти тысяч литров удоя. Тарас Потанин на собрании сказал: «Смотрите, как мы ценим наших лучших людей». Знаешь, Танька, эту самую Ксеню Ипполитову через три года не узнали. Постарела, перестала улыбаться, ко всему безразличная стала. И муж ушел от нее. А все из-за этой самой усадьбы и пятитысячной коровы. Ты даже не имеешь представления, Танька, что все это означало. Ведь Ксеня не могла перестать работать в звене и уйти в личное хозяйство. И честь не позволяла, и материальная заинтересованность, и долг перед колхозом! А что касается усадьбы, коровы и прочего – у всех есть, и у нее должно быть. А что это такое – свое личное хозяйство, ты еще не знаешь. Корове надо шесть ведер с реки принести, ее надо три раза в день подоить, ей требуется два чугуна варева сварить. И покормить ее надо, и загнать, и выгнать. В общем, одной корове надо отдать в день не меньше трех-четырех часов. А кроме коровы в хлеву поросенок, несколько овец. А сколько времени отнимает усадьба в тридцать пять соток! Сюда плюсуй сено, что надо для коровы накосить. И это в самую пору ухода за льном. Откуда Ипполитова брала время? У сна, у отдыха. Разве бабьи часы кто считает? У колхозницы два производства: и в поле, и на огороде. А ведь на ней еще лежит дом. Чтобы истопить баню, надо двенадцать ведер принести с реки, чтобы выстирать белье – еще столько же. И в лес она, и по дрова она. И с топором, и с кочергой. Нет, так дальше жить нельзя будет. Какой же это порядок, если женщины растрачивают свое здоровье, молодость, красоту в хлевах, за корытом, над грядками? Мужики этого не понимают. Их это меньше касается. Они могут затратить сотни тысяч на коровий дворец, а на прачечную или колхозную баню и тысячи жалко. Ну ничего, только бы стать немного на ноги. И баня будет, и прачечную построим, и сделаем так, что своих коров на общий скотный двор поставим. Сколько литров надо тебе – возьми, а остальное колхоз купит...
Они спустились к реке, прошли через мост, и Татьяна поймала себя на мысли, что она продолжает думать о Сергее. О каких там банях и прачечных ей толкует Улька? Почему Сергей не подождал ее? Она любит его, а он?
– Теперь ты все понимаешь? – спросила Ульяна. – Ведь это освобождение от того, что губит здоровье, уничтожает красоту. И все это придет в колхоз.
– Но как угадать? – спросила Татьяна, не слушая Улю и думая о своем.
– Само время покажет.
– Сколько прошло времени.
– Постой, Танька, ты, собственно говоря, о чем?
– Ты помнишь, как в школе мы спорили с тобой о любви? Я говорила: любить – это приносить своей любовью счастье, а ты считала, что любовь – это готовность к самопожертвованию. Все это чистейшая выдумка и чепуха! Хочешь, я тебе скажу, что такое любовь? Вот ты сказала, что Сергей по-прежнему интересный. А я вижу его перед собой, и он кажется мне усталым и подурневшим. Ежик ему совсем не идет, нос стал больше... Только глаза прежние. А я вот представляю его себе и думаю: все мое. Все – красивое и некрасивое. И особенно некрасивое. Ведь красивое в нем может полюбить другая, а некрасивое я одна... Если бы ты знала, как он мне сейчас дорог... Дорог человек, который, может быть, уже чужой мне... И пусть чужой. Но я счастлива, что он вернулся к агрохимии. Теперь он снова со своим любимым делом, он нашел себя. Понимаешь, что значит найти себя?
Они встретились поздно вечером, через несколько дней. Она возвращалась с комбината, где присутствовала на загрузке печей новой большой партией огнеупора. И вдруг Сергей. Он появился из темноты боковой улицы и шел прямо на нее. Спрятаться, убежать? Но, повинуясь какой-то внутренней силе, она, словно ища защиты, подалась к нему, и так рядом, молча они пошли к ее дому, не сказав друг другу ни единого слова, как бы боясь, что оно снова разделит их, поссорит и оттолкнет. Наконец Сергей проговорил:
– Я хотел и боялся встретить тебя... Я знаю, это не нужно...
– Молчи, слышишь, молчи.. Все будет хорошо...
– Могло быть хорошо... Почему тогда я не послушался тебя? Ведь ты была права.
– Я не должна была уходить от тебя, я должна была понять тебя.
– Ты-то все понимала, а я ничего, кроме собственного самолюбия, не хотел признавать. Кому мстил? Декану? Хотел показать себя. И показал. Бросил любимое дело, науку. А она не прощает отступников, кто ей изменяет. Все рухнуло. Я лишь служащий химической лаборатории комбината.
– Но агрошкола? – растерянно спросила Татьяна.
– Все это не то... И институтская лаборатория, где я работал, и аспирантура, о которой я мечтал. Все не то. Ты знаешь, профессорский сынок, который по знакомству стал аспирантом вместо меня, – уже не аспирант. Но если бы мне сегодня предложили аспирантуру, я бы отказался от нее. Нужен ли я науке? И каков настоящий путь в науку? Во всяком случае – сидеть на делянке, делать для маститого шефа какие-то подсчеты и ждать, когда он даст мне самостоятельность, – нет, это не для меня. Есть другой путь: пойти в колхоз, стать агрономом и заниматься наукой. Но где гарантия, что меня не заест текучка, не затянет канцелярщина и я буду заниматься всем и черт знает чем, но только не наукой?
Они вышли к заснеженному скверу. Татьяна взяла его руку и прижала к своей щеке.
– Ты, наверное, устал. Тебе очень трудно, да?
Ей хотелось рассказать ему, что она решила ехать в Пухляки, но она смолчала. А почему – даже сама не знала. Что-то удержало ее. Только совсем тихо сказала:
– Сережа, пойдем к тебе.
– Но ты же знаешь...
– Ты не один?
– Со мной фанерная перегородка.
Татьяна рассмеялась. Значит, Сергей по-прежнему снимает комнатку у той же хозяйки и за той же фанерной перегородкой. Старая милая фанерная перегородка. Сколько раз она их выдавала. Она, казалось, только и существовала для того, чтобы хозяйка квартиры могла лучше слышать, о чем говорят и что делают в комнате.
– Тогда пойдем за город! В лес! Хорошо?
– Пойдем к тебе.
– А не поздно?
– Это даже лучше. Пусть твои увидят нас вместе.
– А удобно?
– Думаешь, удобней ходить по ночам в лес?
– Сережка, ты, я вижу, уже не романтик...
– Однажды из-за романтики я тебя потерял.
Они и не заметили, как прошли мимо дома. Но чья-то тень мелькнула у подъезда. Не дед ли Игнат вышел встретить внучку?
Над Глинском опустилась тихая звездная ночь. Она снова сблизила их, и теперь ничто их не разлучит. Ничто. Да так ли? Татьяна боялась заговорить о разлуке. А разлука должна наступить. Ведь скоро она уедет в деревню. И каждый раз, когда ей хотелось все рассказать, она прижималась к нему и боязливо умолкала. Нет, нет, только не об этом!
Каждый вечер после занятий они встречались у моста и до полуночи либо гуляли по городу, либо просиживали в комнате Татьяны. Они не задумывались над завтрашним днем, хотя каждый из них знал – пройдет месяц-другой, и придется решать: как жить дальше? Однажды они вспомнили свою первую размолвку. Из-за чего все произошло? Боже мой, ей тогда почудилось в его лице что-то чужое. Какая глупость... Конечно, если бы он ее послушался, то жизнь пошла бы иначе, еще тогда они узнали бы настоящую любовь. А какая любовь самая настоящая? Может быть, безмятежная, за которую не надо бороться, совсем не любовь?
Часто по ночам она думала о прочитанных книгах. Она понимала любовь героев старых книг, но сами герои были совсем другие люди, чем она, и их чувства никак не соразмерялись с ее чувствами. Люди в переводных романах были для нее еще более чужими, хотя они жили в одно с ней время и были лишь отделены от нее границами государства. Любящие, они представлялись ей потерпевшими кораблекрушение, ухватившимися за обломок доски среди бушующего океана. Чем была для них любовь? Островом правды среди моря лжи, уединением от усталости и жизненных невзгод, призрачной надеждой на спасение и последним светлым убежищем перед неизбежной гибелью. Но ведь ей не грозит никакая гибель, ей незачем уходить от жизни, и любовь нужна ей не как спасение, а как естественное желание любить и быть любимой. Природа не дала человеку крылья, она заменила их любовью. Татьяна отлично понимала, что жизнь не исчерпывается одной любовью. Но для нее было ясно и другое: большая, настоящая любовь раздвигает мир идей, духовного богатства, умственных стремлений. Так кто же ей расскажет об этой любви? Разве написаны книги о такой любви? А может быть, ей еще не удалось с ними встретиться?
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Весна стояла ранняя, теплая. Уже в апреле распахнулись настежь окна, и по вечерам, когда Сергей был занят, Татьяна любила сидеть с Улей на балконе и смотреть, как за Мстой словно взбирается на гору, несет в темную вышину неба свои бесчисленные огни раскинувшийся по холмам Глинск. Хотя в эту пору еще был закрыт летний сад, весь город содрогался от музыки. Из тысячи раскрытых окон в него вливались звуки радио и патефонов, радиол и гармоней. Казалось, что где-то рухнула сдерживавшая звуки плотина, и вот оглушающий, звенящий поток хлынул на улицы города и унес навсегда одно из величайших его достоинств – вечернюю тишину.
– Ты так и не сказала Сергею, что уедешь в Пухляки?
– Нет.
– Я тебя не понимаю. Ты оправдываешь его нерешительность? Пойми, в деревне он скорее найдет себя.
– Возможно. И все же я ничего не скажу.
– Если он тебя любит...
– Именно потому и не скажу. Он поедет за мной – это я знаю. Но я хочу, чтобы он сделал выбор не ради меня, а ради своего дела.
– Ты боишься потерять Сергея? Скажи честно.
– Я его потеряю, если окажется, что он поехал в деревню лишь потому, что любит меня...
– Надеешься, что он сам все решит? Но для этого мало понять, надо найти в себе силы повернуть вашу жизнь. Вообще вашу. Ты понимаешь? Иначе ты его снова потеряешь. И уж тогда он наверняка пропадет. Заставь его бросить Глинск! Заставь его уехать вместе с тобой. Заставь, если любишь. Докажи ему, что там, на земле, его лаборатория, кафедра, институт. Как люди умудряются запутать самое простое? Стремиться к науке о земле и чураться этой земли. Не может быть тогда никакой науки. Лицемерие и фальшь – больше ничего. Разве можно отделить одно от другого? Сделай так, чтобы Сергей поехал с тобой. У вас будет одно дело, вы будете жить одними помыслами, и, поверь мне, это даст тебе много счастья.
– Ты думаешь, я этого не понимаю? И все-таки он должен сделать выбор сам. И этот выбор должен быть свободным. Вот ты говоришь, что у нас будет одно дело, одни помыслы, и это даст нам счастье. Но ведь если Сергей поедет только ради меня, то о каком общем деле может быть речь? И все выйдет наоборот. У нас не будет никаких общих помыслов. А пройдет какое-то время, и Сергей потянется обратно в город. И каждый день будет подтачивать наше счастье... Нет, пока я ему ничего не скажу. А если скажу, то все равно пусть решает сам!
– Хочешь, я поговорю с ним? – предложила Уля.
– Не надо.
– Ты права. Что я могу ему сказать? Но я знаю, кто с ним должен поговорить. – И, не сказав, кто именно, поднялась.
– Ты куда? – спросила Татьяна.
– Отец дома один.
– Может, переночуешь?
– Не могу. У него по ночам бывают удушья.
Сергей узнал о решении Татьяны уехать в Пухляки от Матвея Осипова. Это произошло в один из приездов Матвея в Глинск, перед возвращением Ульяны в Пухляки. Он встретил Сергея после лекции в агрошколе и сказал откровенно, ничуть не стесняясь, что вмешивается в чужую жизнь:
– Мне надо с вами поговорить, Сергей. Вы знаете, что через месяц, а может быть и раньше, Таня уедет в Пухляки?
– В отпуск?
– Жить, работать.
– Она мне ничего не сказала.
– Именно потому я говорю об этом с вами.
– Но что ей делать там?
– У нас работа сама человека найдет. Ну и учиться будет. Да и не о Татьяне речь... Разрешите быть с вами откровенным? Удивительно не то, что Татьяна решила ехать в деревню, удивительно, что вы не едете туда.
– Меня никто не приглашал.
– Я приглашаю... Я председатель колхоза. И по поручению правления. Достаточно?
– Но это так неожиданно, – растерянно ответил Сергей. – Я не думал об этом.
– Вернее, вы так много думали об этом, что не знаете даже, что делать.
– Возможно, вы правы, – согласился Сергей.
– Если бы я не был в этом уверен, я не затеял бы этого разговора. Скажите, Сергей, что вам в жизни важно? Ее смысл, ее цель или какие-то побрякушки, имей они даже высокое звание ученых степеней?
– Зачем вы задаете мне такие вопросы?
– Да потому, что мы часто забываем, что жизнь там, где твоя земля, твой воздух... Но их-то мы меньше всего ценим, о них просто забываем. Я понимаю – вас тянет к себе наука. Но разве наука – это пассивное наблюдение за явлениями жизни? И наука – не только обобщение этих явлений. Самое важное наступает потом. Оно в творческом соединении науки и практики! Вы скажете, вам все это известно? Тогда что же вас держит в Глинске? Не перебивайте меня. Мне Уля все рассказала о ваших сомнениях. Текучка, канцелярщина? Вы боитесь, что там, в деревне, практическая жизнь вас будет все время отрывать от науки? Ну, конечно, будет. Но, честное слово, это лучше, чем быть в науке оторванным от практики, жизни... Я не берусь судить о вас, но я знаю немало людей, боящихся деревни. Возьмите Федора, брата Ули. Если ему предложат поехать в деревню, он предпочтет отдать свой партийный билет. Для него, допустим, более важно иметь возможность часто ходить в кино, знать, что ты живешь в городе, вечерком посидеть в ресторане. Вообще, конечно, деревенское однообразие – вещь не из приятных. Но разве для человека, у которого есть своя идея жизни, человека творческого, это имеет решающее значение? Слишком много в нас всяких привычек к мелочам жизни... Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать. Немедленного ответа я не жду. Я просто хотел, чтобы вы знали – колхозу нужен человек, который бы мог заняться изучением почвы и ее плодородия.
Вечером Сергей пришел к Татьяне. Он сидел некоторое время молча, потом сказал без обиды и как-то отрешенно:
– Я все знаю.
– Ты видел Матвея?
– Неужели ты думаешь, что я могу остаться в Глинске? Куда ты, туда и я.
– Лучше куда ты – туда и я.
– Это все равно.
– Нет, – Татьяна взглянула на Сергея прищуренными смеющимися глазами и слегка покачала головой. – Нет, Сережа, это не все равно. Женщина предпочитает идти за мужчиной. Конечно, если она любит. Так уж мы устроены.
– Хитро устроены...
– Это же так естественно.
– А естественность в том, что, предпочитая идти за нами, вы ведете нас за собой.
– И это тоже естественно. – Она сказала это шутя. И тут же проговорила сурово и решительно: – Но ты должен решить сам, не думая обо мне. Нет, я не то сказала. Знай: что бы ты ни решил, я буду с тобой. Вместе, всегда...
На мгновение ей показалось, что все внутри ее замерло. Она как бы перестала существовать. Что же Сергей молчит? Ведь только он может вернуть ее к жизни. Одним лишь словом, движением, взглядом. Боже мой, как бесконечно мгновение, когда от него зависит все твое счастье!
– Мы поедем к Матвею! В Пухляки!
Она не могла сказать, произнес ли эти слова Сергей, а может быть, она прочла их в его глазах, или об этом ей сказало прикосновение его руки – не все ли равно? Теперь она счастлива, теперь она может даже поплакать.
И только с дедом Игнатом она не говорила больше о своем близком отъезде в деревню. Собственно говоря, вправе она распоряжаться собой или нет? Так о чем тут спорить? Она будет работать в колхозе и заочно учиться в университете. А может быть, лучше в сельскохозяйственном институте? Все ближе к земле! Она старалась себя убедить, что если дед Игнат молчит и сам не затевает с ней разговора о деревне, то, видимо, теперь ему все равно, поедет она туда или нет.
В действительности для деда Игната это имело большее значение, чем для самой Татьяны. Он уже понимал: в вопросе – быть его внучке в Глинске на комбинате или овощеводом где-то на Мсте – он, Игнат Тарханов, запутался. Да и таков ли он, Игнат Тарханов, каким кажется другим людям? Он пытался спокойно разобраться в своих чувствах. Что же это такое с ним происходит? С одной стороны – он видит весь смысл своей жизни в том, чтобы вступить в партию, а с другой стороны – оберегает свою внучку Танюшку от трудностей дела, которое партия считает самым главным. Может быть, испугался одиночества на старости лет? Нет, не о себе думал! И сейчас все в нем требует: держи Танюшку, не пускай ее в колхоз! А может быть, на ней свет клином сошелся? Но тогда, выходит, липовый он партиец. На словах колхозное дело считает первейшим, а коснулось самого дорогого для тебя – в кусты! Как был ты мужик, так им и остался! А что подумает Алексей Иванович? Струсил старик! Какой там поздний антон! Червивый антон! Где-то внутри себя он хорошо понимал, что Татьяна все равно поступит по-своему, что все его раздумья и опасения не имеют для нее никакого значения, но для него было важно решить ее судьбу в своем сердце, почувствовать, что он сам отдает ее, а не склоняется перед неизбежностью.
Раздумья над своей жизнью, тревога за судьбу Татьяны привели Игната на Буераки. Только увидев знакомый приземистый с пристройками домишко, он понял, что идет к своему старому другу, Петру Петровичу Одинцову, человеку, которому он многим обязан за добрые слова, поддержку и советы в самую трудную пору жизни. Да и кто, как не Петр Петрович, приютил его, когда пришлось продать дом и бросить Раздолье. Ну что ж, может быть старик и на этот раз поможет ему.
Тарханов застал Одинцова в постели. Похудевший, бледный, он лежал с полузакрытыми глазами, но, увидев гостя, приободрился и даже пошутил:
– Моторишко забарахлило, пришлось лечь.
– А я шел мимо, дай, думаю, зайду.
– Мог бы и специально навестить. На пенсию еще не вышел?
– Избави бог.
– Правильно решил. Пенсия – штука заманчивая, но опасная. С одной стороны, отдых, а с другой – болезни. Так что, ежели сердце у тебя хорошее, держись за цех; там не сможешь – переходи во двор; во дворе тяжко – просись хоть в проходную.
В гостях Игнат засиделся до вечера. Все рассказывал Петру Петровичу о делах комбината. А когда вспомнил, что пришел поговорить о себе и Татьяне, вдруг показалось, что все его заботы и горести какие-то нестоящие, даже и неудобно заикаться о них перед Одинцовым. Человек революцию делал, отдал всего себя людям, и такого человека спрашивать, как быть с Танюшкой? Еще обидится: ты что, первый день меня знаешь?
Игнат возвращался домой мрачный. Ну что он рядом с Одинцовым? Какой он может быть партиец рядом с таким партийцем? И все же не мог не думать о Татьяне, о себе, о близкой разлуке. Ведь что ему главное? Знать, что Танюшка будет счастлива, не ждет ее в Пухляках беда. А со счастьем хоть к черту на рога. Не ждал, какое горе придет к нему. Неужели так жизнь устроена, что без горя не может быть она. Без страха за себя или близкого человека. А может быть, страх человек сам на себя нагоняет? Чего он, Игнат Тарханов, боится? Ну, чего? Того, на что бы Одинцов внимания не обратил. Даже смешно! Игнат Тарханов деревни боится. Но, видно, нет большей боязни деревни, чем у тех, кто ушел из нее.
Игнат старался не встречаться с Сухоруковым. Но тот однажды сам подошел к нему.
– Здоров ли, Игнат Федорович?
– Тянем помаленьку.
– Так заходи, не стесняйся...
И ни слова о рекомендации, о вступлении в партию. За это Игнат был благодарен Сухорукову, и в то же время это обижало: видно, сбросили старика со счетов.
Игнат наблюдал за Татьяной. Что-то покупает, что-то шьет. Видно, собирается в дорогу. А вечерами допоздна сидит у себя в комнате – читает всякие агрономические книжки. Ну, что же – он желает ей счастья, и не его вина, если все обернется бедой. Не выдержит Танюшка. Надорвется. Но ее упорству он не мог не отдать должного и при встречах с ней чувствовал какую-то приниженность. Откуда она в нем возникла? Он даже боялся прямо взглянуть в глаза Татьяне. И однажды понял: стыдится самого себя. Это вызывало в нем злость. А что, собственно, девке в деревне сделается? Все работают, и она будет работать. Ишь, разжалобил себя! Да и кому ехать, как не Татьяне? С образованием, сызмальства землю любит! Поработай и за деда и за отца! А он уж тут останется один... Нет, с Лизаветой. Конечно, в городе веселее, – а под крышей в цехе солнышко не печет. Но и хлеб кому-то тоже надо растить. Он чертыхался. Ишь, из-за девчонки все кувырком пошло. Самого себя не уважал. Да что же это за жизнь такая! И теперь все чаще и чаще удивлялся: как же так случилось, что он хотел запретить Татьяне поехать в деревню? Ошалел, старый черт, от собственной слезы разжалобился. Душа Игната бушевала против себя, заодно против Татьяны, и такой, внутренне весь вздыбленный и возмущенный, он пришел к Сухорукову.
– Ты, Алексей Иванович, не забыл, что обещал мне рекомендацию?
– А не забыл ли ты сам, Игнат Федорович? Может, сомнения какие появились? Так ты не скрывай... По-честному выкладывай.
– Все вытряхнул, пока к тебе собирался.
– Не притаилось ли где?
– Все чисто, как в закроме перед новым хлебом... Могу, так сказать, конкретно доложить.
– На проводы внучки позовешь?
– Не иначе.
Игнат вернулся домой. Татьяна сидела на балконе. Глинск еще бодрствовал, светился бесчисленными огнями. Игнат шумно вдохнул в себя ночной теплый воздух.
– Одна?
– Только что был Сергей.
– Ну и что решили?
– Просто так разговаривали.
– Иль герою твоему неохота, чтобы ты в деревню ехала?
– А деду?
– Подумаешь – дед. Все равно поедешь! А Сергею передай мое партийное мнение: нечего ему в городе делать, ежели хочет стать человеком!
Татьяна порывисто поднялась с табуретки. Она положила руки на плечи Игната и сказала, смотря прямо ему в глаза:
– Спасибо, деда! Теперь я буду знать, что ты всегда со мной.
И достаточно было этих нескольких простых слов, чтобы все его существо просветлилось, словно он овладел какой-то особой, неведомой ему до этого мудростью жизни. Он, конечно, не совсем правильно сказал насчет партийного мнения. Он только подает заявление в партию. Но все равно он будет коммунистом. Теперь уж будет... Игнат искоса посмотрел на Татьяну. На мгновение перед ним сверкнул зимний рассвет, искаженное родовыми муками лицо невестки и завернутый в тряпицу окровавленный живой комок. Это видение было укором всей его жизни.
Он пристально взглянул в темноту ночи. И впервые подумал о том, что она давно ушла из его жизни. Жизнь стала светлой, как город, который раскинулся перед ним, и как город, там, вдали, на горизонте, она сливается с золотой россыпью звезд. Но самым удивительным было прозрение, неожиданно охватившее Игната. Только сейчас он понял, чем отличается новый Глинск от старого, который он знал, когда еще возил на лошади глину. Тогда, собственно говоря, творил, создавая новые вещи, не весь Глинск, а его самая заброшенная, нищая, неприглядная окраина – Буераки, где жил рабочий люд. Сколько таких городишек было на Руси! И были даже городишки, неизвестно ради чего построенные и чем живущие. Они дряхлели на корню, но продолжали существовать без цели и смысла. В новом Глинске все полно жизни, и сам он работает для жизни.
Игнат ушел к себе, а Татьяна еще долго сидела на балконе, прислушиваясь к ночному городу. Еще день-другой, и прощай Глинск! Нет – не то. Еще день-другой, и она скажет: здравствуйте, мои милые Пухляки! Конечно, она легкомысленна, не то что Улька. Та уезжала, сознавая свой долг, необходимость. А она ничего подобного не чувствует. Ей просто хорошо, весело и радостно на душе. И что бы там ни говорили ей и Белка и бабушка Лиза – все равно ничего они ей не докажут. Она – дура? Пусть так! Она еще раскается? Никогда! Умрет со скуки? Да как это может быть, когда она будет изучать землю, наблюдать, как все растет на земле, и работать, работать, работать. И пусть ее не пугают тем, что в Пухляках ей будет трудно жить. Труднее, да полнее. Боже мой, а чего стоит одна красота, что будет вокруг нее! Как-то Дроботов ей сказал: тот, кто любит свою работу, должен быть в душе поэтом. Но где еще может быть столько поэтического вдохновения, как в работе на земле? Там человек творит живую жизнь! Нет, она ничего не приносит в жертву, уезжая в Пухляки. Жизнь даст ей самое дорогое – радость и счастье. И вдруг она подумала: а зачем приходил дед Игнат? Узнать, едет ли Сергей? А может, сказать, что нет высшего счастья для него, как стать коммунистом? Счастье и партия едины! Но разве партия не требует от коммуниста самопожертвования ради счастья народа?
