Текст книги "Татьяна Тарханова"

Автор книги: Михаил Жестев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Татьяна часто оставалась на ночь у Ефремовых. В воскресенье утром решила выспаться за всю неделю. Она научилась ценить сон. Особенно в выходные дни. Но уже в восемь утра ее разбудили громкие, доносящиеся снизу голоса. Спорили о чем-то Федор и Уля. И спорили резко.

Татьяна спустилась с верхотурья. В горнице за столом сидел в одних исподних безучастный, снулый, свертывающий дрожащими руками козью ножку старик Ефремов, у буфета вышагивал взад и вперед Федор, у окна стояла взволнованная, чем-то разгневанная Уля.

В этом доме, который построил сгорбленный, вечно жалующийся на свои болезни старик Ефремов, в доме, где чувствовал себя хозяином Федор, она впервые увидела Улю такой чужой брату и отцу, но властной, требовательной и не знающей пощады. Татьяне всегда казалось, что Улька похожа и на отца и на брата: такая же, как они, близорукая, так же щурит глаза. Но сейчас она увидела, что это внешнее сходство лишь подчеркивает ее несхожесть с ними. И жалкий, сгорбленный старик Ефремов, и обычно уверенный в себе Федор щурились, прятали свои глаза, будто что-то скрывая, а прищуренные глаза Ули как бы вглядывались в даль, она искала там, в большом мире, свет и тепло, находила – и сама, казалось, излучала тепло и свет всем своим существом. Веяло от нее чистотой души, беспощадно обличающей Федора в чем-то очень нехорошем.

– Ты не имеешь права, не имеешь права. Это подло!

– Заладил Афон, что патефон, – отмахнулся Федор.

– Ты должен жениться на ней. Ты дал слово.

– Женитьба – не торговля, – невозмутимо ответил Федор. – Слово дал и обратно взял. Любой райком меня оправдает.

– Как ты можешь так рассуждать?

– Что у нее, ребенок от меня?

– А ты считаешь, что обязывает только ребенок?

– Я не обманул ее, – продолжал Федор.

– Еще не хватало, чтобы ты ее обманул.

Тут Федор снова не выдержал упреков сестры и, стукнув кулаком по столу, крикнул:

– Так что ж, по-твоему, мне ни с кем гулять нельзя?

– А про сговор забыл? Я же с тобой к ее отцу и матери ходила. Говори по-честному, другая приглянулась?

– Ты своего Матвея допрашивай. А я терплю, терплю, да и не вытерплю.

– Другая? – повторила Уля.

– Тебе-то какое дело? Ну, другая. И отстань!

Татьяна не знала невесту Федора, и женится на ней Федор или нет, ей было совершенно безразлично, но она громко спросила:

– Это кто же кого обманул?

Увидев Татьяну, Уля прекратила спор с братом и сказала:

– Танька, вчера в комитете комсомола был разговор о твоем деле. Решили требовать показательного, товарищеского суда над Крюковым и Князевой.

За эти дни, что прошли после столкновения с Князевой, обида Татьяны притупилась, и она почти равнодушно сказала:

– Чего с дрянью связываться?

– Еще этого не хватало, – возмутилась Уля. – Люди хулиганят на производстве, а мы будем им потакать?

– Из-за чего суд? – спросил Федор.

– Тебе-то не все равно?

– Перестань! – прикрикнул па сестру Федор и спросил Татьяну: – Что там стряслось у тебя?

С иронией – именно так она относилась теперь к недавнему происшествию – Татьяна все рассказала. Федор слушал ее и вдруг, круто повернувшись к сестре, схватил ее за руку.

– Ты, дура, понимаешь, что делаешь? Все вы там с ума посходили. Суд, суд, а по кому ударит он, ваш суд?

Уля вырвала руку.

– Не лезь в чужие дела.

Но Федор уже не слышал ее. Сжав кулаки, он кричал:

– Ты хочешь опозорить Татьяну? Да ты представь себе, каково ей будет на этом суде? Парень рассказывает, как он ее лопатой. И все смеются. Кто в смешном виде? Не он, а Татьяна. Ну ладно, посмеются и перестанут. А Верка Князева? Ведь она будет себя защищать и тут все наизнанку вывернет. И как она видела ее в ресторане с Хапровым, и как она встречала ее с Дроботовым... И еще от себя прибавит.

– А суд Верку разоблачит.

– Но грязи не смоет. А грязи этой Верка выльет вдосталь. Как после этого Татьяна на улице покажется?

Татьяне был неприятен весь этот разговор, но было в нем и что-то важное для нее. А ведь Федор прав. И он пришел к ней на помощь своим жизненным опытом. Он умный и волнуется из-за нее. Она сказала Уле:

– Никакого суда не будет.

– Твое мнение еще не решающее. – Уля упрямо стояла на своем. – Ты забыла, что из-за этого хулиганья простояла бригада. И вообще все произошло на производстве.

– Я завтра пойду в горком, посоветуюсь, – сказал Федор. И с возмущением добавил: – Речь идет о чести человека, а ты лезешь со своим простоем.

– Все обстоит проще. – Горячность Федора была непонятна Татьяне, но его защита была ей приятна. —Какой может быть суд, если я буду молчать? – И, не желая выслушивать назидания Ули – ведь она обязательно начнет говорить о трусости, непринципиальности и что-нибудь еще из набора ее обычных рассуждений, – вышла на улицу.

Осеннее утро было солнечным, свежим, окропленным росой. Каждая капелька играла, сверкала и переливалась на солнце то отблесками сиреневой радуги, то жемчужиной, притаившейся под кленовым листом. И как ни мала была эта росинка, ее наполняла жизнь, невидимая для глаза, возникшая и существующая, как все живое, по законам своего мира.

Теперь, когда Татьяна твердо решила пренебречь своей обидой, к ней вернулось чувство прежнего превосходства над Князевой, а вместе с этим чувством – гордое презрение к тому, что о ней подумают те, кто слыхал или знает, как ее обозвала Верка. Да и что ей до комбината, когда, возможно, очень скоро она станет инспектором горторготдела. Инспектор Татьяна Тарханова! Ничего звучит. Надо купить белую шелковую кофточку. Это строго и нарядно. Она вышла на главную раздольевскую улицу и, не заходя домой, свернула на шоссе. Сзади ее окликнули. Она обернулась и увидела Матвея Осипова.

– Ты куда, Танюша?

– Никуда. – Татьяна замялась. – На базар. Хочу с получки прифрантиться.

– Тогда по дороге, я в партком.

– В воскресенье?

– Надо составить историческую справку.

– Вы историк? Ах, да, я совсем забыла, скоро столетие комбината. А не можете вы заняться этой историей с Князевой?

– Мне Уля рассказывала.

– Улька хочет, чтобы Князеву судили. А я считаю, что не надо.

– Без твоего согласия суда не будет. Но давай говорить откровенно, не боясь правды: чего ты этим достигнешь? Избежишь нескольких неприятных минут, и только. А хулиганье осмелеет. Оно поймет, что ты их боишься. Тебе проходу не станет. Подумай еще вот о чем. Ты видела, вчера по цехам проходила экскурсия девушек. Не все из них пойдут учиться дальше, кое-кто поступит работать на комбинат. Так вот: ты бы хотела, чтобы кого-нибудь из этих девушек так же оскорбили, как тебя? Да это еще куда ни шло, дай распоясаться хулиганам, еще не то сотворят.

– Но я-то тут при чем?

– Ты пойми, Таня, вот что. Кто такая Князева? Кто Крюков? Они не враги, а вредны. Мы боремся с хулиганством на улицах, а здесь, на производстве, оно не только опасней, но имеет совершенно другие корни. Я бы даже не назвал это хулиганством. Это нечто сложнее. Такие, как ты, Тарханова, как Уля Ефремова, – это новые рабочие, интеллигентные, что ли... Возьмем самое простое – ваше внешнее поведение. Всем своим обликом вы чужды таким, как Князева и Крюков. И они это чувствуют. Они сознают ваше превосходство. И в знаниях, и в культуре. И это рождает желание чем-то досадить вам, даже вытеснить из цеха. Что это? Хулиганство? Нет. Хулиганство – это бесцельное озорство. А здесь вы имеете сознательное или бессознательное – это неважно – стремление отстоять самые худшие нравы, нежелание самим подчиниться требованиям, которые с каждым днем все больше и больше предъявляет к человеку социалистическое предприятие. Понятно тебе, в чем суть дела?

– Я не могу. Не могу я. Стыдно.

– Я же тебе сказал: ты против суда – значит, суда не будет. Важно, чтобы ты поняла все.

– Понимаю, но не могу.

Базар в этот воскресный день бурлил. Особенно было людно на так называемой барахолке, где торговали в те последние годы первой половины века заграничной пудрой и отечественным дегтем, коверкотовыми костюмами и поношенными гимнастерками. Тут было все: обувь и платье, шерстяные свитеры и прозрачное нижнее белье, полотна известных художников и мазня маляров, предлагавших неискушенному деревенскому жителю на фоне неуклюжей беседки и голубого неба белых лебедей и млеющую от грусти даму. Все тут продавалось и покупалось, имело хождение и ценилось, но особенно – дверные замки, шпингалеты, оконное стекло, куски толя и прочие необходимые для строительства предметы, потому что вокруг Глинска строились разрушенные и выжженные во время войны деревни.

Татьяна медленно шла вместе с толпой по барахолке и неожиданно наткнулась на Санду. Ее светлые, пышно взбитые волосы, скрепленные большим гребнем, выделялись среди цветных деревенских платков и скромных косынок, принадлежащих горожанкам, пришедшим сюда что-то подешевле купить или что-то быстро продать.

Татьяна не хотела встречаться с Сандой. Даже дома она избегала ее, и они виделись лишь за вечерним столом, да и то когда нельзя было улизнуть к себе в сени, за ситцевую занавеску. Нет, она ничего плохого не может сказать о Санде. Не вмешивается в ее дела и вообще держится просто, не навязывает никому своей дружбы. Пусть так. И все равно они чужие. Татьяна уже повернула обратно, но в это время ее заметила Санда. Она пробилась к ней сквозь толпу и, чем-то смущенная, сказала:

– Только не говори отцу, умоляю тебя. Я просто так, пошла погулять по магазинам, ну и заглянула сюда.

– И я тоже, – сказала Татьяна, не понимая, чем так взволнована Санда и почему отец не должен знать, что она была на базаре.

– Ты – другое дело.

– Ну, хорошо.

– Вот спасибо, – обрадовалась Санда. – А тебе я все скажу. Только не смейся, обещаешь? Пойдем!

Она взяла Татьяну за руку, вывела из толпы и, остановившись неподалеку от человека в синем костюме, напоминающего собой не то учителя школы, не то руководителя хора самодеятельности, спросила:

– Ты видишь у него в руке золотое кольцо? Это фармазон. Единственный на весь базар. Да и то приезжий.

– А что такое фармазон?

– Глупышка, неужели ты никогда не слыхала этого слова? Смотри, он держит настоящее золотое кольцо, а когда ты купишь это кольцо и принесешь домой, оно окажется медным.

– Но должна быть проба.

– Она и есть! Но пока ты достаешь деньги, он подменит кольцо. В его руках оно золотое, а в твои попадает медное. Давай купим?

– Медное?

– Меня не обманет.

– Но зачем вам кольцо?

– Ни за чем. Я только попугаю фармазона. Пусть не думает, что он тут хитрее всех. Ты знаешь, для одних удовольствие обмануть других, а для меня – не дать обмануть себя. Только отцу – ни-ни.

Санда отошла от Татьяны и направилась к человеку в синем костюме. Но не успела она подойти к нему, как дорогу ей преградили два милиционера.

– Гражданка, следуйте за нами.

– Почему? Что я сделала?

– В отделении скажут.

Татьяна бросилась через весь город домой. Во дворе, у сарая, отец стругал доску. Задыхаясь, она проговорила:

– Ее арестовали.

Отец понял, кого «ее», и, смахнув с верстака стружку, спокойно, как будто давно ожидал этого, сказал:

– Не уследил я за ней.

Татьяна ощутила что-то похожее на жалость, но не нашла в себе сил подойти к отцу, сказать какие-то очень необходимые сейчас добрые слова.

Дед Игнат и Лизавета были у кого-то в гостях, и, чтобы не оставаться с отцом наедине, Татьяна решила вернуться к Уле. Шла по Раздолью и думала, почему она так спокойно отнеслась к аресту Санды? Ну хорошо, Санда ей чужой человек, она разлучила отца с семьей. Но отец ей близок, а его несчастье оставило ее безучастной, и в эту тяжелую минуту она бросила его одного. Какая она бесчувственная! Невзлюбила Санду и отдалилась от отца, а ведь они ни в чем не виноваты. Они полюбили друг друга. Разве это преступление? Разве за это презирают? Она обвиняла себя в бессердечности и вдруг поймала себя на мысли, что это самообвинение удобно для нее, не причиняет особой боли и в то же время оправдывает в собственных глазах. Но и другое было верно: понимающий свою бессердечность уже сердечен.

В доме у Ефремовых все было тихо и сонно: где-то за пологом в сенях похрапывал после обеда старик Ефремов, да едва слышно с мезонина, из Улиной комнаты, доносились звуки радио. Татьяна хотела пройти наверх, но ее окликнул из своей комнаты Федор.

– Можно тебя на минутку?

Она вошла к нему.

– Я хочу с тобой серьезно поговорить, – сказал он, уступая ей место за своим небольшим письменным столом. – Ты знаешь все о Тоне. Свадьбе не бывать.

– Может, перерешишь?

– Из-за тебя все вышло.

– Я-то тут при чем?

– Я человек деловой и по-деловому, без всяких сантиментов, решил, что мы с Тоней не подходим друг другу. И тебе по-деловому предлагаю: выходи за меня.

– Как так, Федя? Ты с ума сошел.

– Послушай, Таня. Обдумай все хорошо. Ну как ты живешь? Без матери, и отец – не отец. Я за тобой давно слежу. То, что Верка Князева говорила, – брёх собачий. Но смотри: в интеллигенцию ты не вошла и в рабочем классе не приживешься.

– Может быть, ты и прав...

– А со мной не пропадешь. Будешь как за каменной стеной.

Татьяна не ответила и молча вышла на крыльцо. Ну не смешно ли? Федор Ефремов хочет жениться на Татьяне Тархановой. Вот новость на все Раздолье. А что же, чем он плох? В городе человек известный. Хороший работник – Татьяна усмехнулась – и собой неплох. Да, известный... И вы, Татьяна Васильевна, цените в человеке его известность? А душа, сердце? И, главное, ваши чувства? Даже не знаете, любит ли он вас. Ну и что же, тем лучше. И вы его не любите...

И вдруг вспомнила Клеверово, берег реки, Сергея. Он оживлен, весел и ловит мяч, который бросает ему высокая белобрысая девица. Разлюбил? А может быть, и не было любви? Так чего же она колеблется, выбирает, сомневается? Да и, наверное, ее любовь тоже прошла. А не прошла, так должна быть забыта. И лучше она сблизится с человеком, которого просто уважает. Без чувства и волнений. Но зато без крушения и гибели иллюзий. Каждому на роду написано свое. Отцу – Санда, которая спасла его от смерти, а ей, его дочери, – Федор, который укроет ее от жизненных невзгод. Значит, он не безразличен ей, значит, что-то нашла она в нем? Да, нужен, потому что жизнь сложна! И вдруг у нее мелькнула мысль, которая показалась ей необыкновенной мудростью жизни, торжеством над всеми сомнениями. Может быть, настоящая любовь там, где женщина ищет защиты у мужчины? Не рождается ли она слабостью, преклоняющейся перед силой? Так, наверно, было, когда только зародилась любовь, и это чувство перешло к ней от далеких предков.

Она услышала сзади шаги Федора.

– Так ничего мне и не скажешь?

– Что у тебя произошло с твоей невестой?

– Ей двадцать пять.

– И что же?

– И мне двадцать пять.

– Разве это плохо?

– Да, когда нам обоим будет по тридцать пять!

– Но ведь ты меня не любишь.

– На твое наследство зарюсь. Вон оно! – И он показал на висящий в сенях серый от глины рабочий комбинезон.

Она протянула ему руку и, ничего не сказав, ушла в светелку.

Вечером Федор еще раз предупредил Улю:

– Смотри – никаких товарищеских судов.

– Ты мне надоел.

– Неизвестно, кто кому больше.

– Так помолчим?

– Отныне я тебе вообще запрещаю вмешиваться в наши дела.

– Чьи наши?

– Таня – моя невеста.

Уля ошеломленно взглянула на брата.

Татьяна стояла рядом, высоко подняв голову, гордая своим выбором и холодным, не знающим любви сердцем. Впервые в жизни она почувствовала, что месть может быть сладкой. И чем больше она сознавала, что выходит замуж за нелюбимого и нелюбимая, тем эта месть казалась ей сильнее и убийственнее. Пусть Сергей знает, что для нее он хуже нелюбимого, пусть почувствует в этом ее презрение, безразличие и забвение всего, что было между ними.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

На Игната Тарханова свалились – одна за другой и одна горше другой – две беды. В тот вечер, вернувшись из гостей, он узнал сначала об аресте Санды, а потом – что Татьяна стала невестой Федора Ефремова. И если арест жены сына вызвал у него жалость и желание чем-то помочь и невестке и самому Василию, то известие о предстоящем замужестве Татьяны он принял как нагрянувшее безысходное, ничем не поправимое горе. Одна мысль о том, что его внучка, Татьяна Тарханова, может оказаться Татьяной Ефремовой, вызвала в нем чувство стыда и возмущения, протеста и своего полного бессилия. Пусть Татьяна поступает как хочет, он, Игнат Тарханов, все равно никогда не признает Еремея Ефремова родней!

Если бы все это произошло в те годы, когда оба они жили в Пухляках, так, как сейчас Игнат, думал бы Ефремов: ему ли, самостоятельному хозяину, родниться с однолошадной голытьбой? Тогда Ефремов был другим. Хватким, расчетливым, предприимчивым. Тот Ефремов перестал существовать после раскулачивания. Словно душу его угнали куда-то в Хибины, а телу ефремовскому разрешили проживать в Глинске. И в теле ефремовском поселились какие-то болезни и докучливая немощь. Сначала он просто выдумал свои болезни и свою немощь из боязни: а вдруг его снова признают кулаком и сошлют к черту в Заполярье; а потом выдуманное так впиталось в него, что он действительно стал больным и немощным. Перед войной в пятьдесят лет он выглядел семидесятилетним сгорбившимся стариком, кое-как проработал до конца войны кладовщиком и ушел по инвалидности на пенсию. И неизвестно для чего живет, и если живет, то потому, что бог смерти не посылает. Того, прежнего, пухляковского Ефремова, Игнат ненавидел, но этого Ефремова, соседа по Раздолью, презирал он. Все растерял старик – и свою силу, и свою напористость, и даже многочисленную родню. Где они, младшие его братья и племянники? Разбросаны по всей земле – один в Пскове, другой в Нарыме, кто по Волге на пароходе плавает, а кто треску мурманскую на траулере потрошит. Все забыто: родная кровь и родные чувства, и неизвестно, кто кого начал сторониться, кто от кого первый скрылся. Он от них или они от него. Но живут Ефремовы на родной земле, живут, ничего не зная об Еремее Ефремове, женятся и выходят замуж, плодятся и размножаются, а он, старик Ефремов, самый старший из них, патриарх всея семьи, не известный никому и немощный, – доживает свой век в Глинске, на Раздолье, хоть и с сыном и дочерью, а чужой им обоим.

Игнат подумал о том, что жизнь Еремея всегда была бесполезна для людей, только проявлялось это в разные времена по-разному. То он хватал чужое добро, как голодный волк, то ползал тихо и незаметно, словно гусеница по яблоневому листу. Игнат недоумевал: как он допустил дружбу Татьяны с Ульяной? Вжилась девчонка в их семью, и пусть не похожа Ульяна на своего отца, а все же Ефремова. И не в том беда, что сдружились две девчонки, а в том, что, не будь Ульяны, не знала бы Татьяна Федора, не сошлись бы их дорожки. А Федор? Какой он? Может, весь в отца?

Игнат хорошо знал характер внучки и понимал, что всякое вмешательство в ее дела вызовет такое сопротивление, что из невесты она сразу же станет женой Федора Ефремова. Он чувствовал свое бессилие спасти Татьяну. Но помочь Василию он считал своей обязанностью. Пошел к начальнику милиции, а тот сообщил немногое: Санду задержали по требованию областного прокурора и отправили в областную тюрьму с дневным поездом.

Хотя все говорило о том, что дело очень серьезное, иначе следствие не вел бы областной прокурор, но во всем этом было одно утешение: Санда, видимо, совершила преступление еще до того, как приехала в Глинск. Это снимало с Василия моральную ответственность за жену и оставляло в душе некоторую надежду, что, не будь за Сандой какого-то «хвоста», она никогда бы не вернулась на старую дорожку милицейских и тюремных камер. Дома Игнат сказал Василию:

– Неладно у тебя жизнь складывается. Надо бы тебе старое отсечь и с нового начинать.

– Хвосты собакам рубят, и то больно. А ты, батя, хочешь, чтобы я свою жизнь напополам, через самое сердце разрубил.

– Подвела тебя твоя Санда.

– Еще ничего не известно.

– За нее отвечать придется.

– И отвечу.

– Ишь, как гордо. Вот вызовут в партком и спросят: как так – у коммуниста баба воровка? Что скажешь? Молчишь? Коль старое не рубишь – оно в новое заползает. Получается заражение крови.

Василий молча глядел в окно. Стукнула калитка. Кого это не вовремя несет? К дому шел Сергей Хапров. Ага, бывший женишок!

– Не знаю, как кто, а дочка, видно, старое не отрубила, – сказал он отцу. – За Федора выходит, а Сергея кличет. Вот где старое-то в новое вползает.

Игнат крикнул Татьяне, которая мыла в кухне посуду:

– Выйди, к тебе Сергей.

– Скажите – дома нет. – И быстро прошла в комнату Санды.

Она стояла за дощатой перегородкой и слышала, как Сергей нерешительно остановился у порога.

– Таню можно видеть?

– Нету ее, – сказал Игнат. – Может, надо что передать?

– Хотел поговорить..,

– О чем вам с ней говорить? – вмешался в разговор отец.

– Я ее ни в чем не виню. Я виноват.

– Теперь поздно разбираться... Замуж она выходит.

– Я слыхал... Но не поверю, пока не услышу от самой Тани.

Татьяна распахнула дверь.

– Да, я выхожу замуж за Федора Ефремова. Теперь верите?

– Таня...

– Это все, что вы хотели узнать?

– И вы ничего не хотите мне сказать?

– Ничего... И прошу вас больше не приходить ко мне.

Сергей ушел, Игнат сказал Татьяне:

– Эх ты, дура! Человек с покаянной, а ты его прогнала.

– Я невеста...

– Невесте юбку задрать да ремнем отстегать, – сердито пробурчал Игнат. И закричал: – На кого променяла Сергея?

Она хотела с достоинством ответить, что Федор ничуть не хуже, что он ее будущий муж и она гордится им, но вместо этого вся сникла и проговорила почти беззвучно:

– И так тошно, а вы все на меня…

На следующий день Василий выехал в область. Прокурор разыскал дело Санды и, перелистывая его, спросил Василия:

– Вам, собственно говоря, кем приходится обвиняемая?

– Жена...

– И вам жена?

– Шутки шутите, товарищ прокурор. Хоть не зарегистрированы мы, а все-таки жена.

– Полковнику в отставке Медведеву она тоже была женой нерегистрированной.

– Знаю.

– А полковник розыска потребовал: нерегистрированная жена сбежала и унесла с собой золотые часы, золотой портсигар и еще какие-то там вещи, в общем на десять тысяч. Это вы знаете? Тут не до шуток.

Василий спросил:

– Она сказала вам, что раньше промышляла по золотому делу? Еще до войны.

– Да, это известно.

– Ну, а почему она от полковника сбежала?

– Сбежишь, если украдешь на десять тысяч золотых вещей.

– Когда она приехала в Глинск, никакого золота у нее не было. Это я точно знаю.

– А деньги?

– Тысячи полторы.

– Платья, украшения?

– Один чемодан с пустяками какими-то. Нет, тут что-то не так. Разрешите мне с ней поговорить. Мы друг друга давно знаем, мне не соврет, даже если захочет.

Прокурор снял трубку, набрал какой-то номер и приказал немедленно доставить арестованную. Через час Санду ввели в комнату прокурора. Она была в той же прозрачной кофточке, правда помятой и уже грязной, но над пышным зачесом волос по-прежнему поднимался огромный гребень, инкрустированный блестящими камешками и сделанный не из пластмассы, а из панциря настоящей черепахи. Увидев Василия, она не бросилась к нему, а только опустила голову и тихо сказала:

– Прости меня, Вася.

– Садись-ка. Вот прокурор, а вот я. И рассказывай, как все случилось. Взяла у своего полковника часы?

– И портсигар тоже. И еще цепочку. Ну, и еще что-то было.

– Зачем взяла? – нахмурясь, спросил Василий.

– Не могла я больше с ним жить. Корову купил, коптильню завел, да и не любила я его.

– Долго ли уйти было?

– А куда?

– Свет велик.

– Да квартир свободных нет.

– Не дури, – сурово перебил Василий. – Потянуло к старому?

– К старому, да только не к тому, о чем ты думаешь. – И неожиданно расплакалась. – Не могла я не взять. Опостылела жизнь. Только о тебе и думала. А где искать да как искать? Из дома полковника? И решила: уйду, сбегу. Вот и взяла. Надо же было на что-то жить.

– Это карается законом, – сказал прокурор.

– А я ему четыре года была за домработницу – это по закону? – сквозь слезы ответила Санда и еще сильнее заплакала. – Я тебя, Вася, долго искала, год целый. А вещи золотые я взяла потому, что знала, кому и как их продать можно. И продала по-честному, из рук в руки. Никого не обманула.

– Вот видите, какое достижение. – И Василий с грустной улыбкой посмотрел на прокурора. – Взять взяла, но честно продала. Ну, теперь все ясно. – Василий поднялся и сказал прокурору: – Есть у меня к вам просьба, товарищ прокурор. Если вы мне верите, отпустите Санду на часок. Через час будет здесь как штык.

– А зачем это вам?

– В загс сходим.

Санда улыбнулась. Ей показалось, что Василий шутит. И вдруг до нее дошел истинный смысл его слов.

– В загс? Ишь, чего выдумал! Не пойду!

– Пойдешь, – уверенно сказал Василий.

Она рассмеялась, чтобы не заплакать.

– Гражданин прокурор, вы его не слушайте. Вот смешно, нашел где невесту.

Прокурор смотрел то на Василия, то на Санду, он не вмешивался в их спор. Но он хорошо понимал, почему подследственная не хочет регистрировать свой брак, и снял телефонную трубку.

– Это загс? У вас очередь большая? Нет? Хорошо! – Он положил трубку и повернулся к Василию. – В вашем распоряжении два часа.

Они вернулись через два часа. Санду увел милиционер, а Василию прокурор сказал.

– Раздобудьте десять тысяч и отдайте их Медведеву.

– Я об этом уже думал. Честь дороже денег.

– Для Медведева это дело его кармана, и он возьмет свое заявление обратно.

– Вернется домой, я ей покажу, как чужие вещи брать.

– Только учтите, что ее ошибка не в том, что она взяла их, а в том, что бежала с ними.

Василий вернулся в Глинск. На следующий день он все рассказал отцу про Санду и занялся поисками десяти тысяч.

– Немалые деньги надо добыть, – сказал Игнат.

– А что делать? Жена взяла – муж расплачивайся.

Но найти денег он не мог. Среди знакомых Василия не было таких, кто мог бы ему дать такую сумму. Шутка сказать – десять тысяч! Да продай он все, что имеет, и трети не добудет.

За ужином Игнат сказал:

– Давайте решим, как дальше жить будем'

– Я за Федора пойду, – сказала Татьяна.

– Молчи, не о тебе разговор, – сурово прервал ее Игнат.

– Может, я с Сандой не ко двору? – спросил Василий. – Ежели вернется, соберем вещи и съедем.

– Никто вас не гонит, – отрезал старик и, подойдя к Лизавете, положил на ее плечо свою тяжелую руку. Она слегка согнулась, а он грустно улыбнулся: – А давно ли, помнишь, груженые сани тащила? Думаешь, забыл я, как впервые попал в твою халупку на Песках? И я тогда вроде как ничего собой был. Помнишь?

– Ну что ты при сыне да при внучке разболтался? Собрал всех и похваляешься. Для меня ты и сейчас хорош.

– Спасибо, мать. Я тебе век обязан, и твое слово для меня закон. Как скажешь, так тому и быть.

– Все вокруг да около, а что к чему – не понять.

– Сейчас поймешь. Вот только давай-ка вспомним с тобой, как этот дом строили. Сильные мы были тогда. Вдвоем бревна на десятый венец поднимали. И Танюшка помогала. Уж и забыл, который ей шел тогда. Третий или четвертый. И мы, к слову сказать, не дедом и бабой ей были, а отцом и матерью. Так вот, Лизавета, тебе пятьдесят, а мне скоро шестьдесят, и должны мы с тобой решить, что нам дороже – дом родной или наша честь. Так решай, мать. Окромя как продать наш дом, денег Василию не добыть.

Лизавета молчала. Она думала о чем-то своем, может быть о счастье, что пришло к ней вместе с Игнатом, и по ее лицу катились слезы. Молчал и Василий, понуро глядя себе под ноги. Даже Татьяна не знала, что сказать. Она даже не понимала, зачем ее позвали сюда? Пусть что хотят, то и делают с домом. А Игнат ждал, что скажет ему семья, а главное – Лизавета. Остаться без дома Татьяне – ничего с ней не станет. И ему потеря невелика, долго ли мужику на чужой квартире прижиться? А вот Лизавета – другое дело. В чужой дом идти – характер свой ломать, хозяйкой уже не быть, дом – ее царство. Каково-то потерять целое царство?

– Так что же скажешь, Лизавета?

– Никогда себе не простим, ежели сами в хоромах будем жить, а человек по тюрьмам скитаться.

– Понятно, мать. Как ты, Татьяна? И твоя тут одна стена.

– Продавайте.

– Ты, Василий?

– Что меня спрашивать?

– Ну, а я, как все, – заключил Игнат.

И что-то невольно заставило всех повернуться к дверям. На пороге стояла Санда. Она прошла в горницу и тихо сказала:

– Горе я вам принесла.

– Какое такое горе? – словно не понимая, о чем идет речь, воскликнул Игнат. – Смотри, какие веселые все. Значит, поверил прокурор Василию, на слово тебя отпустил.

– А дом-то как же?

– С домом все в порядке. Дом неплохой, тысяч пятнадцать потянет.

Общая беда вновь соединила семью Тархановых. Теперь на работу шли вчетвером: впереди Санда и Татьяна, чуть позади Игнат и Василий. И разговор вокруг одного: как жить дальше? Конечно, если Василию с Сандой отделиться, – порознь будет легче найти жилье. Но все же надо стараться поселиться вместе. И Василий был с этим согласен. Но однажды ранним утром он сказал Игнату:

– Знаешь, батя, о чем мы с Сандой сегодня ночью говорили? Может быть, нам с ней лучше из Глинска уехать. И на чужой квартире жить неохота, да и всем не расскажешь, что Санда не так уж была виновата...

– По правде сказать, Василий, и я об этом думал. На прошлой неделе встретил Тараса Потанина. Им в колхозе механик нужен. Мучаются без механика. Насчет оплаты как пожелаешь. Деньгами – так деньгами, хочешь – на трудодни возьмут. А с жильем так будет: до весны проживешь в его доме, а там свой поставить помогут. Поезжай, Василий, в Пухляки. Как отец говорю, поезжай.

– И я давно об этом мечтал, батя. Когда в самую трудную пору я на шахте в тундре работал, то слово себе дал: будет возможность уехать – в колхоз пойду! Чтобы весь день на солнце быть, небо видеть... А потом то же слово повторил уже на войне, когда нас в землянке «юнкерсы» толкли...

– Сколько тебе лет, Василий? Скоро сорок! В твои годы я ушел из Пухляков. А ты сможешь вернуться. Не всем же Тархановым кирпичи обжигать, надо кому-то и хлеб растить. Поезжай, Василий.

Но Василий ответил спокойно и решительно:

– Нет, батя, хоть я и мечтал о земле, а теперь не вернусь к ней. Ну какой из меня хлебороб?

– Тебе не землю пахать... Ты механик!

– Душа не лежит

– Значит, в другой город задумал ехать?

– Обратно в Хибины!

– В ссылку?

– Там город – на три Глинска хватит…

– Солнца, говорят, полгода нет.

– А человеку солнце там, где он свой труд вложил. Ты пойми, батя, мы с Сандой строили город тот.