Текст книги "Татьяна Тарханова"
Автор книги: Михаил Жестев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Татьяна грустно улыбнулась. Боже мой, она спрашивает о смысле жизни, как будто он существует сам по себе, один, общий для всех, как воздух, земля и вода. Есть и такой. Но ведь у каждого он проявляется по-своему, и это отличает одного человека от другого. Ну чем живет Антонина Колесникова – вон та крепкая, здоровая женщина, пришедшая год назад из деревни? Она вдова, у нее двое детей, она оставила их у тетки. Самое важное для нее – заработать свои семьсот рублей, прокормить семью и скорее получить ну хотя бы самую плохонькую комнатку, чтобы взять к себе детей. И потому она счастлива сегодня. Ей сказали, что она получит большую светлую комнату в новом доме. А у Белки смысл жизни совсем в другом. Она из очень хорошего колхоза. И жила там у отца с матерью, ни в чем не нуждалась, да и сама хорошо зарабатывала на ферме. И все же ушла в город. Да не одна. Сговорились все девчонки-доярки и в одну ночь сбежали. Женихов искать! Ради этого Белка предпочла родному просторному дому в деревне тесное общежитие в городе. Она, может быть, и здесь не найдет своего суженого. Но жить без всякой перспективы – одно, а с мечтой, хотя бы и неисполнимой, – другое. Смысл жизни – это требование человека к самому себе. Это то, ради чего он живет. И, наверное, смысл жизни все время меняется. То поднимается на большую высоту, то падает к чему-то обычному и будничному. Татьяне казалось, что ею открыто что-то большое, никому еще не известное. И она сказала себе: «И у тебя есть свой смысл жизни. Ты поссорилась с Сергеем, ушла от него, а живешь лишь тем, чтобы снова встретиться. Только ты не хочешь в этом признаться. Ты обманываешь себя. Разве не так? Но почему тогда часто думаешь: вот ты идешь по улице, а навстречу Сергей. Ты делаешь вид, что не хочешь с ним встретиться, и переходишь на другую сторону. А он все равно догоняет тебя. Таня, подожди! Он идет рядом, молчит и вдруг берет тебя за руку. Нет, он ничего не говорит. Ничего. Но ты не отнимаешь руки, и все без слов становится ясным. Это конец недоразумению, ссоре, размолвке. А любовь никуда не уходила, она была, есть и будет. И не ври хоть себе, Татьяна, что у тебя нет смысла жизни. Он в Сергее. И, если хочешь, в тревоге за его судьбу. Будь иначе – вы бы не поссорились. Только нет у тебя силы воли подойти к нему первой. Подойти и сказать: «Ты незаслуженно оскорбил Иннокентия Константиновича, ты поступил нехорошо. Но все равно я тебя люблю. И если ты меня любишь и хочешь, чтобы я гордилась тобой, – извинись перед ним!» И еще: «Милый Сереженька, подумай о своей жизни. А мне, кроме тебя, ничего не надо».
Татьяна поднялась и сказала сурово:
– Скоро гудок, пошли.
– Ты что завтра делаешь? – спросила Уля. – Приходи с утра ко мне. Будет Матвей, поболтаем.
– Завтра все Тархановы, во главе с дедом Игнатом, отправляются в Клеверово. По случаю воскресенья будем загорать.
Деревня всегда была консервативней города. Ее уклад устойчивей. Даже переселяясь в город, люди деревни упрямо держатся своих традиций и обычаев. Но свое не мешает им быстро приноравливаться ко всему городскому, воспринимать новый образ жизни и одновременно жить и по-деревенски и по-городски. Так, не отказавшись от всяких сретений и вознесений, человек, пришедший из деревни, весьма охотно празднует Новый год, День артиллерии или железнодорожника, упрямо держится за самогон, но привыкает и к коньяку, дома ест из общей миски, но в столовой тщательно следит за тем, чтобы обед ему был подан в чистой посуде и с полным прибором, особенно когда он берет первое молочное, второе рыбное или мясное, а на третье какой-нибудь фруктовый мусс. Он любит быть самим собой, но не хуже других. Он требует себе, что ему нужно и что есть у других, хотя ему и не нужно. Там, в деревне, среди природы, он не любовался ею, не замечал ее прелестей, не загорал на солнце. Он работал в природе. В городе же по воскресным дням он стал ездить за город, чтобы полежать на солнце, – то, чего он никогда раньше не делал и что ему даже на ум не приходило. Теперь летним погожим утром он собирает своих домочадцев и отправляется с ними загорать. Поступает он по-городскому, а думает и говорит еще по-деревенски:
– Поехали заголяться!
В летние воскресные дни тысячи глинцев выезжали за город в Клеверово. На берегу небольшой речонки подымались дымы костров, тихий лес оглашался песнями, каждый, как мог, пользовался густотравными полянами, солнцем, водой. И в это воскресенье вместе с другими поехали в Клеверово и Тархановы. Санда и Василий ни разу не бывали там, Лизавете после болезни надо было подышать лесным воздухом, Татьяне – отвлечься от своих невеселых дум. Так рассудил Игнат, тем более что ему самому Клеверово было далеко не безразлично. Кто-кто, а Игнат Тарханов понимал, что значит выпить на лоне природы стопку водки.
Пока Санда с Лизаветой хлопотали на берегу речушки по хозяйству, а Игнат и Василий собирали валежник, Татьяна не спеша побрела краем леса. Она шла без всякой цели, так просто, от нечего делать, размышляя над своими жизненными невзгодами.
Сергей... Сережа. Совсем недавно был рядом. А теперь ей казалось, что все это было очень давно, и даже не в Глинске, а где-то совсем в другом городе. Все изменилось после его ухода. Нет театра, нет ее библиотеки, и она не та. Чего-то стало не хватать в самом воздухе, которым она дышала. Ну, конечно, не хватает счастья. В ней боролись обида на Сергея и чувство собственной вины перед ним. Теперь, когда его по было рядом с ней, все, что вызвало спор между ними и поссорило их, потеряло свое значение. Она не могла сказать, что разрушило их любовь. Кажется, увидела в его лице что-то чужое? Какая чепуха! И этот разговор, где лучше работать – в агрохимлаборатории или на комбинате. Да стоило ли из-за этого жертвовать любовью? И даже то, что Сергей сказал Дроботову, казалось теперь чем-то совсем несущественным. Пятидесятилетний рядом с девятнадцатилетней... Действительно смешно! Одно смешно, другое чепуха, третье не заслуживает внимания... А все разрушилось, Может быть, любовь была такая, что не заслуживала внимания? Нет, она любила Сергея... А сейчас? И сейчас любит. Но почему тогда она не придет, не скажет ему об этом прямо? И скажет. Вот вернется в Глинск и прямо с вокзала пойдет к нему...
Татьяна не заметила, как зашла далеко в лес. Она повернула обратно и вышла напрямик к реке. Краем леса, вдоль берега дымили костры, речная отмель была усеяна купающимися, и над желтой песчаной полосой висели, словно воздушные фонари, десятки взлетавших вверх мячей. У безымянной речушки было так людно, что казалось – тут веселится и отдыхает весь Глинск. Татьяна пробиралась краем леса. Чего доброго, еще мимо своих пройдешь. И в это время она увидела Сергея. В майке, держа в руке пиджак, он стоял на берегу и смотрел куда-то вдоль реки. Татьяна едва не окликнула его. Ну, вот они и встретились. И сейчас она подойдет к нему, заглянет в глаза, и он поймет все без слов. Но не успела она броситься к нему, как он зашагал вдоль берега. Татьяна пошла за ним. Надо подкрасться незаметно и появиться неожиданно... Татьяна замедлила шаг, а Сергей побежал, весело размахивая пиджаком. Куда это он? И тут увидела, как его окружила шумная компания каких-то незнакомых ей молодых людей и девушек.
– Хапров! Сережа! Сереженька! – Каждый называл его по-своему, но все встречали весело, и так же весело он дружески жал руки и, казалось, был счастлив и доволен собой.
Татьяна круто повернулась. Сергею весело, хорошо. Зачем же тогда она идет к нему? Пусть веселится! Она ему не нужна, это ясно. Он забыл ее. И, наверное, в этой компании есть какая-нибудь, за которой он ухаживает. Не та ли высокая, белобрысая, что бросила ему мяч? Ну что ж, товарищ Хапров! Тарханова вам не нужна, но и вы тоже не нужны ей. Она к вам не подойдет и в Глинске не придет. Татьяна услышала сзади треск сучьев и оглянулась. С охапкой хвороста для костра стоял дед Игнат. Она поняла: таиться бессмысленно, – и сказала, снова повернувшись в сторону Сергея:
– Люблю я его, деда...
– А говорила – сама ушла…
– И люблю и ушла. Сама не думала, что так может быть. А вот Сергей сам не уходил, а смотри, какой веселый...
– А ты с ним после этого говорила?
– Унижаться?
– Да ну тебя!
– Смотри, деда, сам не вздумай...
– Больно мне нужно. Да ты хоть скажи, что произошло у вас?
– Долго рассказывать.
– И нечего! Вот как у вас, молодых, всегда случается. Любовь большая, а из-за пустяка рушится… А ты возьми семейного человека. Он годов двадцать прожил, какая уж там любовь... А крепкая, по ней хоть кувалдой бей! И живут любя и не расходятся. Ну, поругаются, поссорятся, а все вместе!
– Сам сказал – какая уж там любовь. И бить-то не по чему.
– И это верно, – согласился Игнат и, увязая в прибрежном песке, направился к своему костру.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Всякое движение человека вперед противоречиво. Без противоречий жизнь превратилась бы в стоячее, затянутое плесенью болото. Но и в этом болоте, наверное, были бы свои, болотные противоречия. И у каждого поколения свои противоречия. При всей элементарности этой истины о ней нельзя не упомянуть, потому что если Игната Тарханова привели на комбинат одни противоречия, то через двадцать лет Татьяну Тарханову – совсем другие. Противоречия Игната Тарханова коренились в том, что он оказался невольным пособником кулаков, маленьким человеком, который, сам того не подозревая, пошел на конфликт с Советским государством.
Татьяна Тарханова ничего антигосударственного не совершила, ее противоречия были как будто личного характера, но в действительности имели характер общественный. Всю жизнь Татьяна шла навстречу собственным желаниям. У нее не было сознания единства между своими желаниями и какой-то общественной необходимостью. Да и собственные ее желания были произвольны и порой совершенно случайны. Но в их исполнении ведь смысл жизни. И хоть она порицала Сергея за его чрезмерные заботы о собственном преуспевании, в сущности они в какой-то степени были свойственны и ей самой. И вдруг жизненные обстоятельства сложились так, что в институт она не поступила, от Сергея ушла, театр пришлось покинуть. Кто бы мог предвидеть, что ей придется возить на электрокаре глину, взяться за профессию совсем не романтическую, совершенно не значащуюся в списках героических и романтических профессий, которые так заманчиво преподносились в школе. Глина, фасонные и простые изделия из нее, какие-то доменные припасы, кауперы, огнеупорные кирпичи. Мама родная, куда ее ввергли! А не поступить на комбинат тоже было нельзя. Должна же она хоть сама себя прокормить. И сразу был потерян смысл жизни. Ни института, ни театра, ни Сергея. Конечно, все эти маленькие и большие изделия из огнеупорной глины нужны были стране как хлеб. Не дай их сегодня Глинск, завтра выйдут из строя доменные печи, мартены, вагранки, основа основ великой индустрии великого государства. Но Татьяна была далека от этих слишком крупных для нее общественных интересов. Видимо, для этого мало знать, что без огнеупора нет металлургии. Надо еще понять зависимость своей судьбы от судеб многих людей. Смысл жизни рождается у человека в сложном сплаве сознания и чувств, характера и устремлений, и очень часто после столкновения с неудачами.
Человек ощущает смысл своей жизни тогда, когда то, что он делает в настоящем, связано с его думами о будущем. Этого чувства у Татьяны не было, и она не видела никакого смысла в том, что стоит на площадке электрокара, вызванивая мелкую дробь, мчит свой груз из заготовительного цеха в формовочный. Единственный смысл ее труда заключался в том, что он был нужен комбинату. Но не задуматься над тем, что происходит вокруг нее, Татьяна не могла, и прежде всего ее поразила та легкость, с которой прижилась на комбинате Санда.
Татьяна не знала матери. Судьба одарила ее двумя мачехами. Одна из них стала ее бабушкой, другая по своему возрасту могла быть старшей сестрой. Но признать Санду сестрой она тоже не хотела. Их отношения были холодны и не лишены неприязни. Почти одновременно они поступили работать на комбинат и однажды встретились у заготовительного цеха. Татьяна даже не узнала Санду. В рабочем комбинезоне и шахтерке, из-под которой торчали завитки волос, жена отца походила на мальчишку. Санда первая окликнула ее и сказала грустно, показывая рукой на тяжелый моток проволоки, который катила в ремонтно-механический цех:
– Твой отец изверг! Смотри, что он заставил меня делать.
– Кладите на тележку, подвезу.
– Нет, нет, – отказалась Санда. – Вот пораню себе руки, пусть знает.
И вот та же Санда через какие-нибудь два месяца хвалилась дома за столом, что она получила третий электромонтерский разряд, и ругала Василия за то, что кто-то из его бригады подсунул ей неисправный рубильник. К удивлению Татьяны, та самая Санда, которая никогда не работала на заводе и пошла туда со слезами, нашла там смысл своей жизни. И теперь, после разговора с Улей, Татьяна понимала, почему так произошло. Работа в цехе сближала ее с Василием, заставляла его забыть ее прошлое, и ради этого стоило быть электромонтером, привыкнуть к высоким лестницам и тяжелым моткам проволоки. Как же так? Ее, Татьяну Тарханову, десять лет учили в школе, ее воспитывал комсомол, а она не может найти себе места в жизни. Санду сослали в Хибины, ее перевоспитывали в заключении, и еще неизвестно, что она делала после Хибин, а она сразу нашла себя. Подобные размышления не очень-то были приятны Татьяне. К тому же они вызывали пренебрежение к собственной, еще недавно такой самоуверенной личности. Но как далеко от пренебрежения к самой себе до оскорбительного унижения в глазах других! А между тем это ждало впереди Татьяну. И ждало потому, что с приходом на комбинат таких, как Уля, Татьяна и им подобных, возникали свои противоречия. Молодые рабочие были очень нужны комбинату. Без них у него не могло быть будущего. Но в самом комбинате были люди, которые не хотели принимать новичков. Они смутно понимали, что их начнут равнять под новеньких, и одно это вызывало внутренний протест.
Еще до конца обеденного перерыва Татьяна привела в порядок свою тележку и сразу же после гудка погнала ее за глиной. Она ехала, рассыпая вокруг себя веселый звон, приветствуя им одних и требуя дороги у других. Миновав неширокий проезд, она въехала в прессовую и затормозила. Путь ей преградили ремонтники. Подтянув к пролету мотор и, видимо, не желая ждать, когда за ним придет тележка ремонтно-механического цеха, они решили захватить чужой транспорт. К Татьяне подошел Крюков. В руках у него была деревянная лопата.
– Свезешь наш мотор в механическую. Понятно?
– Нет, непонятно.
– Подождут твои формовщицы.
– А не подождешь ли ты?
Татьяна дала задний ход электрокару и, слегка откатившись, на полной скорости ринулась вперед. Крюков отскочил в сторону, но изловчился и ударил ее лопатой ниже поясницы. Удар был меткий, звучный и вызвал смех. Татьяна остановила тележку, спрыгнула на землю и решительно подошла к парню. Он не испугался и, выставив ногу, весело сказал:
– Что, понравилось? Могу еще раз киселя дать.
Но он не рассчитал, что перед ним девчонка, которая не раз дралась с мальчишками, и, не успев подмигнуть другим ремонтникам: мол, смотрите, каков я кавалер, – полетел вместе с лопатой на землю.
– Ешь сам на здоровье!
Это столкновение не имело бы никаких последствий, если бы его виновником не оказалась Верка Князева.
После своей неудачной попытки поступить буфетчицей в театр Верка Князева затаила вражду к Татьяне. Но что она могла сделать? В театр не придешь ругаться – выгонят. И вдруг она увидела ее на электрокаре, возчицей глины. Так, значит, жизнь снова сравняла их. Подожди же, Танька Тарханова! Верка подозвала Крюкова, который проявлял к ней интерес, и, показывая на проехавшую мимо Тарханову, спросила:
– Ты знаешь эту девчонку?
– Видал.
– Слабо будет на ее тележке отправить мотор в механическую.
– Скажешь!
– Не сдрейфишь, сегодня пойду с тобой в кино.
Но ухажер оказался недостаточно стоек на ногах, и Верка Князева, забыв о всякой осторожности, сама ринулась в бой. Нет, она хорошо помнила, что в драке с Танькой уже однажды потерпела поражение, а потому, забежав по другую сторону пресса, подбоченилась и закричала, чтобы все ее слышали:
– Ишь ты, недотрога какая! Думаешь, не знаем, с кем ты путалась? Знаем! Да я бы тебя не то что лопатой, дегтем по заднице смазала, паскуда ты этакая!
Татьяна, которая могла постоять за себя, когда надо было защищаться кулаками, оказалась совершенно беспомощной перед руганью и чудовищной ложью. Как заставить замолчать эту Князеву? А та продолжала бесноваться, выкрикивая все новые оскорбления. Татьяна оглянулась, ища хоть чьей-нибудь защиты, и убежала из цеха, оставив на дороге свой электрокар.
После работы она возвращалась домой прибитая, униженная. Уля шла рядом и говорила:
– Князеву и Витьку Крюкова мы приструним. Им так просто это дело не пройдет. Будут знать, как хулиганить на производстве... Вообще эта Верка типичная тунеядка. У нее два привода за спекуляцию.
Но ничто не могло утешить Татьяну. Теперь разнесут по комбинату о ней славу гулящей девки. А что она может сделать, чтобы люди не поверили Князевой? Ничего! Значит, надо бежать. Куда – неважно. Но здесь, на комбинате, она работать не будет. В эту минуту ей больше всего не хватало Дроботова. Он, конечно, посоветовал бы, что ей делать. Но театр на гастролях, Дроботова нет в городе. «Милый Иннокентий Константинович, если бы вы только знали, как тяжело и плохо вашей Тане, которую вы уже, наверное, забыли».
Дома, никому ничего не сказав, она легла спать. Но сон не шел. Она поднялась, потом без цели бродила по двору и огороду, нигде не находя себе места. Она чувствовала себя беспомощной. Только совершенно ничтожного, недостойного человека могут так оскорбить, как оскорбили ее. Она даже не может сказать об этом деду. И вообще лучше уйти к Ульке, а то начнут расспрашивать да выпытывать.
У Ефремовых ее встретил Федор. Он сидел за столом и пил чай, рассматривая свое лицо в никелированной поверхности электрочайника.
– Уля у себя? – спросила Татьяна.
– Ушла куда-то со своим Матвеем. Выкопала себе жениха из прошлого.
– Во-первых, ему только тридцать шесть, он совсем не старый, а во-вторых, он не жених, а просто товарищ.
– Ты вот тоже ходишь одна, товарища найти не можешь. Не скучно?
– Скучно? Не знаю.
Федор оживился:
– Я тебе скажу – ты поменьше Ульку слушай. Вот не понимает сестрица, что так просто хорошую жизнь на ладошке не поднесут. И ты такая же. Ну скажи, зачем тебе глина? Ну чего ты там, на комбинате, добьешься? Седьмого разряда? Да и то через десять лет! И в этом счастье? А я бы тебя мог устроить инспектором горторготдела. Инспектор Тарханова! Гроза глинских торгашей. Положение, отношение, уважение. Ты только в магазин, а тебе уж норовят что-нибудь подсунуть: окорок, панбархат, бурки.
– Не вижу ничего хорошего. Взятка.
– А зачем ее брать? Тебе взятку, а ты взяточника к ногтю. А нашему обществу честные люди нужны. Этого только Улька не понимает. Видишь ли, она считает, что человек должен быть честен вообще. А по-моему, всякая честность должна пользу приносить. Иначе на свете честные люди переведутся и останутся одни жулики. Так пойдешь инспектором?
– Подумаю... – Татьяна хотела уйти, но поймала себя на мысли, что с Федором она забыла о своих горестях, и спросила: – Я тебе не помешаю? Посижу и уйду.
– Сиди. Ты все же лучше моей сестрицы. Ей бы в монастыре игуменьей быть. Черства и упряма! Кругом одни принципы. Создала бога и молится ему. А кто другой веры – хулит. Честное слово, как в средние века. Не сестра, а инквизитор. Ну, ничего, вот женюсь, дадут отдельную квартиру в новом доме – и дня тут не проживу.
Татьяна рассмеялась.
– И почему все женихи немного смешные?
– Ты о деле лучше подумай! Решишь в инспектора пойти – скажешь! Мне нужно честный аппарат подобрать. Чтобы не подвел.
Они проговорили с Федором до позднего вечера. Теперь она спокойнее думала о том, что произошло днем в прессовом цехе, а когда вернулась Уля, даже не прочь была посмеяться над поздними ее прогулками.
– А Матвей серьезно за тобой ухаживает?
– Даже слишком.
– Тебе, конечно, он не подходит?
– Я ему не подхожу.
– Молода?
– Глупа.
– И верно, дура.
– Он с горя ко мне привязался. Пойми, с горя.
– Выдумываешь все. Верно Федя говорит – принципы кругом.
– Ты меня Федором не понукай, – рассердилась Уля. – Что он в этом понимает? – И вдруг расплакалась. – Ох, трудно мне, Танька.
