Текст книги "Татьяна Тарханова"
Автор книги: Михаил Жестев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В июле закончили рыть котлован. Потом началась заливка фундамента, и к осенним дождям высокие кирпичные стены ушли под крышу. Словно вместе с новым корпусом комбината поднимался Игнат. Из землекопов стал каменщиком, из каменщиков – слесарем по установке нового прессового оборудования, правда слесарем еще очень низкого разряда, но уже имеющим право считать себя полноправным огнеупорщиком. В тот день выпал первый снег. Он падал крупными хлопьями, оседал на взрытые огородные гряды и прикрывал собой землю, остатки капустного листа и неведомо откуда принесенные ветром багряные кленовые листья. Вскоре все вокруг стало бело и чисто. И так же бело и чисто стало на душе Игната.
Зимним утром Игнат шел в механическую, чтобы дать на расточку втулку. На заводском дворе горели фонари, дымным морозным туманом вырывались из помольного цеха облака пыли. Они смешивались с сумерками зимнего утра, стыли на холоду и, казалось, осыпали лицо моросящим дождем.
Неожиданно из темноты, словно стараясь распластаться по снегу, выскочил кто-то в жесткой, похрустывающей робе. Игнат отшатнулся. Ему показалось, что это Егор Банщиков хочет броситься на него. Невольно сжал в кулаке втулку. Но тот, которого он принял за Егора, сам испуганно отпрянул назад и, метнувшись в сторону, скрылся за вереницей вагонеток. Еще чувствуя, как тревожно бьется сердце, Игнат вошел в механическую. Его поразила странная, непривычная тишина. И в то же время необычно громко звучали голоса, которые раньше покрывались мерным шумом станков и трансмиссий. Цех не работал. Только неподалеку от двери какой-то парень и старик с короткой, подстриженной клинышком седой бородкой и очками на кончике носа сшивали приводные ремни, которые кучей лежали у их ног. Старик был очень похож на деревенского шорника, это делало его доступным, почти знакомым, и Игнат спросил:
– Что у вас тут стряслось?
– Стрясется, ежели ходят всякие, кому надо и не надо, – зло ответил старик.
– Я по делу – вот втулку расточить.
– И тот небось дело имел, – раздраженно произнес шорник, но, взглянув па втулку, сказал спокойней: – Подождешь, вот ремни сошьем.
– Чудно, – удивился Тарханов, – сразу лопнули на всех станках. Значит, сшивка плохая была.
– Сшивка, сшивка! – выкрикнул старик. – Много ты понимаешь. Смотри, это что? Ножом полоснули. А это вот? – И он выхватил из кучи первый попавшийся ремень. – Тоже обрезали...
Некоторое время Игнат молча наблюдал, как напрягается сутулая спина старика, как его руки спешат сшить ремень, и неожиданно спросил:
– У тебя еще шило есть?
– Я бы тебе его в зад ткнул, чтобы работать не мешал.
– А ты на меня кобелем не кидайся, – в свою очередь прикрикнул Игнат. – Доставай шило.
– Шорничал? – уже не так сердито спросил старик.
– Хоть сбрую сошью.
– Тогда садись, покажу, как ремни чинить.
Забыв, что его ждет Матвей, Игнат принялся за дело. Первое время они работали молча. Потом старик спросил:
– Ты, стало быть, из нового корпуса?
– Монтируем.
– А фамилия твоя как?
– Тарханов.
– Игнат Тарханов? Тот самый, который на котловане отличился?
Игнат был удивлен, что шорник его знает, и в свою очередь счел себя обязанным проявить сочувствие:
– Надо же такое озорство учинить, ремни подрезать.
– Это не из озорства, а из выгоды.
– Велика ли выгода?
– Фома ты, Фома! Ты понимаешь, какое сейчас время? Все со своего старого места сошло...
– Известно, какое время, – согласился Игнат.
– Так вот, ежели в такое время суматоху устроить – не миновать кутерьмы.
– А кто же эту кутерьму хочет устроить?
– Всех перечислить – пальцев не хватит. Ну, а про основных могу сказать. Думаешь, ежели мы кулаку под зад дали, так он памяти лишился? Это раз! Опять же международная капиталистическая гидра. Полагаешь, она сама по себе, а мы сами по себе? Ну нет. Мы своих капиталистов били, она тоже чувствовала. Это два! Только все эти враги так это, за здрасте-пожалуйста, собственной персоной не явятся. У них родня есть. Всякие свояки. Бандиты, к примеру: им заплатишь – что хочешь сделают. Это три! Контрреволюционеры всякие, которых не добили, скажем, на Дону или в Сибири. Это четыре. Ну, а пять – это которые к власти рвутся. Вроде как сначала с нами были, а потом решили так: социализм не социализм – хрен с ним, главное, чтобы к власти пробраться! Ну вот, теперь ты всех этих людишек по ранжиру выстраивай и решай сам, кто кому платит, от чего кому какая выгода, а главное, соображай, что нам с тобой делать. Ты такую игру – шахматы слыхал?
– Видал однова, как поп с учителем играли.
– Жизнь, она вроде шахмат. Разные в ней фигуры, и по-разному они ходят. И вот те, кто нынче ремни обрезал, и те, кто им за это деньги посулил, и те, кто этим к власти пробраться обещал помочь, – все они про нас с тобой думают так: пешки мы, куда поставят, там и стоять будем, а нет – с доски долой. А мы, пешки, себе на уме, через нас не сиганешь, и ежели мы друг за дружку держаться будем – и с доски не скинешь.
– Занятно говоришь, – сказал Игнат. – А как тебя по батюшке и по фамилии?
– Одинцов я. Петр Петрович.
– Ты, Петр Петрович, наверное, когда помоложе был, по партийной части заворачивал?
– Я и сейчас в партии. А в семнадцатом Зимний брал.
– Вот видишь. Только непонятно – такой человек и вдруг шорничаешь. Как же так?
– Это, между прочим, Тарханов, тоже дело партийное. А по работе я механик.
Когда последний ремень был сшит, Игнат встал, но не уходил.
– Ты чего? – спросил старик, подняв на него глаза.
– Просьба к тебе маленькая.
– Не беспокойся, будет заплачено.
– Я о другом. Дай мне вот этот обрезочек.
– Зачем он тебе?
– В аккурат на две подметки хватит.
– Эх ты, мужик, – поднявшись, сказал Одинцов. – Да ведь это от казенного ремня! И надо же чего попросить!
– Раз нельзя – стало быть, и говорить не о чем.
– Ладно, бери. Я тут на базаре у одного ворюги купил целый привод и принес на всякий случай. Так что из своего даю.
– Тогда и подавно не надо.
– Ишь ты! Коль собственное – так не надо, а казенное – так можно и взять. И впрямь, мужик.
Происшествие в механическом взволновало весь комбинат. По делу о шкивных ремнях началось следствие. Одним из первых был вызван на допрос Тарханов. Все, что он знал, – показал. Даже упомянул о неизвестном человеке, который едва не наскочил на него во дворе. Но о том, что он принял этого неизвестного за Егора Банщикова, умолчал. Он мог ошибиться, да и по-прежнему в нем жило убеждение, что всякое разоблачение Банщикова раскроет его самого.
Игнат вернулся с допроса, когда протяжный гудок возвестил обеденный перерыв. Матвей сказал:
– Сволочи, что наделали. Весь комбинат как в лихорадке. Механическая не работает, в прессовом брак идет – люди нервничают. На обжиге тоже что-то неладное. Может, и сами виноваты, а валят на вредителей.
В комбинатской столовой было необычно много народу. Кто-то самостийно нарушил расписание и столкнул за обеденным столом монтажников, строителей комбината и горновых.
Матвей и Игнат, как полагается, стали в очередь. Сначала за ложкой, потом в кассу, от кассы в раздаточную. Очередь двигалась немного медленней, чем обычно, но в общем не предвещала никаких конфликтов. Они уже сели за стол, когда кто-то закричал громко, покрывая своим голосом обычный обеденный шум и заставив стихнуть большой зал:
– Эй, кто мою ложку взял?
Игнат оглянулся. Кричал его недавний сосед по котловану – Архип, по прозвищу Медведь. Огромный, действительно похожий на медведя, он стоял посреди зала и оглядывал всех свирепыми глазами. И вдруг бросился к Матвею.
– Отдай мою ложку!
– Дать могу, пожалуйста, – спокойно ответил Матвей, – но отдать – при всем желании, увы! Я же ее не брал у тебя.
– Брешешь! Неохота в очереди стоять, и взял. Знаем мы вашего брата.
Матвей побледнел. От обиды и еще больше от чувства собственного бессилия. Ну, что он перед этим огромным, сильным человеком! И он не двинулся с места, когда Медведь взял ложку.
Игнат медленно поднялся с места.
– Верни!
– Игнат Федорович...
– Верни, говорю. – И, не ожидая, когда Медведь выполнит его приказание, вырвал ложку из его рук и спокойно сказал Матвею:
– Давай обедать.
Однако пообедать не пришлось ни Матвею, ни Игнату и вообще никому, кто оказался в это время в столовой. Не успел Игнат сесть за стол, как, откуда ни возьмись, его обступили незнакомые люди. Размахивая руками, они наседали на него.
– Ты что в чужие дела встреваешь? Знаем мы тебя, подлипалу, слыхали, как ты на чужом горбу славу себе зарабатывал.
Игнат огляделся. Ишь ты, как на гулянке, задираются... Слово за слово, а потом и в кулаки. А вон тот, рябой, на потолок посмотрел. Не керосиновая лампа. Кругом горит, сразу не разобьешь, да и потолки высокие, поди-ка, достань. Так что же, мужики, будем драться иль по-хорошему разминемся? Неважно было, что ему кричат. Главное, чтобы со спины не зашли! Ах, молодец Матвей, стал сзади. Тихий парень, а в драке, видно, смыслит. Ну что ж, теперь, как только в драку полезут, можно и садануть. И вдруг он увидел, как рябой схватил стул и, замахнувшись, поднял его высоко над головой. Игнат, не раздумывая, нагнулся и со всей силой толкнул на рябого стол. Тот, видимо, не ожидал удара и, сбитый с ног, мгновенно исчез за столом... Вдруг кто-то истошно закричал: «Братцы, сезонников бьют», потом неожиданно погас свет, и в темноте полуподвального помещения, где находилась столовая, послышался звон разбитой посуды, грохот падающих на пол стульев, топот ног. Игнат успел лишь повернуться к Матвею, схватил его за руку и вместе с ним бросился к кухне.
Они выскочили на заводский двор. Мимо бежали люди. На куче битого кирпича стоял старик Одинцов и кричал:
– Ко мне, товарищи, никакой паники...
Вместе с другими Игнат и Матвей подбежали к Одинцову. Против дверей столовой образовалась большая толпа. Все ждали: вот-вот появятся хулиганы и снова попытаются затеять драку. Пусть тогда жалуются на себя. Но все выбегавшие из столовой присоединялись к стоящим вокруг Одинцова, и вскоре стало ясно, что хулиганы растворились в толпе.
Игнат и Матвей решили не возвращаться в столовую и пошли в новый корпус.
– Ты, Матвей, будь осторожен. В оба поглядывай. Долго ли нож в спину получить.
Матвей нагнулся и поднял кусок водопроводной трубы.
– Те, кто обрезал приводные ремни, и драку затеяли.
– Не иначе, – согласился Игнат.
Чтобы пройти в новый корпус, им надо было миновать сводчатый туннель. Под бетонным сводом было темно. Матвей зажег карманный фонарик. И в это время Игнат почувствовал, что кто-то навалился на него и вместе с ним покатился на влажный цементный пол. В следующее мгновение он увидел над собой лицо Егора Банщикова и поблескивающее лезвие ножа. Игнат рванулся в сторону, одновременно пытаясь встать на ноги. Но прежде чем это ему удалось, Матвей обрезком трубы ударил Банщикова и выбил из его рук нож. Банщиков вскочил и бросился в темноту. Вдогонку ему полетела труба. Она, видимо, только задела его, и Матвей, помогая Игнату подняться, громко выругался.
– Ушел, гад. Надо бы по голове бить, а я его трубой по руке погладил...
– Ну, Матвей, спасибо тебе. Не забуду. – Игнат ощутил к Матвею чувство отцовской нежности – хотелось обнять, поцеловать его, но, словно испугавшись собственных чувств, – ишь, как проняло мужика! – он сказал ворчливо и резко, отстраняя от себя слепящий свет фонаря:
– А теперь давай в цех. Добрые люди, наверное, уже работают. А мы с драки в драку попали.
Дома Лизавете он ничего не сказал. Не хотел беспокоить. И все время думал: не иначе как Банщиков ремни в механическом обрезал, и он же подбил людей затеять драку в столовой. Кто ему платил за это, Игнат не знал. Но он не сомневался, что Егор хотел убрать его с дороги, как опасного свидетеля.
Однако так ли это – спросить было некого. Банщиков и его дружки как в воду канули. Для расплаты за свои грехи они оставили Медведя. Он сидел у следователя и размазывал по лицу слезы и сопли. Он совсем не предполагал, что из-за ложки произойдет такая драка. И это была правда.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Трудно сказать, как бы сложилась жизнь Игната Тарханова, если бы в тот тревожный для комбината день он рассказал все о себе хотя бы Матвею. Видимо, для такого признания требовалось больше смелости, чем схватиться с Егором Банщиковым.
Но если никто в Глинске не знал, что Игнат Тарханов беглец из обоза раскулаченных, то старик Одинцов все же очень быстро догадался, что в жизни его нового рыжебородого знакомца не все ладно. И в этой догадке не последнее значение имело то обстоятельство, что Одинцов жил на Буераке, а Тарханов на Песках.
Глинск тех лет внешне мало чем отличался от самого обычного уездного города. Река делила его на две стороны – торговую и заводскую, или заречную. В свою очередь заводская сторона делилась на две части: Буераки и Пески. Собственно говоря, только старожилы могли сказать – вот Буераки, а вот Пески. Их разъединяла лишь широкая булыжная мостовая да, пожалуй, еще воспоминания о прошлом. На Буераках издавна селились рабочие керамических заводов, а на Песках люди побогаче: мелкие лавочники, ремесленники и владельцы разнообразных заведений, начиная от мастерской по ремонту фирменных роялей и кончая конторой проката карет, где можно было за деньги получить и свадебный фаэтон и похоронный катафалк. В общем, обе эти части заводской стороны представляли собой одну улицу, и если при встрече двух незнакомцев один говорил, что он с Буераков, а другой отвечал, что он с Песков, то оба вместе тут же восклицали: «Неужто соседи?» Так получилось и у Тарханова с Одинцовым. Они проживали наискосок друг от друга, и в первый же свободный вечер Игнат зашел к Одинцову.
Дом Одинцова после Лизаветиной халупы показался Игнату большим и вместительным. В нем была и столовая, и спальня, и еще какие-то комнаты, а жили в них всего-то три человека: сам Петр Петрович, его жена, маленькая седая женщина, и сын Валька, парень лет семнадцати, который работал на комбинате и, как оказалось, хорошо знал Матвея.
Одинцов встретил Игната радушно, поставил на стол бутылку водки, закуску, самовар. Игнат был доволен. Уважает его Петр Петрович. Но очень скоро пожалел, что зашел: чёрт дернул его связаться с этим въедливым стариком.
Они пили чай, и Одинцов говорил Игнату:
– Так ты и есть тот самый человек, что взяла к себе Лизавета? Знаю, знаю я ее. Ничего женщина... А ты, Игнат Федорович, сам-то тоже вдовый иль в разводе? Вдовый, стало быть... Тогда тебе жениться сам бог велел... А давно вдовый? Семья-то ведь была? Сын? И что же это он, откололся?.. Тоже вдовый?
Игнат отвечал сдержанно, немногословно, стараясь сделать вид, что все, о чем его спрашивает Одинцов, так, пустяки, о которых не стоит много говорить. Но про себя он думал с тревогой: неужто старик видит меня насквозь? Видит! А не видит, так все чует! С какой такой радости мужик ушел из деревни, сменял дом на халупу? И не успел приехать – примаком стал... Вот возьмет и напишет в Пухляки: так и так, объясните, что за человек Игнат Тарханов? Ему хотелось уйти, но как это сделать, чтобы не вызвать еще больших подозрений, Игнат не знал. Одинцов заговорил о комбинате, о Банщикове, которого до сих пор еще не нашли, и оттого, что хозяин ушел от прежнего разговора, Игнату стало еще больше не по себе. Не хочет старый, чтобы догадался о его подозрениях. Но теперь все же можно уйти. И час уже поздний. Игнат стал прощаться. Одинцов проводил его до крыльца.
– Ты, Игнат Федорович, не забывай новых знакомых.
– Милости прошу и ко мне, – ответил Игнат.
– Обязательно! Только жалко – скоро съедешь в Раздолье... Ну, да ведь не за тридевять земель оно! А ежели тебе потребуется всякий там инструмент, не стесняйся, у меня все есть. Могу одолжить... И вообще, Игнат Федорович, я постарше тебя, да и все же городской, так что, ежели поговорить о чем-нибудь захочешь, приходи хоть среди ночи...
Игнат вернулся домой успокоенный. Ежели бы Одинцов замыслил против него что-нибудь худое, не стал бы предлагать ему инструмент, приглашать к себе, а главное, разговаривать с ним такими душевными словами. И в то же время Игнат чувствовал – старик разглядел его душу. Ну и что же, пусть разглядел. Если сердце есть в нем – все поймет.
С каждым может случиться беда, и не обязательно всем о ней рассказывать, если в жизни он настоящий трудящийся и всегда был за Советскую власть. И то надо иметь в виду, что, когда на комбинате зашел разговор о том, что такой человек, как Игнат Тарханов, живет чуть ли не в землянке, первым горячо откликнулся Петр Петрович Одинцов. Он добился, что через завком Игнату дали ссуду на строительство дома. Ясно – хороший человек. Зачем попусту терзаться: чего да как? Надо дом строить, зарегистрироваться с Лизаветой...
Новый дом еще строился, а он взял к себе Татьяну. Тесная, сбитая из поленьев халупа наполнилась шумной звонкоголосой жизнью. Маленькое непоседливое существо было вездесуще. Оно ползало по полу, лезло на скамейки и, куда бы Игнат ни шел, попадалось ему под ноги. Голос Танюшки будил его, и часто под ее лепет он засыпал. Все это было непривычно, но радостно.
Татьяне минуло три года, когда Игнат переселился в новый дом на Раздолье. Еще вокруг простирался пустырь и жердевая изгородь не заслоняла собой вид на далекие холмы и излучины, но уже краем поля протянулись канавы, то там, то здесь высились сваленные в беспорядке старые венцы деревенских изб, и вокруг времянок, сбитых из горбылей и ржавой жести, уже зеленели огороды. Раздолье заселялось.
Историки Глинска, которые создали музей города и дали подробное описание возникновения и развития города, как-то прошли мимо того факта, что в начале тридцатых годов на Раздолье возникла первая улица и первым ее обитателем был бывший крестьянин Игнат Тарханов. Потом появились еще улицы – Опеченская, Устрекская, Окладневская, Пестовская, Мошенская, – одни названия которых свидетельствовали о прежнем сельском местожительстве ее обитателей. А между тем строительство комбината огнеупоров было тесно связано с этими улицами. Без их жителей не было бы его каменных стен. Он лишился бы своей души. Город разрастался за счет перевезенных из деревень изб. Порой казалось, что они осаждают его и сам он превращается в какую-то деревню. Но нет, даже бывший уездный город с его небольшими заводами уверенно выдержал натиск деревенской стихии, он как бы перерабатывал и обогащал ее взбаламученный поток. Деревня подстраивалась к городу, окружала его своими огородами, стадами коз и коров и сама себя называла городом. Но и город, растворивший пришельцев из деревни, приобрел свое особое лицо.
Деревня приспосабливалась к городу и, того не подозревая, изменяла его. И весной, когда с Раздолья дул теплый южный ветер, Глинск, привычный к запаху угля и жженой глины, вдруг ощутил запахи земли и навоза. Они заполняли собой улицы, проникали в одноэтажные домики старожилов и легко преодолевали высокие глухие заборы керамического комбината. Всего этого не запечатлели историки Глинска, и потому они не воссоздали верной картины того времени, да и не все сделали, чтобы стала ясной и понятной более поздняя история города, когда пришельцы из деревень, захватив окраины, двинулись в центр города. Сначала они отвоевали для себя углы в коммунальных квартирах, потом вторглись в комнаты умерших и уехавших горожан и наконец, когда там им стало тесно, хлынули к новым многоэтажным заводским домам с их прекрасными, благоустроенными квартирами. Впрочем, туда уже пришли совсем другие люди, которые сами запамятовали, какими они явились в Глинск.
Однажды первый застройщик Раздолья Игнат Тарханов сидел на скамейке у ворот своего дома и наблюдал за Танюшкой, которая забралась в глубокую, поросшую травой канаву и пыталась сама выбраться наверх. Она карабкалась по скосу, цеплялась руками за траву, упиралась коленками в землю и, когда казалось, что вот-вот вылезет на бровку, скатывалась вниз и снова начинала свое трудное восхождение. Сначала Игнат хотел ей помочь, но передумал: пусть девчонка вылезает сама. И не без удовольствия думал: три года, а столько настойчивости. Особенно ему было по душе, что она не зовет его на помощь, не обращает внимания на исцарапанные руки. Игнат наблюдал за своей нареченной дочерью и ухмылялся.
– Тархановская порода! По хватке видно, тархановская.
Летний день был долог, не знал вечерних сумерек и сразу переходил в ночь. Да и какая это ночь без темноты, без ярких звезд, смыкающаяся в самую полночь с близким рассветом? И в такую пору на Раздолье дневная жара лишь сменялась ночной духотой, и казалось – слышно, как на обильно политых огородах растут, слегка похрустывая, капустные листы.
Когда тень от дома легла через всю улицу, Игнат вернулся во двор. Лизавета таскала на огород воду. Она шла прямо, легко ступая и слегка покачиваясь, невысокая, сильная и гибкая. Она вообще всегда казалась Игнату красивой, когда что-нибудь делала – носила воду или вскапывала гряды, и он подумал: «Как в жизни странно бывает: если бы его не выселили из Пухляков, разве была бы у него такая молодая, красивая жена?» И тут же мелькнуло другое: «Только надолго ли все это? Разыщут, и не будет с ним Лизаветы, словно во сне он ее увидел. Наверное, так уж устроена жизнь. Полностью счастливым человек не бывает».
Через изгородь он увидел идущего посреди дороги пожилого человека, в длинном пиджаке, сутулого и с лицом такого же цвета, как земля, темновато-серым и словно от засухи морщинистым. Игнат невольно подался вперед. Очень знакомый человек!
– Еремей, ты?!
Ох, уж эти земляки. Никогда не знаешь, что они принесут с собой. Но появление Еремея Ефремова должно было объяснить Тарханову все, что произошло в ту ночь, когда он бежал из обоза раскулаченных, и он окликнул его.
Еремей Ефремов присел на скамейку. Игнат спросил спокойно, будто знал, что рано или поздно они обязательно встретятся в городе:
– Насовсем?
– В Пухляках не жилец я.
– Из Хибин?
– Вернули. Нет у них документов, что я мельницу арендовал.
– А я думал, ты тоже бежал.
– Не успел. Как по тебе стрельбу открыли, такой шум пошел.
– Ранили моего Ваську. А невестка померла.
– В каждой семье что-нибудь да стряслось, – сказал Ефремов и поднялся со скамьи.
– Может, слыхал что-нибудь о Василии?
– Не приходилось.
И больше о прошлом ни слова. Зачем бередить душу, вызывать тревогу, возвращаться к боязливым, настороженным мыслям? В общем, каждый по-своему был доволен: встретились земляки, поговорили, и дай-то бог больше не встречаться.
Но как ни старались пухляковцы отдалиться друг от друга, жизнь упрямо сталкивала их и возвращала к прошлому.
В один из вечеров Игнат увидел в калитке Афоньку Князева. Подвыпивший, слегка пошатываясь, он прошел в сени и крикнул, открывая дверь:
– Эй, хозяин, земляк в гости пришел! – И сунул руку Игнату. – Труд-успех! С колхозным приветом наше вам!
– Ну, здравствуй. – Игнат не ощутил ни волнения, ни испуга. – В комнаты пройдешь или здесь на кухне посидишь? Не обессудь, угощать нечем.
– А зачем мне угощение, – с умилением проговорил Афонька. – Я премного доволен, что своих земляков встретил. Шел это я и думал: «Афонька, да не перепил ли ты? Да и в Глинске ли ты? А может, в Пухляках? Кругом знакомцы: Чухарев, ты вот, Еремей Ефремов. Нет, я так скажу, в единоличестве или в колхозе живет человек, а который богатый, ему везет, а который бедняк, вроде меня, ему не везет. Вот Еремей в единоличестве лучше меня жил? Лучше, сравнить нельзя. А сейчас? Опять лучше. Из Пухляков выслали, в городе живет. Хуже ему стало? Смотри, какую хоромину поднимает. А что у меня, у бедняка? Я в деревне остался. Думал, вот она идет, настоящая жизнь! Коммуна, думал, будет. А сделали колхоз. А колхоз – это опять несправедливость. Разве это справедливо – получай, сколько заработаешь? А ежели у меня силы меньше, ежели я устаю больше? В другой семье трое, и все работники. А у меня шесть ртов, а работник я один.
– И не ахти какой, – не удержался Игнат.
– А хорошо в Глинске, – продолжал Князев. – Зря я, дурак, уехал отсюда. Да мне, как бывшему приказчику наипервейших купцов, иль не дали бы квартиру в каменном доме?
– В деревянном доме лучше. Дух приятней. Строй и ты.
– Пока его построишь, из тебя самого дух выйдет.
– Из меня не вышел.
– Эва, сравнил свою силу с моей. Я еле-еле со своей старухой управляюсь, а ты, говорят, на молодой женился. – И тихо, заговорщицки спросил: – Тебе что же, как и Еремею, освобождение вышло?
– Моя печаль – не твоя забота.
– Тебе видней. Только гляди на Сухорукова не нарвись. Он в городе, и начальство.
Игнат ничего не сказал Лизавете о встрече с Афонькой, и это сразу понял сам Афонька, когда на следующий день он снова пожаловал в дом Тарханова.
– А я к Игнату Федоровичу... Слыхал, у вас продается домишко.
– Продаем, – подтвердила Лизавета. – А вы купить хотите?
– Задумал переехать в город. Из Пухляков я.
– С Игнатом из одной деревни? – обрадовалась Лизавета. – Вот хорошо-то! Идемте, покажу домишко.
– Видел уже.
– Маленький, а теплый.
Афоньке домик нравился. Вернее, не сам домик, а возможность переехать из такого домика на новую квартиру. Начальство – как посмотрит? «Человек из бедняков и живет вроде как в землянке». Но жить в ней будет неплохо. Значит, можно и год, и два подождать. Афонька присел на табуретку.
– Хоть домик, конечно, аховский, но главное, так сказать, принимаю его от знакомых людей. Какую вы цену хотите – не знаю, но мою цену я вам скажу.
– Давайте вашу цену, – согласилась Лизавета. – Может, и торговаться не придется.
– Вы про роток и про платок поговорку знаете?
– Какой платок? – не поняла Лизавета.
– Есть такая пословица: «На чужой роток не накинешь платок». А ведь на свой можно. Так я на свой роток накину платок, а вы за это мне свою избенку отдадите. Такова моя цена.
Лизавета ничего не понимала. О чем собирается молчать земляк мужа? Но смутно почувствовала, что ей и Игнату грозит опасность. Растерянно оглянувшись, словно ища помощи, она спросила: – Может быть, вы зайдете вечером? Игнат Федорович придет с работы.
– Нет уж, как-нибудь без него обойдемся. А вы учтите, что земляки мы с ним. И все мне доподлинно известно. И как его раскулачили, и как он бежал, когда в ссылку повезли. Так как насчет избенки?
Лизавета молчала, стараясь совладать с собой. Снова рушилась ее жизнь, снова тоска и одиночество ждут ее. И снова надежда. Нет, не может быть, чтобы Игнат был раскулаченный. Она готова была броситься на Князева, выгнать его из дома, но вместо этого побежала к Игнату на комбинат. Она вызвала его в проходную, волнуясь, рассказала о приходе Князева.
Игнат взял увольнительную и вместе с женой пошел домой. Афоньки Князева там, конечно, уже не было. Лизавета рассказывала, надеясь, что Игнат скажет: «Вранье все это».
– Ишь, выдумал что! И раскулаченный ты, и сбежал.
Игнат ничего не ответил и повернулся к порогу.
– Ты куда?
– На работу.
Она бросилась к нему.
– Игнатушка, подожди.
– Ждут меня, Лиза.
Она слабо улыбнулась ему и вдруг, отстранившись, закричала:
– Господи, что я наделала! Халупу пожалела. Пусть возьмет. Пусть!
– Ну что ты, что ты, Лизонька?
– Сгубит он тебя. Как же раньше ты мне об этом не сказал?
– Все знать – тяжело жить. А человеку верить надо.
– Беги отсюда, беги, пока не поздно, Игнатушка.
– Тебя с Танюшкой оставить?
– И мы с тобой.
– Нет, никуда я не побегу. Да и куда бежать. Лучше там, где-нибудь в Хибинах, быть человеком, чем в Глинске пуганым зайцем.
На следующий день в обеденный перерыв его окликнула уборщица цеховой конторы:
– Игнат Федорович, вам бумажка. Вызывают вас.
– Знаю, – спокойно ответил Игнат и ничуть не удивился, когда увидел наверху два коротких слова: «Окружной прокурор», а внизу неразборчивую подпись. Было ясно: Афонька Князев донес на него. Ну что ж. Чему быть, того не миновать. И лучше сразу быть сосланным, чем каждый день дрожать от страха, что его могут сослать.
Сзади подошел Матвей. Удивился.
– Что это за повестка?
– Не знаю.
– А может быть, Егора Банщикова разыскали?
– Не похоже... – Игнат опустил голову и, помедлив, проговорил: – Ежели что стрясется со мной, ты не расстраивайся. Главное, худо обо мне не думай.
– Что вы, Игнат Федорович.
– И не поминай лихом, сынок.
