Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Глава четвёртая

1.

Верно говорят: если хочешь поссориться с другом, одолжи ему денег и потом потребуй возвратить долг вовремя. Так и отношения между бывшими союзниками – Иоанном V Палеологом и генуэзцами – вскоре напряглись: те хотели привилегий, чтобы окупить средства, вложенные в юного императора; он же государственными делами не занимался, никаких законов не издавал, проводя время в загородных имениях, развлекаясь с девочками, турок не прогонял, на сближение с Папой не шёл; а когда Галата стала угрожать, что откажет в средствах, совершенно не испугался и завёл дружбу с венецианцами, постоянными конкурентами генуэзцев. Тут уж нечего было и думать о примирении. Словом, идея Кантакузина и Филофея, даже без участия Феофана, осуществилась: Иоанн V и Гаттилузи разругались и перестали общаться. В Византии победила реакция. На Вселенском соборе вновь подтвердили правоту покойного Паламы, сделав исихазм официальной доктриной греческой православной церкви. Оппоненты подвергались репрессиям и бежали – кто в далёкие монастыри, кто на Запад, где переходили в католицизм. Казнокрадство снова приняло невиданные размеры. От судейского произвола не было спасения.

Сложной ситуацией воспользовались турки: в 1359 году эмир бросил свои войска на Константинополь. Помогли итальянцы: прекратив на время враждовать друг с другом, Генуя с Венецией начали обстрел мусульман из пушек, установленных на морских судах. Турки дрогнули и поспешно прекратили осаду. Но от планов завоеваний не отказались: вскоре овладели крупными городами к западу от Босфора – Дидимотикой и Адрианополем. А эмир Мурад, объявив себя султаном, сделал Адрианополь новой турецкой столицей (вместе с Бруссой). От великой Византийской (или Восточной Римской) империи оставались теперь жалкие ошмётки. Государство приходило в полный упадок.

В 1363 году отдал Богу душу Патриарх Каллист. Иоанн V согласился с предложением Кантакузина (продолжавшего жить в монастыре под именем Иосафа, но фактически управлявшего всеми делами империи) и вернул на святой престол Филофея Коккина. Тот вернулся с Афона хоть и постаревший, но по-прежнему полный желания побороться за торжество взглядов Паламы. А его приближённый Киприан сделался иеромонахом, что давало ему возможность продвигаться по иерархической лестнице в православии и в дальнейшем получать видные посты. Оба сохранили доброе отношение к Феофану Дорифору и не раз делали заказы у того в мастерской – от миниатюр в новых списках Библии до иконостасов в новых церквах.

Эти годы сильно отразились на Софиане. Он действительно обвенчался с Анфисой, и она подарила ему двух детей – девочку и мальчика. Правда, мальчик умер в младенчестве, не перенеся скарлатины. А зато Гликерья развивалась нормально, обладала прекрасной памятью, знала наизусть целые псалмы и сама порой сочиняла небольшие стишки. Этим она пошла в бабушку, маму Феофана, как вы помните, по происхождению половчанку-татарку, тоже обожавшую петь светские и церковные песни, в том числе рождённые собственной фантазией.

Огорчала Анфиса: молодую женщину после вторых родов страшно разнесло. Уж на что Антонида была, прямо скажем, не худого десятка, да несчастная дочка превзошла мать по толщине раза в полтора. Все её попытки сбросить лишний вес ничего не дали. И теперь она ходила, как утка, переваливаясь с боку на бок, неуклюже ставила ноги-тумбы, задыхалась, потела и терпеть себя не могла за своё уродство. Безусловно, постоянная боязнь потерять Дорифора наложила отпечаток на её характер. Муж и раньше исполнял супружеский долг нечасто, а теперь и вовсе не заглядывал в спальню жены месяцами. Был ли у художника кто-то на стороне? Неизвестно. Никаких доказательств у Анфисы не появлялось, несмотря на отчаянные попытки выследить супруга и уличить. Иногда казалось, что потребность близости с супругой для него вообще перестала существовать. Он теперь получал удовольствие от иных вещей: от прекрасно поставленной работы мастерской, от общения с друзьями – тестем Иоанном, деловым партнёром Филькой, новым подмастерьем Романом, очень талантливым подростком, от стаканчика вина за обедом, от хорошей погоды за окном, от многоголосного пения в церкви, от искусных канатоходцев на ипподроме, от весёлых игр с дочерью... Храмы сын Николы почти не расписывал, поручив дело подчинённым. (Кстати, Богоявленскую церковь в Галате, по эскизам Софиана, расписал Филька, так как Феофану было запрещено посещать владения Генуи). Больше занимался книжной миниатюрой. Только иногда, за хорошую плату, брался рисовать фрески на светские сюжеты, оформляя стены домов богачей.

Был ли Дорифор неудачливым человеком? Вероятно, нет. Он имел мастерскую и семью, дом и собственный выезд, уважение горожан и приличный счёт в филиале венецианского банка «Лидо» (ибо банк «Гаттилузи и сыновья» отказался работать с ним). А провал в душе, пустоту и яму под названием «Летиция» живописец старался не ощущать. Убеждая себя в правильности действий: так и надо жить, тихо и размеренно, без волнений и встрясок. Позабыв, что ему только двадцать семь, а не семьдесят два.

Что он знал о семействе Барди? Да какие-то крохи. Слышал, что супруги после года разрыва вновь соединились, что Томмаза радует родителей красотой и сообразительностью, что папаша Марко жаждал сделаться консулом Галаты вместо Гаттилузи, но по-прежнему генуэзский дож отдал предпочтение дону Франческо, и тогда в знак протеста Марко подал в отставку, передав должность кавалерия сыну Пьеро...

Лишь однажды Дорифор испытал волнение, как и шесть лет назад: проезжая в коляске по улице Месы, он заметил среди прохожих Анжелу – ту служанку Летиции, что когда-то приходила к нему с письмом. Спрыгнув на ходу с экипажа, живописец побежал за ней следом, потерял, снова обнаружил, тронул за плечо, развернул к себе. И увидел совершенно незнакомую женщину. То ли обознался с самого начала, то ли спутал после?.. Дама возмущённо воскликнула:

   – Что ещё такое? Как вы смеете, сударь?

   – Извините, извините, ошибся...

Все кругом смотрели на него с удивлением. Он смутился, покраснел, как мальчишка, и, произнося какие-то оправдания, быстро возвратился к коляске. Крикнул кучеру: «Трогай, трогай!» – и уже на скаку подумал: «Вот ведь учудил! Для чего помчался? Ну, настиг бы её, а дальше? Говорить-то не о чем. Всё давно прошло. И возврат невозможен. – Стиснул зубы, приказал себе мысленно: – Не-воз-мо-жен! Успокойся, олух. Никогда больше так не делай».

Но размеренный ход событий неожиданно оборвался в мае 1364 года, круто изменив жизнь художника.

Он сидел и пролистывал записи расходов и доходов мастерской, как открылась дверь и к хозяину заглянул подмастерье Роман. Рыжий, конопатый, с длинным острым носиком – вылитый лисёнок, – отрок произнёс:

   – Тут пришли какие-то господа. Пожелали говорить с вами.

Софиан отмахнулся:

   – Мне теперь недосуг. Пусть поговорят с Филимоном.

   – Нет, они хотят с вами. По рекомендации некого Киприана. – И, понизив голос, добавил: – Судя по произношению, русские.

Живописец оторвался от записей:

   – Русские? По рекомендации Киприана? Ну, пускай войдут.

Ерофея Новгородца богомаз узнал сразу – тот не изменился ничуть, был такой же молодцеватый и краснощёкий, борода-лопата. А второй мужчина доставал ему до плеча, но по стати казался не меньшим здоровяком. Оба поклонились, прижимая одну руку к груди, а в другой руке зажимая шапку. Ерофей спросил:

   – Феофан Николаич, ты, поди, уж меня не помнишь? На Афоне мы познакомились, в Русском монастыре.

   – Ну, конечно же, помню, – встал навстречу гостям хозяин, – проходите, располагайтесь. Очень рад нашей новой встрече. Я сейчас распоряжусь, чтобы нам подали вина.

Сели, поулыбались, выпили по чарочке. Ерофей представил своего приятеля: молодой боярин-землевладелец Василий Данилович из Новгорода Великого – прибыл не по делам, а из любопытства, посмотреть Царьград, о котором немало слышал.

   – И намерение имею привезти в подарок нашему архиепископу знатно переплетённое и искусно расписанное Евангелие, – заявил мужчина. – Мы, когда посетили его преподобие отца Киприана, напрямик спросили – где купить такое? Он и говорит: закажите в мастерской Дорифора, цену назначит божескую, а исполнит на совесть. Вот и припожаловали.

Ерофей дополнил:

   – Киприан теперь при Синоде ведает русскими делами. И литвинскими тож.

   – Это как? Не понял? Кто такие литвинцы? – с интересом осведомился художник.

   – Не литвинцы, прости их Господи, а литвины, – отвечал путешественник. – С запада живут от Руси и присвоили себе западные наши земли – Галич, Волынь, Брянск, Смоленск, в том числе и мать городов русских – Киев. Но митрополит-то по-прежнему именуется «Киевский и Всея Руси». А живёт на самом деле в Москве. Сунулся было в Киев, на своё законное место, так литвинский князь его не признал, взял в полон, аки ворога, всю церковную утварь отнял, а святителя заключил в узилище. Тот бы там и помер, если б не сбежал. Во дела какие!

   – Патриарх Филофей и назначил Киприана примирить обе стороны, – отозвался Василий Данилович. – Только ничего не получится. Ни Москва Литве не уступит, ни Литва Москве. Не хотят они дружбы. Тут ещё татары мешают, стравливают нас. В общем, на Руси – как от века водится: всё не слава богу!

Ерофей вздохнул:

   – Ладно, Феофан Николаич, забивать голову тебе нашими невзгодами мы не станем. Лучше говори: сделаешь Евангелие за четыре недели? Я и Вася сплаваем в Селун и помолимся на Афоне, а затем, на пути домой, взяли бы исполненную тобою святую книгу.

Дорифор кивнул:

   – С превеликой радостью. Распишу её собственной рукой.

   – Вот и славно. А ещё Киприан велел передать, что Его Высокопреосвященство не доволен тобою. Отчего, говорит, не желает в храмах боле работать как иконописец? И просил зайти. Для серьёзного про сё толковища.

   – Что там толковать! – хмыкнул Софиан. – Вдохновения нет, оттого и не работаю. В юности было – да прошло.

   – Нешто деньги тебя не вдохновляют? Чай, не даром пишешь.

   – То-то и оно, что не вдохновляют. И за деньги не купишь вдохновения.

   – Ну, тебе, конечно, виднее. Только приглашением Киприана не пренебрегай. Иеромонах Патриарха – он дурного не пожелает.

   – Хорошо, спасибо, я учту его просьбу.

Резиденция Филофея находилась между храмом Святой Софии и заброшенным императорским дворцом, но, в отличие от последнего, выглядела чистенькой, ладной и ухоженной. Феофан представился, попросил доложить о нём Киприану и уселся ждать в деревянном кресле. Иеромонах появился сам и, раскинув руки, радостно приблизился, но не обнял, только сжал знакомцу плечи:

   – Здравствуй, Дорифор. Я невероятно доволен, что опять мы вместе и что ты не отверг наше приглашение. Перейдём ко мне. Есть одна серьёзная тема для беседы.

В келье-кабинете оказалось светло от недавно выбеленных стен и высокого окна, выходящего в монастырский сад. Киприан подошёл к небольшому шкафчику, вынул из него хрустальный графинчик и разлил по рюмкам жёлтое вино. Сел за стол напротив и провозгласил тост за возобновление старой дружбы. А потом сказал:

   – Речь в который раз пойдёт о Галате. Патриарх не хочет нового сближения императора с генуэзцами. И ему, киру Филофею, нужен свой человек в окружении консула. Я, конечно, вспомнил о тебе...

   – И напрасно, – мрачно перебил живописец, допивая рюмку. – Мне, во-первых, посещения Галаты заказаны. Во-вторых, ссора между мною и консулом столь была серьёзна, что не вижу способов, как её последствия нынче преодолеть. В-третьих, не желаю иметь с галатцами никаких контактов.

Киприан ответил:

   – Это всё решаемо. У епископа Галатского есть идея подновить иконы в старой церкви Входа в Иерусалим. Он бы мог замолвить за тебя слово перед Гаттилузи. И теперь, при сегодняшней ситуации, вряд ли кир Франческо ему откажет.

   – При сегодняшней ситуации?

   – Ведь, насколько я слышал, ваш раздор был на почве покушения на его зятя, Пьеро Барди? И твоих особых отношений с дочкой консула? Нет, не говори ничего, знаю из надёжных источников... Словом, сообщаю тебе: больше нет предмета для разногласий.

   – Вы о чём?

   – Не о чём, а о ком. Две недели назад Пьеро был убит собственным родителем.

   – Господи помилуй!

   – Да, во время драки. Ибо старый Барди чуть не совратил собственную внучку. Представляешь? Дедушку застали с голой девочкой на коленях... Слава Богу, что успели отнять малышку. Сын напал на отца, но отец вышел победителем. Пьеро умер от сабельной раны, Марко в заключении, а тебе пора восстанавливать дружбу с консулом.

Феофан сидел, потрясённый услышанным. Бормотал невнятно:

   – Ах, какой подлец!.. Ей ведь только семь... Как же он посмел?.. Бедная Томмаза!..

   – Удивляться нечему, – сморщил губы иеромонах. – У проклятых латинян – ни стыда, ни совести. Никаких моральных устоев. И святая задача нашей патриархии – воспрепятствовать унии церквей. Соглашайся с поручением кира Филофея – и тем самым ты внесёшь посильную лепту на алтарь благородного дела. Возражения есть?

   – Возражений нет.

   – Вот и превосходно. Сразу, как добьёмся дозволения консула на твоё посещение Галаты, мы тебя уведомим.

Возвратившись домой, Дорифор был рассеян и ходил по комнатам, вовсе не замечая людей и предметов. На вопрос жены, что произошло, отвечал расплывчато, общими фразами: дескать, ничего, предстоит новая работа, надо всё обдумать как следует.

   – Где работа? – приставала Анфиса. – В храме?

   – Да, по-новому написать иконы...

   – Здесь, в Константинополе?

   – Нет, поблизости...

   – В Халкидоне? Хризополе?

   – Нет, в Галате...

   – Как, опять в Галате? – вздрогнула жена.

   – Да, по просьбе самого Патриарха. Обещал уговорить консула... Я не мог ему отказать.

Ясные глаза дочки Иоанна сразу потемнели. Задыхаясь, супруга произнесла:

   – Ну, конечно... Всё ещё надеешься...

   – Я? На что?

   – Ты прекрасно знаешь.

Феофана даже передёрнуло:

   – Прекрати, пожалуйста. Столько лет прошло! Никаких чувств больше не осталось.

   – Может быть, ко мне – не осталось... Впрочем, ты меня никогда по-настоящему не любил. Лишь о ней думал...

   – Прекрати! Или мы поссоримся.

Раскрасневшаяся, дрожащая, женщина упала перед ним на колени и, сложив молитвенно руки, страстно проговорила:

   – Фанчик! Заклинаю! Не ходи туда! Не ломай нашу с Гликой жизнь! – И припала к его ноге, стала обливаться слезами.

   – Дура! – вне себя от ярости закричал художник. – Дура стоеросовая, слышишь, замолчи! – отнял ногу, оттолкнул толстуху.

Та стояла на четвереньках и плакала.

Софиан смягчился и помог ей подняться. Мягко прошептал:

   – Будет, будет. Извини, вспылил. Но и ты тоже хороша – вздумала меня ревновать к собственным фантазиям.

А его благоверная, продолжая вздыхать, повторяла, как заведённая:

   – Не ходи туда... Обещай, что не пойдёшь, обещай, любимый...

Он заверил:

   – Обещаю, что пойду, но не сделаю ничего такого, от чего мы с тобой расстанемся.

   – Правда?

   – Правда.

В комнату вбежала Гликерья, посмотрела на родителей удивлённо:

   – Почему вы плачете?

Феофан протянул ей руку, обнял девочку и поцеловал в тёмные кудряшки:

   – Солнышко моё. Это наши взрослые дела. Пусть они тебя, детка, не тревожат.

   – Но у нас не стряслось никакой беды?

   – Никакой, поверь. Можешь с мамой не сомневаться.

2.

Дорифор закончил росписи Евангелия к сроку, и Василий Данилович, принимая работу, выражал бурные восторги. А потом заметил:

   – На Афоне в Русском монастыре видел я Победоносца, писанного тобою. Чудо, а не фреска. Я стоял пред ней, аки поражённый ударом грома. И жалел, что в Новгороде нашем не сыскать подобных тебе талантов.

Сын Николы ответил:

   – Присылай-ка сюда из ваших, новгородских, паренька посмышлёней. Мы его обучим.

   – Может, и пришлю.

Вскоре появился православный монах из Галаты – передал письмо от епископа. Тот приветствовал живописца и сообщал, что вопрос улажен, консул дал приказ не препятствовать появлению богомаза в генуэзской фактории, более того, он хочет предложить ему снова разместить деньги в банке «Гаттилузи и сыновья». У художника сузились глаза: «Ишь, какой заботливый! Видимо, дела неважнец, если так печётся о новых клиентах. Ну да мне с венецианцами как-то спокойнее». А с поездкой на подведомственную дону Франческо территорию торопиться не стал, всё откладывал со дня на день, вроде ждал чего-то. Наконец, отправился.

У Галатского епископа переговорили о грядущей работе, вместе осмотрели церковь Входа в Иерусалим, поделились мыслями, как её расписывать заново. Софиан остался доволен – и свободой выбора в воплощении образов, цветовых решений, и размером оплаты. Обещал представить эскизы две недели спустя. Чтобы приступить к исполнению где-то в сентябре.

Вышел прогуляться по улочкам города, хорошо знакомым, некогда любимым; кое-где поменялись вывески на лавках, кое-где появилась новая брусчатка, выросли деревья в садах; в целом же Галата оставалась по-прежнему деловитой, гомонящей, яркой по-итальянски. И особенно это было видно на Торговой площади, возле католического собора, выстроенного в готическом стиле. Круглый витраж над входом в виде большого цветка бликовал на солнце. Колокол гудел басовито. «Синьорина Барди ходит на мессу каждый день», – вспомнил Дорифор давние слова Цецы. Врал ли уголовник? Вдруг она сейчас выйдет из собора? Как себя вести? Что ей отвечать? Впрочем, время не для обедни, и бояться нечего.

Обогнув площадь по дуге, сторонясь прилавков, он свернул в боковую улочку и направился к православной церкви Богоявления – той, которую расписывал Филька. Внутрь заглянул, постоял в полутьме и довольно явной прохладе, ощущаемой всегда в храме после солнцепёка, осмотрел работы напарника. Сделаны они были сильно, крепко, основательно. Можно сказать – мастеровито. Не хватало только нерва феофановской кисти. Вроде не придерёшься, а чего-то нет. Той едва заметной капельки безумия, отличающей гениальное творение от обычного даровитого. Без особого трепета души. Искры Божьей.

Нет, племянник Никифора сделает иначе. Развернёт Христа к зрителям в три четверти. Вроде бы они сами – жители Иерусалима и встречают въезжающего на осле Иисуса, окружённого апостолами. А Господь едет кроткий, добрый, ибо Он дарует людям Любовь, но в глазах Его чувствуется скорбь, так как знает: путь спасения человечества долог и нелёгок, и придётся испытать смерть, дабы обрести жизнь вечную.

Осенив себя крестным знамением, Феофан поклонился и опять нырнул в жаркий августовский полдень. Вдруг услышал звуки печальной музыки: мимо шла похоронная процессия. И увидел идущим вслед за катафалком служащего банка «Гаттилузи и сыновья» – Луиджи, облачённого в траур. Взгляды двух мужчин встретились. Итальянец воскликнул:

– О, синьор Дорифор, вы пришли разделить моё горе? Как я вам признателен! Присоединяйтесь. Ваша дружеская поддержка мне просто необходима.

Обижать беднягу было неприлично, и пришлось богомазу подчиниться. Музыка опять заиграла, живописец вместе с другими двинулся на кладбище. «Интересно бы ещё выяснить, а кого, собственно, хороним? – всплыл в мозгу Софиана обоснованный вопрос. – Но, пожалуй, спрашивать об этом – значит выставить себя в недостойном свете». Впрочем, вскоре банковский работник объяснил и сам:

   – Вот как получилось, дон Феофано! Не гадали, не чаяли. В феврале меня назначили управляющим. Радовались мы очень, в том числе и Лиза, хлопала в ладоши и танцевала. И ещё удача: Бог послал нам ребёночка. Ждали его рождения, точно манны небесной – мы четвёртый год состояли в браке, а детей зачать не могли. А теперь одновременно – и счастье, и горе: появился мальчик, но не стало Лизы. Как я без неё?

   – Ничего, крепитесь, мой друг, – наконец-то проговорил Дорифор. – Всё, что ни случается, – воля Провидения. Надо переносить трудности безропотно. Вы нужны маленькому сыну, чтобы вырастить его добрым христианином.

   – Вот и падре говорил мне о том же... Сын, сынишка... Я ещё до конца не понял... Всё перемешалось... Словно бы в тумане...

У разверстой могилы долго читали из Святого Писания на латыни, а потом католический священник произнёс заупокойную речь, но по-итальянски; Феофан же в обоих случаях ничего не понял. Он стоял и разглядывал кладбище, мраморные надгробия справа и слева, лица провожающих. А когда могильщики приготовились опустить в землю гроб, по рядам прошёл шепоток, и народ повернул головы к центральной аллее. Грек взглянул туда же. И увидел: в развевающейся тёмной накидке к ним торопится дочка Гаттилузи.

Господи Иисусе, как она похорошела за последние годы! Из беспечной девочки-подростка превратилась в молодую взрослую женщину, сильную, решительную и уверенную в себе. Но при этом артистизм и плавность движений сделались ещё совершеннее, формы обрели некую законченность, а в рисунке губ появилась жёсткость.

Первым делом Летиция подошла к вдовцу, выразила сочувствие:

   – Дон Луиджи, крепитесь. Знаете, как я относилась к Лизе: мы любили друг друга и часами могли болтать о каких-нибудь пустяках. Мне её будет не хватать. – А потом добавила: – И почту за честь, если захотите, чтобы я стала крестной матерью для новорождённого.

   – О, синьора Барди, ваша доброта не знает границ...

И она одной из первых кинула пригоршню земли на опущенный в яму гроб. Подняла глаза и увидела Софиана. Дрогнула ресницами и прикрыла веки, вроде подавляя волнение. А придя в себя, совершенно уже спокойно, церемонно склонила голову. Он ответил ей соответствующим поклоном. Так стояли они друг против друга, озарённые летним солнцем, а могильщики между ними энергично шуровали лопатами.

На обратном пути с кладбища Дорифор и Барди оказались рядом. Первой заговорила дама:

   – Как вы поживаете, дон Феофано?

   – Слава Вседержителю, сносно.

   – Знаю, что женаты и растите ребёнка...

   – Дочь Гликерью.

   – ...ваша мастерская – лучшая в столице...

   – Нет, одна из лучших.

   – ...что намереваетесь расписывать у нас новый храм...

   – Да, намереваюсь. Но не новый, а старый, перестраиваемый заново.

   – Ив Галате станете бывать часто?

   – Думаю, не редко.

   – Заходите в гости.

   – Благодарен за приглашение, но боюсь потревожить вашу светлость. Сплетни поползут...

   – Э-э, не злите меня, мессир. Если я зову, значит, понимаю, чего хочу. Что ещё за сплетни? Я вдова, женщина свободная, и имею право принимать кого бы то ни было.

   – Но зато у меня семья.

У Летиции вырвался смешок:

   – Вы какой-то робкий. Строгая супруга?

   – Не хотелось бы её огорчать.

   – О, синьор живописец, не тревожьтесь напрасно: мы не станем с вами делать ничего предосудительного. Просто посидим, посудачим, вспомним юность... Покажу вам мою Томмазу...

   – Я приду обязательно, сударыня.

   – Вот и славно, договорились.

Про себя же Сорфиан произнёс: «Нет, ноги моей не будет у тебя в доме. Потому что знаю, чем у нас потом дело кончится. Потому что знаю – не устою. Потому что устоять – невозможно».