Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

8.

Сообщение, полученное властями от Феофана, подтвердилось: итальянцы с Палеологом не пошли в поход ни в августе, ни в сентябре, ни в октябре. Наступала поздняя осень, слякотная, мерзкая, шли дожди со снегом, дул промозглый ветер, а в подобную непогоду вряд ли кто захочет затевать кампанию. Да, скорее всего, год окончится без военных действий. Император-узурпатор повеселел, радуясь такой передышке. Будет время накопить силы и пополнить казну (средства от высоких налогов с итальянских купцов приходили немалые), укрепить стены города, взять на службу побольше воинов-турок, закупить огнестрельное оружие... Нет, они с Матфеем Кантакузином, старшим его сыном, официально провозглашённым будущим правителем Византии, отобьются наверняка. Если устоят до весны. А весной 1355 года сам чёрт станет им не брат!

Но не удалось. В ноябре 1354-го Иоанн V Палеолог на судах Гаттилузи вышел из порта Тенедоса и, пройдя Дарданеллы, миновав Мраморное море, устремился к Босфору. Флот империи, состоявший из девяти кораблей, как и ранее, был частично потоплен, а частично захвачен. Город оказался в морской блокаде. Началась наземная операция – окружение столицы, подготовка штурма. Турки оборонялись вяло, с неохотой, многие дезертировали, убегая от стрел и ядер. Наставала роковая минута.

Софиан вместе с Филькой оказался в числе тех, кто желал распахнуть ворота перед нападавшими. Он действительно считал, что законный император лучше обоих Кантакузинов, а союз с галатцами, с Западной Европой вообще и с католиками в частности сможет уберечь страну от развала. И потом – Летиция... Накануне вечером, получив инструкции от помощника консула, Дорифор, уходя из замка, неожиданно столкнулся на ступенях дворца с юной генуэзкой, и она увлекла его в сад, голый и пожухший к концу ноября. Крупными хлопьями падал мокрый снег, тая на губах и ресницах. Итальянка взволнованно смотрела на грека, снизу вверх, взяв его ладони в свои, и шептала:

   – Будь, пожалуйста, осторожен... Я молюсь за тебя... Ты – мой свет в окошке...

   – Правда?

   – Правда. Ни к кому ещё так не относилась. Ты мой идеал. Мужественный, честный, добрый человек и прекрасный художник.

   – Ты мой идеал тоже. Без тебя мне не жить.

   – Мы с тобой не расстанемся. Никогда. Обещаю.

   – Как, а Барди?

   – К чёрту Барди, я о нём слышать не хочу.

   – Но отец будет против нашего с тобой брака.

   – Это всё равно, убегу из дома, отрекусь от семьи. Лишь бы быть с тобой! Возвращайся, Фео. Жду тебя с нетерпением.

   – Я вернусь, вернусь...

И они, обнявшись, поцеловались – первый раз в жизни. Робко, осторожно сначала, а потом смелее, энергичнее, и уже не могли оторваться друг от друга, вроде бы губами срослись, упивались и утоляли жажду – ненасытно, пылко...

Да, теперь Феофан был готов на любой героический поступок, чтобы не упасть в глазах своей повелительницы. Турки – так турки, он размечет их всех до единого и очистит ворота, отодвинет засовы и впустит Палеолога. Да здравствует император! Да здравствует империя! Да здравствует Галата!

Правда, Филька вначале не хотел ему помогать. Он всегда относился к итальянцам неважно, а Кантакузина считал настоящим патриотом, несмотря на сотрудничество с турками. И ещё в последнее время заразился идеями исихастов – крайних консерваторов в православии. Изучал произведения Григория Паламы – их духовного лидера, рассуждал на схоластические темы (может ли Дух Святой исходить и от Бога Сына – или только от Бога Отца?) и молился сосредоточенно. А когда Дорифор предложил вместе с ним сразиться с турками на воротах, отказался с ходу. Даже пообещал донести на него эпарху.

   – Защищай, защищай своих турок, – фыркнул Софиан. – Добрые союзнички, нечего сказать: взяли в плен твоего дорогого Паламу и желают получить за него выкуп. Так и Родину нашу схрупают, глазом не моргнув.

Филька посмотрел на него исподлобья и сказал, шепелявя от волнения сильнее обычного:

   – А зато твой Палеолог – католическая подстилка.

   – Латиняне – наши братья по вере.

   – Подчиняться Папе?!

   – Лучше Папе, чем турецкому эмиру.

Подмастерье подумал и спросил:

   – Ну, а если твой Палеолог победит, он убьёт Кантакузина?

   – Ты рехнулся? Своего тестя? И духовного отца? Знаю точно: он заставит его отречься от престола и постричься в монахи.

   – Не обманет?

   – Иоанн Пятый – человек чести.

   – Ой, да будто бы! Всем известно: у него лишь пирушки и бабы на уме.

   – Видимо, не только, если он сумел окружить противника в его логове.

В общем, уломал друга. Поздно вечером, под покровом темноты, встретились со своими единомышленниками на одной из заброшенных скотобоен и затем по безлюдным улочкам, обходными путями, чтобы не нарваться на гвардию эпарха, устремились к боковым, неглавным воротам города – караульных там было меньше. Схватка продолжалась недолго – четверть часа, и охранники-турки быстро капитулировали. Из огромных железных петель начали сдвигать брёвна, запиравшие вход. Сил хватало с трудом, деревянные стволы весили немало. Филька, поскользнувшись, ободрал себе щёку. Несмотря на кровь, продолжал трудиться в общей куче – правда, изрыгая проклятья. Вскоре сбросили первое бревно, за ним – второе и третье. Потянули за створки и раскрыли их. Нападавшие – с факелами, потрясая оружием, опьянённые будущим успехом, хлынули в Константинополь.

Филька, утирая кровоточащую ссадину, тяжело вздохнул:

   – Ты уверен, что мы поступили правильно?

   – Никаких сомнений. Узурпатор должен быть повержен.

   – Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться.

А послушник уже думал о другом: «О, моя Летиция! Я остался жив! Мы одолеваем врага! Ты теперь выйдешь за меня!»

Первое, что сделали воины Палеолога, это заняли Арсенал и отрезали защитников Кантакузина от Влахернского дворца. Несколько попыток оборонявшихся разорвать осадное кольцо провалились. В город прибывали новые и новые сторонники молодого правителя. Гвардия эпарха прекратила сопротивление. Начались погромы в домах сановников, составлявших основу прежней власти. А ударный отряд Иоанна V во главе с Пьеро Барди начал штурм дворца. Турки сопротивлялись отчаянно, многие погибли, но исход сражения был уже предрешён. Воины Барди ворвались в покои бывшего соправителя. Юный император (на тот момент он отпраздновал двадцать третий день рождения) выступил вперёд и увидел тестя, сумрачно смотревшего на него, сидя в кресле, и свою супругу – Елену Кантакузин, положившую руку на плечо родителя.

   – Ваше величество, умоляю, будьте благоразумны! – громко произнесла она и, глотнув воздуха, жалобно закончила: – Не лишайте папеньку жизни. Или же убейте меня вместе с ним...

Иоанн V дёрнул левой щекой. На его некрасивом, грубоватом лице борода росла слишком редко для взрослеющего мужчины, и один глаз чуточку косил. Самодержец сказал жене:

   – Успокойтесь, дорогая, убивать никого не станем. Более того, мы оставим за нашим папенькой титул «василевса-отца». Но при этом он обязан будет уйти в монастырь. А Матфея мы лишим права называться преемником короны. Вы согласны на такие условия, сударь?

У Кантакузина-старшего дрогнули веки. Он проговорил холодно:

   – Не имею выбора. И поэтому соглашаюсь.

Император удовлетворённо отметил:

   – Вот и замечательно. Мы ж родные люди и всегда сумеем договориться.

Тесть пробормотал:

   – Да, особенно если нож приставляют к горлу...

Новая власть начала хозяйничать. Свергнутый монарх стал действительно иноком, взяв себе при постриге имя Иосаф. Патриарх Филофей Коккин вместе с приближёнными (в том числе с Киприаном) удалился из Константинополя и освободил место прежнему святителю – Каллисту. Главные посты в министерствах и армии заняли сторонники Иоанна V. А грабительские налоги на купцов-итальянцев были отменены.

Но потом, как принято теперь говорить, эйфория от победы прошла, страсти улеглись, перепуганные чиновники и священники быстро успокоились, видя, что ничто не грозит их благополучию, и рутинные, прежние порядки, как при Кантакузине, снова воцарились во всех сферах жизни. А вернувшийся из турецкого плена лидер исихастов Палама, хоть и умер вскоре от тяжёлой болезни, получил, тем не менее, превосходство в церковных спорах: исихазм стал каноном, а вопрос об объединении православных с католиками как-то незаметно отошёл на второй или даже третий план. Молодой император занимался государственными делами не слишком, предпочтя им увеселения и пиры. А Кантакузин, будучи пострижен, продолжал через давних своих сторонников интенсивно влиять на политику, даже, по свидетельству современников, укрепил пошатнувшийся авторитет и утраченные позиции. Византия неотвратимо катилась к гибели. Турки ждали своего часа.

Феофан появился в Галате через несколько дней после возвращения Иоанна V и хотел повидать Летицию, но ему ответили, что она никого не принимает.

   – Вы скажите, это Дорифор, мы уговорились заранее.

Мажордом величественно ушёл, затем вернулся и повторил:

   – Синьорина Гаттилузи не изволит ни с кем встречаться.

   – Уж не заболела ли?

   – Не уполномочен свидетельствовать.

   – Может быть, в дурном расположении духа?

   – Да, скорее всего.

   – А когда вы ей доложили обо мне, что произнесла? Это очень важно.

Тот взглянул не без удивления:

   – Ничего не произнесла.

   – Ничего? Глупости какие-то. Как же вы узнали, что меня не желает видеть, если она молчала?

   – Очень просто: дёрнула плечом и взмахнула ручкой – дескать, прочь поди; было ясно велено: никого не впускать.

Совершенно обескураженный, Софиан продолжал стоять на ступеньках парадной лестницы, как внезапно появился дон Франческо в окружении своей свиты и направился к выходу. Увидав художника, консул возбуждённо воскликнул:

   – О, дружище, где вы пропадаете? Мы тут отмечаем викторию, а один из главных её виновников к нам не кажет носа! Как дела, милейший? Почему не вижу радости на вашем лице?

Юноша, с трудом подбирая слова, объяснил:

   – Я хотел выразить почтение синьорине Гаттилузи, но она отказала мне в аудиенции.

   – Ах, не думайте про неё дурное. Настроение женщин крайне изменчиво. От таких пустяков зависит... И к тому же – будущая свадьба. Очень её заботит.

   – Свадьба? – покачнувшись, прошептал живописец. – Значит, всё-таки будет свадьба?

   – Разумеется – как не быть? Пьеро Барди первым проник в логово самозванца, он герой, а герои должны быть вознаграждены по достоинству. Я ведь обещал Марко Барди, что отдам Летицию за его наследника, если победим. И теперь обязан это слово сдержать.

Сам не зная, что говорит, молодой человек ответил:

   – Но она же его не любит...

Итальянец расхохотался:

   – Полно, Софиан, что вы, право, как наивный ребёнок! «Любит, не любит»! Брак и веления сердца – совершенно разные вещи. Брак подобен деловому контракту. Выгодная сделка. С трезвым, здравым расчётом – ничего более. А сердечная склонность – та сама по себе, может быть и в браке, и помимо него, даже вот помимо – чаще всего. – Наклонившись к уху послушника, он добавил вполголоса: – И не верьте ветреницам вроде моей дочери. У неё семь пятниц на неделе. Нынче вы, завтра Барди, послезавтра – кто-нибудь ещё. Из-за баб грустить – только портить кровь. – И сказал на прощанье громче: – Кстати, предложение о моей младшей дочери остаётся в силе. Думайте, любезный. Очень для вас заманчиво. – Консул церемонно кивнул и понёсся дальше со своей свитой.

Феофан оставался на ступеньке, потрясённый, уничтоженный, и бубнил, словно полоумный:

   – Нет... не может быть... не желаю верить...

Глава третья

1.

Полтора года, миновавшие вслед за этим, были для него очень непростые. Первую неделю он вообще не ел и не спал, а, забившись в келью монастыря Михаила Сосфенийского, лишь молился и плакал. Исповедь игумену Фотию несколько укрепила его. Духовник, подумав над словами послушника, так сказал:

   – Ничего, ничего, мальчик мой, слёзы и страдания очищают душу. А любовь облагораживает. Прежде всего – неразделённая. Помяни моё слово: если эта девушка любит по-настоящему, то она тебя не забудет. Вы ещё увидитесь и поговорите.

   – Для чего, владыка? – Сын Николы посмотрел на него с тоской. – Чтобы бередить раны? Нет, я больше не увижу её. Я приму постриг и уйду в пустыню, сделаюсь отшельником или даже столпником[6]6
  столпники – в христианстве реальные или мифические лида, выполнявшие религиозный обет неподвижного стояния на колоннах (столпах).


[Закрыть].

Настоятель монастыря покачал головой:

   – Ох, не торопись. Не хочу отговаривать, это бесполезно, ты теперь не в том настроении, но прошу об одном: не руби с плеча. Лично я считаю, что характер твой – не для уединения и не для монашества. Должен ты быть в миру и писать картины, иконы. Вот твоё призвание, Божий дар, изменять которому – грех.

   – Не могу, не имею сил. Краски, кисти – всё противно. Запах льняного масла вызывает тошноту. Звон в ушах, а глаза закрою – вижу лик Летиции, слышу её слова: «Ты мой идеал, мы уже не расстанемся, убегу из дома, лишь бы быть с тобою!» Понимаете, отче? Ведь такими словами не бросаются зря. Ведь она же не сумасшедшая!

   – Значит, нечто оказалось сильнее неё. Скажем, воля и расчёты отца. Не посмела ослушаться... Или мнение окружающих: как в Галате отнесутся к бегству из дома дочери Гаттилузи? С живописцем-греком? Пересуды, толки. Гнев родителя... Нет, мой мальчик, всё не так однозначно, как тебе представляется. Ты обязан смирить страждущую душу, перестать голодать, постепенно вернуться к своей работе.

Феофан ответил:

   – Вряд ли это выйдет. Я уже не тот.

   – Просто ты взрослеешь.

И, конечно, молодая натура одолела недуг: Дорифор начал есть, понемногу окреп, но к Аркадию с Иринеем в их иконописную мастерскую возвращаться не пожелал. Продолжал думать об отъезде на святую гору Афон и уходе в один из тамошних общежитских монастырей, чтобы изменить обстановку, мысли, ничего прежнего не помнить. И решающим в этом смысле сделался его разговор с Филькой, поздно вечером, в доме Аплухира. Филька, разумеется, знал о неприятностях друга, но, не одобряя симпатии Софиана к «подлой итальяшке», с явным наслаждением плесканул в огонь масло:

   – А в Галате-то торжества: бракосочетание дочки Гаттилузи. Слышал, нет?

У послушника помертвело лицо. Он пробормотал:

   – Стало быть, свершилось?..

   – И она теперь трепещет в его объятиях, – продолжал измываться тот, – отдаётся ему по нескольку раз на дню. Погрязает в бесконечном разврате с вечера до утра...

   – Прекрати, – взмолился несчастный, закрывая глаза. – Я и так уже на стадии помешательства.

   – Женщины – исчадие ада, – веско заключил подмастерье. – Мне давно это стало ясно. Разве Феодора не дьявол? Внешне такая пава, что готов целовать ей ручки. А внутри – бес, каналья, чудище. Как она смеялась над моей к ней душевной склонностью! Свысока, презрительно. Словно я червяк, надоедливая козявка. Чтоб ей провалиться! А другие бабы? Те, которых покупаешь на улице? Сколько денег на них истратил! Но ни с кем не сумел побыть на вершине блаженства. Всё в какой-то спешке, суетно и гадко... Вспоминаю – оторопь берёт.

Дорифор сказал:

   – Может, это мы с тобой невезучие народились?

Но приятель продолжал стоять на своём:

   – Дело не в везении. Просто на земле не бывает приличных женщин. Ибо все они прокляты вместе с Евой. Совращённая змием, по наследству передала дочерям это наущение дьявола. Женщины в основе своей дьяволицы.

   – А монашки?

Он задумался, но потом ответил:

   – А монашки просто научились подавлять в себе адское начало. Суть не изменяется. Ведь не зря же на Афоне введено правило: ни одна особь женского рода не имеет права побывать на этой святой земле – ни монашка, ни овца, ни собака.

Феофан заметил:

   – Но, возможно, афонцы принижают тем самым святость Девы Марии? Не уверен, что они правы.

   – Правы! – распалился его товарищ. – Никакого принижения нет. Пресвятая Богородица – не обычная женщина. И ещё не известно, как происходило зачатье у её матери, Святой Анны, – может, не от мужа, Иоакима, а от Духа Святого тоже? – Филька облизал губы и закончил тираду неожиданно: – И вообще в ближайшее время я туда отправляюсь!

   – Ты? Куда?

   – На святой Афон.

   – Правда, что ли?

   – Говорю, как есть.

   – Сделаешься монахом?

   – Для начала – послушником, как ты. Осмотрюсь, поработаю с братьями во Христе, потолкую с ними. Испытаю на прочность дух. А потом решу. Может, постригусь.

   – Не разыгрываешь, признайся?

   – Вот те крест!

Софиан по-прежнему смотрел озадаченно:

   – Ты меня огорошил... Я ведь сам хотел туда же податься.

Филька поразился не меньше друга:

   – Во даёт! Из-за этой сучки?

Сын Николы выставил кулак:

   – В морду захотел? Предупреждаю в последний раз.

   – Ладно, ладно, уймись. Просто мне не верится, что решишься бросить – и Константинополь, и свою мастерскую...

   – Отчего не бросить? Сделаю управляющим Иоанна, он работник грамотный, справится вполне.

Подмастерье продолжал сомневаться:

   – Нет, не хватит у тебя смелости. А вдвоём – как бы хорошо вышло! Веселей и надёжней.

   – Скажешь тоже, балда! Веселей ему будет вместе! Чай, не в балаган собираемся. В монастырь идём.

   – Всё ж таки идём?

   – Я ещё подумаю.

Снова говорил с отцом Фотием, а потом с Аплухиром. И чем больше они отговаривали его, тем сильнее Феофану хотелось изменить свою жизнь. Чувствовал себя словно в клетке. Рвался на простор.

Наконец, объявил о своём отъезде Иоанну. Вместе с ним побывал у нотариуса и оформил дарственную грамоту сроком на два года; если по истечении этого времени он не вернётся в столицу, мастерская перейдёт во владение столяра пожизненно.

Накануне отбытия говорили с Анфиской. Та пришла к нему с красными опухшими веками, села в уголке и сказала:

   – Фанчик, дорогой, возвращайся скорее.

Он вздохнул печально, на неё не глядя:

   – Ой, не знаю, не знаю, детка. На душе непокой, и вперёд не хочу загадывать.

У неё опять побежали слёзы:

   – Но ведь я без тебя умру.

Дорифор смутился, подошёл, обнял девушку, и она доверчиво, как покорная собачонка, мордочку уткнула в его рубаху. Молодой человек с нежностью ответил:

   – Не умрёшь, пожалуй. Выйдешь за другого, нарожаешь ему детишек и забудешь про меня, грешного.

Та взглянула жалобно, обратив к нему мокрое лицо:

   – Издеваешься надо мною? Я скорее останусь в девках, нежели пойду за кого-то ещё.

Проведя по её волосам ладонью, ласково спросил:

   – Значит, любишь?

   – Не люблю. Обожаю. Разве ты не ведаешь?

Он прижался к ней – крепко и безрадостно:

   – Вот ведь как бывает... Вереница несовпадений... И кругом все несчастливы.

Дочка Иоанна взмолилась:

   – Сделай же счастливой меня: измени решение и не уезжай.

   – Поздно. Не могу.

   – Нет, не хочешь просто.

   – Да, и не хочу. Но даю тебе слово: если я вернусь, не постригшись в монахи, мы поженимся.

У Анфиски просияли глаза:

   – Ой, какая радость! Я теперь целиком, без остатка, превращусь в ожидание. Каждый день, каждое мгновение...

   – Не спеши надеяться. Бог располагает...

   – Бог меня услышит. И вернёт мне тебя обратно. Потому что верю. Потому что надеюсь. Потому что люблю.

   – Вера, Надежда, Любовь... – засмеялся Феофан.

   – ...и отец их – Софиан! – пошутила девушка, улыбнувшись сквозь слёзы.

В середине февраля 1356 года оба друга, Феофан и Филька, погрузились на судно, отплывавшее в Фессалоники. Там, на древней земле Эллады, сын Николы и встретил своё двадцатилетие.

2.

Их корабль причалил к пристани Камегра, и святая гора Афон проступила сквозь клубы утреннего тумана – серая в это время года, грустная, недобрая, и на ней, как ласточкины гнезда, там и сям прилеплены были монастырские здания и церквушки. Говорили, будто здесь не менее двадцати обителей, не считая отдельных скитов. И порядки в них сугубо общежитские – в каждом монастыре вроде как семья, всё хозяйство, имущество, трапезы, работы, молитвы – совместные. А глава Афонской монашеской «республики» – прот – избирается представителями всех двадцати киновий.

Юноши направились к северо-восточному склону горы – там располагался знаменитый монастырь Ватопед, со своей обширной библиотекой, где помногу трудился вождь исихастов Григорий Палама, излагая на пергаментах свои взгляды. К настоятелю Ватопеда, архимандриту Макарию, Феофан вёз рекомендательное письмо от игумена Фотия – с просьбой приютить молодых людей, взять их под своё покровительство и наставить на путь истинный.

Монастырь удивлял совершенно не монастырским видом – невысокий деревянный заборчик, лёгкие воротца, множество фруктовых деревьев, средь которых различались деревянные домики-кельи. Только церковка была каменная, но такая же почти невесомая, милая, игрушечная, с хорошо написанным ликом Христа над входом. Настоятеля ожидали долго, несколько часов. Филька задремал, привалившись ухом к стене, сидючи на лавке, а потом вдруг пришёл келейник – первый помощник архимандрита – и повёл их к его высокопреподобию. У Макария была клиновидная негустая борода и бельмо на левом глазу. Зато зрячий правый глаз отличался цепкостью – прямо-таки буравил посетителей, вроде бы хотел проникнуть до глубин души. Голос киновиарха больше напоминал скрип. Он сказал:

   – Я прочёл послание Фотия... Нешто вы действительно добродетельны так, как про то написано? Верится с трудом. Ибо все мы грешны... Оба богомазы?

   – Подвизаемся на иконописной стезе, – поклонился Дорифор и освободил от намотанных сверху тряпок небольшую доску. – Вот совместная наша с Филимоном работа: Троица Святая.

Настоятель вперил здоровый глаз в нарисованных на доске ангелов, расположившихся вкруг стола под Мамврийским дубом. Голова тельца покоилась перед ними в чаше.

   – Троица в доме Авраама? – догадался Макарий. – Только почему нет хлебов, испечённых Саррой из лучшей муки?

   – Лишние детали отвлекают внимание зрителей, – объяснил послушник. – Главное – телец. Центр композиции и её сокровенный смысл. Жертвенный телец – символ искупительной миссии Христа.

Тёплая улыбка заиграла на губах архимандрита. Он проговорил:

   – Да, неплохо задумано и прекрасно исполнено. Вы искусные мастера. Посему вот моё решение: в Ватопеде вам делать нечего.

Филька приоткрыл от удивления рот, а его напарник произнёс обиженно:

   – Чем же мы прогневали ваше высокопреподобие?

Тот сказал со скрипучим смехом:

   – Да ничем. Я ценю таланты. И хочу, чтобы вас узнали на всём Афоне. Стало быть, идите в лавру Святого Афанасия, что на южном склоне горы. Там хорошая иконописная мастерская и умелые живописцы. Вместе и трудиться сподручней, и научитесь многому друг от друга. А рекомендательное письмо к настоятелю Исидору я вам предоставлю сегодня же.

В лавре обитало много больше народа, чем у Макария. Да и сам Исидор выглядел мощнее и помоложе – лет, наверное, не больше пятидесяти. Говорил низким голосом, нараспев, как во время церковной службы, и при этом оглаживал пышную курчавую бороду. Поселили Феофана и Фильку в двух соседних кельях, потом показали им мастерскую – целую артель, где работало человек пятнадцать, с разделением труда: кто-то изготовлял краски, грунтовал доски, около десятка художников занимались росписью, кто-то сок чесночный давил (чтобы сделать клей для сусального золота), кто-то это золото покрывал яичным белком... Фильке же такая поточная система сразу не понравилась – он привык на уроках Евстафия проходить все этапы сам. Жаловался другу после возвращения в келью:

   – Никакого полёта воображения, никакого творчества – знай себе клади одинаковые мазки на одно и то же место! Я, когда учился, слепо подражал образцам, Аплухир меня за то постоянно ругал. Ты же помнишь. Но теперь не могу копировать – стыдно, скучно.

   – Погоди пока бунтовать-то, – успокаивал его Феофан. – Надо присмотреться, понять. Всё, в конце концов, от тебя зависит. Скажем, в мастерской дяди – вроде бы не надо иметь фантазии, делай одинаковые гробы, и претензий нет. Но и тут Иоанн ухитряется творить чудеса – режет дерево искуснее иного художника, будто бы плетёт кружева. Так и здесь. При желании можно проявить самобытность.

К сожалению, прав оказался Филька: оба юноши не смогли вписаться в «конвейер». Уставали, злились, спорили с мастерами-наставниками, крайне неодобрительно относившимися к их стремлению предложить что-то новое. Многие монахи-художники невзлюбили приезжих, этих «воображал из столицы», строящих из себя гениев, а на деле – еретиков. Кто они вообще такие? Мы здесь пишем иконы безропотно, делаем, как все, а щенки рычат? Подавай им свободу? Ишь, чего задумали. Где свобода, там ересь. Жизнь должна протекать в русле догм и канонов. Никаких отступлений. Потому и зовёмся мы православными, ортодоксами. И за убеждения наши живота не пожалеем. Ни чужого, ни своего!

Стычки возникали на каждом шагу, оба друга маялись и в конце концов, ближе к лету, перешли в монастырскую лавру Карая, под крыло самого тогдашнего прота Амвросия. Несмотря на возраст (далеко за семьдесят), белизну волос и бесцветность почти прозрачной кожи, старец сохранял не просто ясность ума, но по части парадоксальных суждений мог соперничать со многими молодыми. От отца Макария из Ватопеда он узнал про Филькину с Феофаном «Троицу» и велел принести её показать. Увидав, тут же захотел, чтобы в увеличенном виде появилась икона в церкви в Протате, где уже имелись два шедевра старого мастера Панселина – образы Святого Максима Исповедника и Святого Саввы.

   – Мы бы с превеликим желанием, – заявил Дорифор, – но отпустит ли нас игумен?

У Амвросия иронично пошевелились усы:

   – Разве он откажет самому проту?

   – Думаю, что вряд ли.

Так и состоялся их переход. Фреску начинающие художники написали быстро – ровно за неделю. После Афанасьевской лавры оба пребывали в крайнем воодушевлении и работали на редкость легко. Выразительней остальных вышел ангел в центре, возвышающийся над остальными, – грозный, суровый и всемогущий. Феофай придал ему отдалённое сходство с Григорием Паламой, виденным однажды в храме Святой Софии; на Афоне вообще Паламу очень почитали, ратуя за его канонизацию, и подобная вольность богомаза никого не смутила, а наоборот, вызвала немалое одобрение. Прот Амвросий восхищённо изрёк:

   – Будто бы живой вышел. Боязно взглянуть, аж мурашки бегут по коже. И особенно – его взор. Белые белки по сравнению с затемнёнными веками. И похож на смертного и не похож. Нечто потустороннее. Удивительно!

После этого старец не захотел отпускать приятелей к Исидору и оставил у себя в лавре. И хотя они писали немного, но зато с душой и желанием, проводя остальное время в изучении древних книг, разговорах с монахами и прогулках по полуострову. К лету побережье Эгейского моря совершенно преобразилось – утонуло в листве и хвое, воздух наполнился ароматами цветов и полыни, птицы распевали на ветках, и порой к их трелям присоединялся звон колоколов, доносящийся из монастырей. Рай земной, да и только! А беседы на религиозные темы заставляли задуматься – о природе, о мироздании, о судьбе, о предназначении человека. Интереснее других отвечал на вопросы юношей сам Амвросий. Например, он считал, что Востоку и Западу никогда не сойтись, потому что в основе их – разные начала. Запад – суть мужская активность, агрессивная и напористая, а Восток – изнеженно-женствен и консервативно-пассивен. Жертвенность присуща Востоку, но не всякая жертвенность, а святая. Запад живёт под знаком Рыб, Восток – это Дева. Запад оплодотворяет Восток, но не прикасаясь, – так же, как самец рыб оплодотворяет икру, выпущенную самкой, на расстоянии. Дева Мария покровительствует Востоку.

Филька спрашивал:

   – Отчего же Мария после смерти не вознеслась?

Старец объяснял:

   – Ибо тело Ея сохраняло человеческую природу. Ибо не могло быть иным. Иначе не выполнило бы предназначения своего – стать вместилищем несовместного: Божьего бессмертного Духа и конечной материи, плоти. Богоматерь стала посредницей между Богом и человечеством. Превратила Бога в сына человеческого и преобразила людей в Сынов Божьих. Именно в момент Благовещения Бог изрёк слова, противоположные осуждению Евы и Адама, и благословил на бессмертие во Христе. Покрестившись, люди обретают это бессмертие.

Феофан просил:

   – Просветите, отче, как вы понимаете: Бог Отец главный в Троице или вся Она нераздельна?

   – Разумеется, нераздельна. Дух Святой сошёл от Отца в момент непорочного зачатия. Значит, Дух уже оказался в Сыне. Почивал в Нём. И был явлен в момент крещения Иисуса в Иордане. То есть Дух Святой, от Отца исходящий и в Сыне почивающий, обладает неслитым с Ними единением и нераздельным от Них различием. Две части Троицы – Отец и Дух Святой – Свидетельствующие, а Сын – Свидетельствуемый. Что Свидетельствуют? Божество Своё и взаимное единение.

   – Всякая ли тварь любезна Богу?

   – Всякая. Но различие мы видим. У животных есть дух жизни, но нет бессмертного ума. Ангелы имеют бессмертный ум, но не имеют духа жизни, ибо бестелесны, бесплотны. Только человек обладает и тем и другим. Значит, он любезнее Богу, чем остальные. Даже больше ангелов.

   – Получается, что телесно мы не отличаемся от букашек и таракашек?

   – Совершенно не отличаемся. Наше различие с ними – Слово, Логос, ум души. Мы вольны в своём выборе между злом и добром. И Христос послан в тварный мир для спасения нас от зла. Он проводит нас в новую эпоху. Ибо время Творения было подвластно цифре семь. Новое же время – под числом восемь. Это жизнь вечная. И не зря купель имеет восьмигранную форму.

Феофан заметил:

   – В нашей с Филимоном иконе – тоже восьмиугольник, образуемый табуретами «Троицы» и подножиями внизу, горкой наверху и различными архитектурными деталями.

   – Значит, живописали верно.

Много говорили об исихазме. Слово «исихия» означает по-гречески «покой, безмолвие». Именно в покое, безмолвии, внутреннем сосредоточении призывали жить и молиться первые исихасты – Нил из Италии, Селиот, Гавриил, Илия, Никодим из Ватопеда. Никодим стал духовным наставником Григория Паламы. И Григорий философски обосновал правила учения, защищал его от противников. Главный принцип – самонаблюдение, самоуглубление и тем самым отрешение от всего дурного, от греховных страстей. И тогда Божественный Свет можно созерцать внутренними своими очами. Надо только понять, истинный ли это свет, или силы зла обманывают тебя, маскируясь под истинный. И отец Амвросий просвещал друзей:

   – Какова великая суть христианства? Это идея всепроникающей любви. Христианин любит в Иисусе не только и не столько Бога, сколько человека. Иисус любит каждого человека, праведника и грешника. Ведь любовь – это чувство радости. Радость в Боге бесконечна. Если истинно любишь, не нарушишь ни одну Заповедь – не убьёшь, не украдёшь, не замыслишь прелюбодейство. И для жизни во Христе надо лишь не угасить радости в себе. Ибо радость и любовь суть спасение наших душ. А спасение – не удел избранных, и оно возможно для каждого, кто поверил в красоту, счастье, доброту.