Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

Путешественник, сидевший за столом по другую сторону от художника, посмотрел на него с тревогой:

   – Что ж ты предлагаешь?

   – Уезжать мне надо из Новгорода. В Серпухов подамся, под крыло тамошнего князя. Зиму проживу, а потом решу – возвращаться в Константинополь или же осесть на Руси. – Он скосил глаз на Машу, находившуюся левее, рядом с матерью, и увидел, как девушка низко наклонилась к тарелке – ни жива ни мертва. – Ты пойми меня, Данилович, правильно. Я теперь, как у русских говорят, буду без кола, без двора. Посему не могу на себя брать ответственность за судьбу молодой жены...

Тихо вскрикнув, дочь Василия потеряла сознание, повалилась плечом на скатерть и сползать начала под стол. Слуги, братья и боярыня Аграфена Петровна бросились её поднимать. Положили на лавку, расстегнули ворот, брызнули в лицо ключевой воды. Веки Марии дрогнули. Юная боярышня открыла глаза, прошептала: «Господи Иисусе, что это со мною?» – и с усилием села. Стала лепетать слова извинения. А отец, находившийся тоже рядом, чмокнул чадо в щёку:

   – Не пугай нас больше, голубушка. Не расстраивайся зряшно. Потому как Феофан Николаич те слова сказал по причине большой приязни к тебе. С думой о твоём будущем.

Та проговорила:

   – Без него о будущем не могу помыслить...

Все взглянули на Грека. У художника от волнения выступили слёзы, он сказал нервически:

   – Драгоценная Мария Васильевна... Маша... Машенька... Ты привыкла к богатой жизни. Мамки, няньки, прислужницы... Нет ни в чём отказа... Обрекать тебя на скитания и лишения не имею права. И твои родные не дозволят этого.

Молодая новгородка произнесла:

   – Не о том заботишься... Главное в другом: я мила ль тебе? Взял бы меня в жёны при иных обстоятельствах?

   – Ты же знаешь: да. Я почёл бы за счастье. И сыночку, Грише, ты как мачеха тоже очень нравишься...

Просияв, девушка воскликнула:

   – А тогда сомневаться нечего! Я твоя навек. Потому как вместе нам не страшны никакие трудности.

Софиан растерянно обратился к её родителям:

   – Аграфена Петровна! Ты, Василий Данилыч! Растолкуйте ей. Ведь она ещё дитя малое. И не знает жизни. Мы-то с вами взрослые... Представление обо всём имеем... Розовый туман скоро испарится, и настанут будни. Не возненавидит ли Машенька меня?

Мать вздохнула:

   – Понимаю твои тревоги, добрый человече. Я сама страдаю. И сердечко ноет – отрывать от себя кровиночку, душеньку мою... Но она тебя больно любит. Без конца талдычит: «Феофан, Феофан...» А уж как испереживалась в то время, что тебя забрали... Страшно вспомнить! Места не находила, плакала... Коли без нея уедешь в Серпухов, то не знаю уж, что случится с нами.

А отец прибавил:

   – Ты насчёт лишений-то не больно переживай. Я тебе приданое дам солидное. Хватит за глаза на первое время. Обустроишься, заработаешь, встанешь на ноги. Всё и образуется. Машка говорит правильно: главное – совет да любовь. Остальное приложится.

Дорифор, совершенно обезоруженный, взял невесту за руку, и они вдвоём пали на колени:

   – Так благословите же, маменька и тятенька!

   – С удовольствием, мои дорогие, с удовольствием!

Свадьбу решили сыграть за городом, в родовом имении Аграфены Петровны, находившемся вблизи Юрьева монастыря.

10.

А события в городе разворачивались стремительно. Неожиданно ночью запылали палаты архиепископа. Началась паника, сразу потушить не смогли. В копоти, в дыму, разыскивали Алексия. Наконец, нашли – чуть живого, сильно обгоревшего, без сознания; вынесли на воздух, привели в чувство, а потом пытались справиться с ожогами, нанося на кожу мази и бальзамы. Но спасти не сумели: через двое суток его не стало. В городе ходили слухи, что зажгли нарочно – люди Симеона Андреевича, опасавшегося, что его не выберут вновь посадником. Но не пойман – не вор, а приставнику Трифону Бересклету посоветовали провести дознание без особой тщательности. Тот миролюбиво послушался.

Вскоре Вече на внеочередном заседании выбрало нового архипастыря – настоятеля Антониева монастыря преподобного Василия. Он возглавил Совет господ. Первое, что сделал, распорядился задержать Александра Обакуновича и расследовать случаи растраты казны. Как свидетели проходили Васса и Иосиф Варфоломеевичи, но сыскать их не удалось – оба тайно бежали из Новгорода неизвестно куда. Торжество посадника было полным.

И тогда встал вопрос: зачем Феофану уезжать? Супостаты разгромлены, дело об убийстве Пафнутия вроде само собою закрылось, обвинения сняты, и суда не предвидится. Но художник не хотел оставаться, рвался в Серпухов, чтоб начать с чистого листа – и семейную, и творческую жизнь. Тут ещё подмастерье с ним повздорил – как-то вечером молодой человек напился и полез на учителя с кулаками. Дорифор его успокаивал, отбивался слабо, но потом, получив под дых, разозлился и с такой силой врезал юноше в левую скулу, что зарвавшийся Чёрный отлетел к противоположной стене, рухнул на пол, по дороге задев полки с книгами, и засыпался упавшими фолиантами с головы до ног. Софиан захотел помочь ему встать. Забияка руки не принял, сам вскочил, утирая ручеёк крови из ноздри:

   – Хорошо, да? Справился, да? Отметелил, да? – повторял он, как ненормальный.

   – А не лезь на рожон, цыплёнок, – наставительно пробасил наставник по-русски.

   – Ненавижу тебя, ненавижу, – хныкал парень униженно. – Для чего женишься на Машке? Знаешь ведь, что сохну по ней – день и ночь. Думал, что забудусь с гулящей девкой – нет, не получается. Как трезвею – пуще прежнего начинаю маяться.

   – Что ж теперь поделаешь, Сёмушка, голубчик? Мне ведь Маша тоже сильно нравится, сердцем прикипел.

   – Быстро же сердце у тебя прикипает и отлепляется! – огрызнулся тот. – Не успел похоронить фряжку, уж не говоря о законной жене-гречанке, так уже за другую взялся, за нашу!

Живописец набычился:

   – Не замай, приятель. Память о Летиции для меня священна. И о смерти Анфисы я скорблю очень. Только человек есмь живой. Коль живу пока – должен воздухом дышать, и питаться, и творить, и любить.

   – Отчего именно ея? Отчего не другую?

   – Оттого, что она сама меня предпочла.

   – Потому как не понимает, с кем решила связаться. Ты старик! Сорок два с половиной лета! Ей же только семнадцать! Через десять лет вовсе одряхлеешь, а она только расцветёт. Сможешь ли тогда удержать, чтоб не стать рогатым? Хорошо, допустим, будет тебе верна. Но какие муки претерпеть ей придётся? Сочная, ядрёная – при слабеющем муже? Это значит – любить? Ты ея погубишь!

   – Ничего: овдовеет – сыщет нового.

   – Как же, «овдовеет»! Ты ещё сто лет, наверное, проживёшь!

   – Это Бог решит.

Юноша ушёл разобиженный, да и Грек расстроился тоже, не довольный собой во всех смыслах: не сдержался, мальчика побил, сделал ему больно; а в словах подмастерья много было правды – и насчёт Летиции, и насчёт Марии. Может, всё-таки не жениться? Взять Григория да уехать в Серпухов? Нет, не получается, слишком далеко всё зашло. Свадьба состоится, он уедет с Машей. Ну, а Симеон вскоре успокоится и возьмётся за мастерскую. У него работа наладится – он человек смышлёный. Без заказов сидеть не будет – новые церкви строят в Силах и на Ковалеве, можно развернуться как следует.

Гриша тоже не возражал, что они поедут в Серпухов, только сожалел об Артёмке – не хотел расставаться. Грек сказал: не печалься, вскоре тот отправится на учёбу в Москву, вот вы и увидитесь. А у Маши Дорифор сам спросил:

   – Заскучаешь на чужой стороне? Не начнёшь ли пенять, что тебя увёз?

Девушка ответила искренне:

   – Не держи меня за детёнка, Гречин. Я иду за тебя не только по любви, но и по расчёту.

   – Это по какому же? – удивился он.

   – С пониманием того, что женою сделаюсь знаменитого богомаза. Значит, отблеск твоих лучей озарит и меня. Быть подругой светоча – непростая доля, но почётная, славная. Я ея сознательно выбрала. Посему пойду за тобой даже за три моря.

Софиан склонился к её руке и коснулся губами пальцев. А Мария другой ладонью провела по его всё ещё густым волосам и сказала:

   – Ты уже здорово седой.

Обратив к ней лицо, Феофан кисло улыбнулся:

   – Нешто моего возраста не знаешь?

Новгородка вспыхнула:

   – Я не к этому! И давай уговоримся: больше о годах мы ни слова не скажем. Хватит сомневаться. Скоро обвенчаемся, сделаемся близкими, самыми близкими на свете. Для чего отравлять опасками лучшие дни нашей жизни? Раз и навсегда: я тебе не дитя, ты мне не старик, и забудем про разницу.

Богомаз кивнул:

   – Кажется, я приобретаю не только прелестницу, но и умницу.

Маша попеняла:

   – Вот уж удружил! Я-то думала, что берёшь меня не за красоту, а за ум. – Но, увидев его смущение, сразу же смягчилась: – Ладно, ладно, не извиняйся. Просто пошутила. Ты доверчивый и такой пугливый! Ничего не бойся: я тебя не раз ещё удивлю в будущем.

   – По-хорошему удивишь, надеюсь?

   – Разумеется, по-хорошему. Удивлять по-плохому – больно-то не надо ума!

Свадьбу сыграли скромную, без большого числа гостей. Шафером невесты был её брат Иван, а у жениха – Ерофей Новгородец. При обмене кольцами вышла неприятность: Машино кольцо укатилось с подносика, Феофан подхватил его на лету и случайно задел горящую свечку, отчего рукав тут же вспыхнул; пламя загасили, но осадок в душе остался. Люди говорили: скверная примета.

При словах батюшки: «А теперь, молодые, поцелуйтесь», – Грек неторопливо обнял новобрачную, притянул к себе и прижался к устам устами – не спеша, но крепко. Губы девушки были влажные, беззащитные и податливые. От всего её существа шёл такой тонкий аромат, женский, возбуждающий, что у живописца заколотилось сердце: «Вот какое счастье привалило на старости лет! Сам того не чаял. Видимо, награда за мои муки». Он ещё не знал, сколько мук и горя ожидало его впереди!..

Стол, накрытый в усадьбе Аграфены Петровны, прямо-таки ломился от яств. Приглашённые скоморохи веселили гостей разудалой музыкой и забористыми частушками. То и дело гости кричали: «Горько! Горько!» Маша ела мало и довольно заметно нервничала. Дорифор спросил:

   – Ты чего такая?

Та ответила неопределённо:

   – Ничего... не знаю... Не могу привыкнуть к новому моему положению.

   – Опасаешься... нашей первой ночи?

Дочь Василия сильно покраснела:

   – Нет... возможно... да!

   – Ничего не бойся. Я же друг тебе. И не причиню боли.

   – Ой, какой хвастун! Говорят, у каждой это бывает по-разному.

   – От мужчины зависит главное.

И действительно: был настолько мягок и деликатен, так её заботливо и нежно ласкал, что она забыла тревоги, успокоилась, полностью раскрылась, испытала бурную волну наслаждения и уже ни о чём не думала, только принимала как должное все его деяния. И, раскинув руки, как крылья, вроде провалилась в бездонную пропасть, вдруг разверзшуюся у неё за спиной. Даже вскрикнула: «Ах!» А потом очнулась и лежала расслабленно, отдыхая, нежась.

Приподнявшись на локте, посмотрела на сопящего рядом Софиана, провела ладонью по его мохнатой груди, хохотнула и прижалась горячей липкой щекой к мощному плечу мужа. А потом, дотянувшись, томно поцеловала в губы. Прошептала:

   – Благодарю...

Он прижал её к себе и ответил тихо:

   – Это я благодарю, что решила соединить со мной жизнь...

Полная луна заглядывала в оконце и хитро улыбалась лукавой рожицей.

Глава третья

1.

Лжемитрополита Михаила звали в миру Дмитрием Ивановичем Кустовым, или просто Митяем. Он происходил из сельца Тешилова на Оке, из семьи Священника и, приняв сан, проповедовал в слободе, получившей его имя – Митяевой. Когда в 1366 году юный князь Московский Дмитрий Иванович сочетался браком в Коломне с суздальской княжной Евдокией Дмитриевной, тот Митяй пел на клиросе столь величественным басом, что не мог остаться незамеченным. Вскоре его пригласили в московский Кремль для знакомства, и с тех пор оба молодых человека, полные тёзки, завязали прочную дружбу. Пышущий здоровьем Кустов нравился великому князю – юмором, красноречием, широтой натуры. Вместе выпивали, вместе обсуждали важные дела. Сразу коломенский священник сделался духовником повелителя Москвы. А ещё чуть позже – и его печатником. То есть самым доверенным лицом – с правом прикладывать именную печать своего господина к абсолютно любой грамоте.

Разумеется, удивительный взлёт захолустного попа большинству бояр не пришёлся по вкусу. Многие считали его пройдохой. А двоюродный брат Дмитрия Ивановича Московского, князь Серпуховской Владимир Андреевич, прямо говорил: «Поостерегись. Он дерзит вельможам, а с митрополитом Алексием говорит на равных. Это ль не нахальство? Сам живёт в непомерной роскоши, ест на золоте, ходит в бархате и сафьяне. И никто ему слова не скажи – может изготовить хартию с неизвестно какими карами, приложить к ней твою ручку – и пожалуйста, голова покатится с плеч!» – «Не преувеличивай, братец, – усмехался владыка Московского Кремля. – Человек он слегка заносчивый, но разумный. И без моего ведома ничего не делает. Нам такие люди нужны – цепкие, напористые, знающие себе цену, но преданные. Я тебе поведаю по секрету: вижу Митяя митрополитом Всея Руси». У Владимира округлялись глаза: «Да ты что, родной? Как сие возможно? Он ведь – «белое» духовенство, приходской священник, с попадьёй и детьми. А митрополиты – иноки, чернецы, бывшие игумены!» – «Ну, так сделаем его настоятелем. Трудностей не вижу». – «Да Кустов такой жизнелюб, что не даст обета безбрачия». – «Я его уломаю».

И действительно уломал: в 1376 году поп из Тешилова принял постриг в Спасском монастыре, получив имя Михаил, и буквально тут же сделался игуменом этой обители – с подобающим саном архимандрита.

Здесь уже вознегодовали не только бояре, но и высшие церковные иерархи. Свет не видывал подобного беззакония – мужа, не остывшего от объятий на брачном ложе, делать образцом непорочности! Да ещё и прочить в митрополиты! Не допустим, нет!

Престарелый митрополит Алексий был категорически против. Вслед за ним роптали Сергий Радонежский, Фёдор Симоновский и Стефаний Пермский, Пимен Переяславский и Иван Петровский. Но упрямый князь Дмитрий Иванович продолжал настаивать на своём. И в конце концов снарядил гонцов в Константинополь – с просьбой к Патриарху утвердить Михаила-Митяя в качестве преемника на митрополичьем престоле.

Благосклонный ответ Макария был получен уже после смерти первосвятителя Алексия. Правда, с условием: пусть пока Михаил только исполняет обязанности архипастыря, а для принятия окончательного решения должен лично явиться в Царьград.

Но Митяй-Михаил ехать не спешил. Первым делом занял митрополичьи палаты, взял владычий посох, ризницу, печать и казну и надел на себя символы святителя – белый клобук и мантию. Начал распоряжаться, словно бы уже утверждён, и покрикивать на всех недовольных; а по поводу Сергия Радонежского, ратовавшего за его соперника – Киприана, изрыгал проклятия и грозил опустошить Троицкую обитель.

Недовольство церковников нарастало.

Михаил объявил, что отправится к Патриарху летом 1379 года. А до этого, на весну, был назначен съезд шести епископов – чтобы те своей волей возвели Михаила в сан епископа, и тогда ему стать митрополитом сделается легче.

Тут и разразился главный скандал: большинство собравшихся выступило против кандидатуры Кустова. Даже давление князя Дмитрия не смогло поколебать клириков. Оппозицию возглавил Дионисий – Суздальский и Нижегородский епископ, очень авторитетный на Руси.

Летопись зафиксировала следующую ссору, происшедшую между ним и Митяем. Лжемитрополит возмутился, что нижегородец не пришёл к нему для благословения. Тот ответил: «Я – к тебе? Это ты у меня должен благословения испрашивать. Ибо я епископ, а ты – поп!» Михаил на это воскликнул: «Потерпи ужо: вот вернусь из Царьграда и твои скрижали своими руками спорю. Будешь ты не только не епископом, но и не попом!» Князь велел заключить Дионисия в холодную и держать до тех пор, пока не одумается.

Хитрый иерарх на словах согласился поддержать самозванца, но когда оказался на свободе, тут же облачился в мирское платье, бороду подстриг на светский манер и, не узнанный, скрылся из Москвы. Бросились в погоню, но найти не сумели: думали, что он поскачет в сторону Владимира, на восток, а епископ на самом деле поскакал на север и укрылся в Троицкой обители. Там и произошла его встреча с Феофаном Греком.

2.

Дорифор с молодой женой и двенадцатилетним сыном прибыл в Серпухов в октябре 1378 года. Было уже довольно холодно, и Мария Васильевна, простудившись в дороге, сильно кашляла. Но монахи Высоцкого монастыря, где приезжие из Новгорода временно остановились, быстро отпоили её липовым отваром и мёдом. Князь Владимир Андреевич находился в Москве, у брата, и художника приняла княгиня Елена Ольгердовна. Усадила за стол, угостила вином и пряниками. Расспросила о его житье на Волхове. Софиан вкратце рассказал.

   – Я же говорила! – фыркнула она. – Эти новгородцы! Скобари несчастные.

   – Скобари – это псковитяне, потому как плотники умелые и мостовщики, – деликатно поправил её художник, тоже говоривший по-русски. – Новгородцев же дразнят «волохатыми».

   – Отчего «волохатыми»? – удивилась женщина.

   – От поганого... то бишь, языческого бога Волоха-Велеса. Почитался он в Новгороде больше, чем Перун. И река Волхов тоже в честь него названа. А святилище Волоха было на Волотовом поле, где теперь церковь Успения Богородицы. Рядом ещё не срыты погребальные курганы, и один из них – легендарного князя Гостомысла.

   – Вот ведь интересно! Я не знала. Впрочем, и в Литве тоже есть язычники, славящие подобных идолов. Все они – от лукавого, даже называть их грешно. «Волохатые», «волосатые» – бр-р, какая гадость! – и княгиня перекрестилась. – Слава Богу, что ты, Феофан Николаич, вовремя оттуда уехал. Где решил поселиться?

   – Если не прогоните, в Серпухове, подыщу сносное жильё.

Молодая литовка приязненно улыбнулась:

   – Для чего искать? Обоснуйся при княжеском дворе, места много, выделим тебе тёплые палаты. И за кров денег не возьмём.

Живописец прижал руку к сердцу:

   – От таких щедрот у меня немеют уста, матушка княгиня. Я готов расплатиться за всё собственным искусством.

   – Ну, само собой, что-нибудь распишешь. Стены, например, в тереме моём. Больно серые да невзрачные. Глаз не отдыхает.

   – С превеликой радостью.

   – И жену свою с сыном приводи, дабы познакомиться. Может, мы подружимся. Я, когда Владимир Андреевич уезжают (а они покидают меня частенько, ибо воин храбр), чувствую себя одиноко. Все общения мои – дети малые, да отец Афанасий, духовник, да раз в год – поездка на моление в Троицкую пустынь.

   – Постараемся развлечь твою милость.

Зиму провели в мире и согласии. Маша приглянулась княгине, и они встречались едва ли не каждый день, вместе ходили в церковь, нянчились с детишками, вышивали гладью. Феофан же изобразил в тереме у Ольгердовны райский сад с диковинными животными (перепевы его давней фрески в спальне ди Варацце, но без обнажённых Евы и Адама) и красивую панораму Константинополя с частью моря. Посетивший Серпухов князь Владимир Андреевич потрясённо разглядывал сказочные творения Грека, ахал и качал головой. Говорил с воодушевлением:

   – Надобно сие показать братцу Дмитрию. Он захочет наверняка, чтобы ты его палаты в Московском Кремле разукрасил на такой же манер. Вот морозы спадут, и заставлю его с женою приехать. Сделаю приятное Евдокии Дмитриевне: бедная рожает без роздыху, света белого не видя вообще!

А когда встретился с Григорием, задал ему вопрос:

   – По стопам отца думаешь пойти?

Мальчик изогнул бровь:

   – Нет, навряд ли. Не имею на то способностей.

   – Может, хочешь по ратной части? Мы тебя обучим.

   – Благодарен вельми, но и к бранному делу сердце не лежит. Я подумываю о поприще священнослужителя.

   – Да неужто?

   – По примеру моего новгородского друга, а теперь, получается, дяди – Машиного братца. Он приедет на учёбу в Москву – вместе и попробуем. Петь мы мастера, и язык подвешен неплохо – думаю, получится.

   – Дай-то Бог, дай-то Бог... – соглашался князь.

По весне же 1379 года собралась Елена Ольгердовна на моление к Сергию Радонежскому. И взяла с собой своё окружение, в том числе и семью Софиана. Предстояло на день задержаться в Москве, переночевать, а на следующее утро завершить поездку в Троицкой обители. Настроение у всех было благостное, светлое, приподнятое, погрузились в сани (снег ещё не сошёл) в предрассветных сумерках и, благословясь, покатили по хорошему зимнику в сторону Лопасни. На обед останавливались в сельце Гривне и почти уж без остановок – до самой белокаменной. (Кстати, все оборонительные постройки Москвы были деревянные, большинство домов и монастырей тоже, только новые стены и башни Кремля-Детинца, сложенные из белого камня, отдалённо напоминали западноевропейскую крепость). По бокам пути высились сугробы. Встречные прохожие низко кланялись княжескому поезду, мужики неизменно стягивали шапки. А ворота Кремля караулила стража в долгополых овчинных шубах и больших меховых рукавицах. За кремлёвской стеной теремам и церквам не было числа, все такие разные, праздничные, пёстрые. Выделялись каменная церковь Иоанна Лествичника с колокольней (переросшая впоследствии в колокольню Ивана Великого) и дворец Дмитрия Ивановича, выходивший лицом на юг, на реку, протекавшую внизу Боровицкого холма. А дворец Владимира Андреевича примостился рядышком, выглядел скромнее, и двухъярусное крыльцо с деревянными колоннами не пленяло воображение, было, как у всех.

Несмотря на усталость, Феофан отправился посмотреть росписи Успенского собора, взяв с собой Григория. В это время суток прихожан в храме было мало, тускло горели редкие свечи, а иконы слабо мерцали в полутьме золотыми окладами. Чувствовалась рука византийского мастера: в цветовой гамме – преобладание санкири (тёмного, оливкового и коричневого тона, приглушённого, создающего покаянное настроение); лики продолговатые, греческие, бороды короткие, заострённые. В центре – Дева Мария в ореоле золотистых лучей – ассиста – вроде как воздушной эфирной паутинки. Чуть поодаль – сцена рождества Пресвятой Богородицы: голуби слетелись посмотреть на пришедшего в мир ребёнка, а родители, Иоаким и Анна, наклонились над люлькой; на втором плане – их двуспальное ложе, а за ним – Божий храм, символ благословения будущей Матери Христа.

   – Хорошо? – обратился художник к сыну по-гречески.

Тот сказал задумчиво:

   – Да, красиво... Только у тебя получилось бы лучше.

   – Ш-ш, не фантазируй, – потрепал его отец по затылку.

   – Правду говорю.

За спиной их раздался голос:

   – Слышу родную речь. Вы давно из Константинополя, господа?

Оба Дорифора в удивлении повернули головы: позади них стоял невысокий крепкий старикан, улыбался и качал лысой головой. Софиан ответил:

   – Да давненько, более семи лет. Жили вначале в Каффе, после – в Новгороде Великом, а теперь перебрались в Серпухов.

   – Уж не Феофана ли вижу перед собою?

   – Точно так. С кем имею честь?

   – Я Игнатий Хоматиан, на Руси живу больше тридцати лет. Эти фрески – моё творение.

   – Как же, как же, слышал от Евстафия Аплухира... Вы ведь вместе с ним начинали?

   – Совершенно верно.

   – Я его ученик.

   – Тоже весьма наслышан. Говорят, будто Пантократор вашей кисти в Спас-Преображении просто потрясает?

   – Ну, не мне судить...

   – Вы в Москву надолго ли?

   – Мы проездом. Завтра поутру направляемся в Троицкую пустынь.

   – Не желаете вечер провести вместе? Есть о чём потолковать, посудачить...

   – Рад бы, кир Игнатий, да не могу: должен быть на ужине у великого князя.

   – Это дело важное. А по летнему времени выбирайтесь-ка в гости. Без особенных церемоний, право. Я вдовец и живу один. Мне любые посетители в радость. Там глядишь – вместе потрудились бы.

   – От души – спасибо. Непременно приеду.

   – Это ваш сынок?

   – Да, Григорий.

Неожиданно Игнатий спросил по-русски:

   – Как дела, друг мой ситный?

Мальчик рассмеялся и ответил в таком же тоне:

   – Хорошо: живём – хлеб жуём.

   – Богомазом будешь?

   – Нет, попом.

   – Надо же! Похвально.

Собрались вечерять в гриднице дворца Дмитрия Ивановича – расписной палате для пиров. Кроме княжеской четы из Серпухова, Феофана и Маши, здесь присутствовала вся московская верхушка: лжемитрополит Михаил, Вельяминовы – Тимофей и Николай, Дмитрий Боброк-Волынский с супругой – родной сестрой князя Анной Ивановной, несколько боярских семейств – Беклемишевы, Кошкины, Хвостовы, Хитрово, Свибловы, Коробьины, Собакины и Кочевины-Олешеньские. Самым видным по телосложению был Митяй-Михаил, в белом клобуке, борода лопатой, зычный и осанистый. Самым маленьким – Кочевин-Олешеньский с красным одутловатым лицом самого типичного бражника. Ждали появления их сиятельства. Наконец, провозгласили выход его и супруги-княгини. Все склонились в почтительном поклоне.

Дмитрий Иванович был довольно высок и в плечах широк. Портила его излишняя полнота. Грек отметил: у того – не славянский тип лица, борода тёмная, шевелюра тоже, а глаза небольшие и слегка запавшие. Евдокия же Дмитриевна совершенно иная – светлая, голубоглазая, этакая пышечка.

После обычных для подобных случаев приветствий, Софиана представил сам Владимир Андреевич. Князь Московский кивнул и сказал, что рад, но особой радости на его лице не читалось. И ещё прибавил:

   – Мы намерены многие соборы отстроить, мастера-иконники нам нужны. А Игнатий стареет, и его подручные – Николай с Захарием – тоже. Надо новую артель собирать. Феофан может пригодиться... – И как будто бы сразу же забыл о существовании Грека, больше к нему не возвращался.

Повествуя на другое утро Грише об ужине, Дорифор-старший даже вспомнить не мог всех предложенных ему блюд (несмотря на пост) – овощных, крупяных и медовых, а особенно – десерт на мёду с грецкими орехами, пальчики оближешь!

Кремль покинули затемно и уже к полудню прибыли в Троицкий монастырь. Посреди высоченных елей, срубы церковки и монашеских скитов выглядели маленькими, ветхими лачужками, полувросшими в землю. Иноки ходили почти что в рубище, несмотря на снег и холодный ветер, да и сам Сергий был одет более чем плачевно – в домотканый холст и грубые чувяки. Чем-то походил на царя Мельхиседека с феофановской фрески в Спас-Преображении – крутолобый, совершенно седой, он смотрел внимательно, и его синие глаза излучали добро. Не успела Елена Ольгердовна познакомить игумена со своими друзьями, как святой старец произнёс:

   – Хорошо, что приехал, Феофан Николаич. Здесь тебя ожидает интересная встреча с Дионисием Суздальским, убежавшим из Москвы от великого князя и Митяя-самозванца.

У Владимира Андреевича недовольно сузились губы:

   – Не боишься, отче, что велю Дионисия схватить и отправить Дмитрию?

   – А чего ж бояться, коли не велишь и не схватишь? – отвечал настоятель невозмутимо. – Ни желания, ни сил на то не имеешь. И к тому ж со мной ссориться не хочешь. Ты хотя и храбр, но не столь суров, как двоюродный братец. И за сё я тебя люблю.

Серпуховский князь преклонил колено и поцеловал руку преподобному. Тот же продолжал говорить:

   – И тебя, Мария Васильевна, тоже от души привечаю. Помолись как следует – за себя и за будущее дитя, что под сердцем носишь.

   – Как – дитя? – поперхнулся живописец.

   – Как – дитя? – в тон ему спросила супруга. – Я и ведать о том не ведаю!

   – Мальчик, Николай, – как само собой разумеющееся пояснил игумен и уже обратился к Грише: – Ты, Григорий Феофанович, не ходи в попы, не твоё это, детка, дело. Лучше избери стезю зодчего. Выучись как следует, знания приобрети по постройке храмов и светских зданий. Тут себя найдёшь.

Дорифор-младший от смятения только хлопал ресницами и не мог ничего произнести. Но зато родитель благоговейно сказал:

   – Отче, благослови и напутствуй.

Все немедленно встали на колени. Сергий осенил их крестом и проговорил со значением:

   – Во имя Отца, Сына и Святаго Духа... Твёрдым будь, Владимир Андреевич, ибо уготовано тебе храбрость проявить в ратном деле. Состоится битва с идолищем поганым, и один ты выручишь наших. Коли не спасуешь и характер выдержишь. Правда, слава вся твоя к брату перейдёт, ну да что поделаешь: он на то и зовётся великим.

   – Я готов, – ответил Серпуховской князь.

   – А тебе, Феофан, говорю особо: отправляйся завтра же с Дионисием в Нижний. Там твоё спасение. Лишь когда татары уймутся, сможешь возвратиться в Москву с Божьей помощью.

Софиан ошеломлённо спросил:

   – Как же – завтра? А жена? А сын? Вещи наши остались в Серпухове...

Отчего-то нахмурившись, старец заявил:

   – Я про вещи ваши говорить не хочу. Знаю лишь о жизни и смерти. Ну, а ты волен поступать, как изволишь.

Вышли от игумена потрясённые. Первым отозвался Григорий:

   – Не желаю делаться зодчим. Не лежит душа.

И Мария завозмущалась:

   – Как это – теперь отправляться в Нижний? Все мои наряды, камни драгоценные, украшения, сундуки, ларцы – бросить навсегда? Всё моё приданое? Ни за что.

Грек пробормотал:

   – Я и сам в смятении. Без тебя и Гриши ехать не могу. Но ослушаться Сергия тоже страшно. Слышала – «о жизни и смерти»? Говорил не зря. Нас по именам называл, хоть и видел впервые, и ему никто не докладывал.

Маша продолжала упрямиться:

   – Мне он не понравился. Вредный старикашка. Плёл про будущего дитятю. «Мальчик, Николай»! Глупости какие.

   – Погоди, не злись, – попытался успокоить жену художник. – Что-нибудь придумаем. Я поговорю с Дионисием, он епископ, человек разумный, сведущий. Целый день и ночь ещё впереди, разобраться успеем.

Молодая новгородка упёрлась:

   – Говори не говори, я уже решила. Никаких Нижних. Не успела освоиться в Серпухове – снова уезжать! Этого ещё не хватало!

Феофан тоже рассердился:

   – Перестань кряхтеть! Ты моя жена. И последуешь за мной, как тебе велю.

Та презрительно фыркнула:

   – А жена – не холопка. Коли откажусь, то, небось, не прибьёшь.

   – Не прибью, конечно. Но спрошу одно: что тебе важнее – я или приданое?

Женщина не знала ответа и сочла нужным разрыдаться. Оба Дорифора начали её успокаивать, но она только огрызалась:

   – Прочь подите, прочь! Никого не желаю видеть!

Весь в расстроенных чувствах, Грек отправился в келью к Дионисию. Тот сидел в обычном платье простолюдина – домотканой косоворотке и портах – в чём сбежал из Москвы, изменяя внешность. Борода и волосы имел златокудрые, а глаза такие же синие, как у Радонежского, только чуть темнее. Познакомились, выразили взаимное уважение. Феофан сказал:

   – Мне отец Сергий напророчил путешествие с тобой в Нижний Новгород. Я, конечно, рад, но уж больно неожиданно получилось. Маша, моя супруга, ехать без домашнего скарба не может. Я один тоже не поеду.