Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

   – Очень мило: укреплять собой и своей единственной жизнью прочность фактории! Я-то думала, вы хотите сделать меня счастливой.

   – Я и сделаю вас счастливой. Не могу не сделать.

   – Поживём – увидим.

Сын начальника полиции хмуро произнёс:

   – Наша с вами помолвка – в силе?

Девушка поморщилась:

   – Я же говорю: поживём – увидим.

   – Хорошо, если вы желаете, я куплю портрет и повешу в спальне.

Та расхохоталась:

   – Нет, синьор Барди, одолжений ваших уже не надо. И портрет отныне не продаётся. Он мне дорог как память.

   – Память? Интересно, о чём же?

   – О прекрасных днях беззаботной юности.

Вскоре Гаттилузи в тайне ото всех на своём корабле отбыл из Галаты на остров Тенедос. Предстояли переговоры с Иоанном V и бывшим Патриархом о решительных действиях против Кантакузина.

6.

Феофан, отметив семнадцатилетие, с увлечением помогал Аплухиру выполнять заказ в монастыре Хоры. Основные площади церкви были покрыты мозаикой, созданной лет тридцать назад, – несколько евангелических сцен и апокрифов[4]4
  апокрифы – произведения иудейской и раннехристианской литературы, не включённые церквами в канон.


[Закрыть] из жизни Девы Марии. Богомазам предстояло изобразить Успение Богородицы и вокруг Неё – апостолов во главе с Христом. Вместе с Филькой обсуждали композицию и характеристики главных фигур. Иисус должен был возвышаться над всеми и держать в руке спелёнатого ребёнка – душу Матери, отделившуюся от тела. Сгрудившиеся у гроба апостолы видят лишь покойную, и на лицах их – скорбь, смятение, ужас, покаяние. В основном сюжет был одобрен всеми, разногласие вызвало предложение Феофана: снизу дать красное пятно – тонкую горящую свечку.

   – Нет, – сказал Евстафий, – свечка как символ жизни не должна гореть, так как Пресвятая скончалась.

   – В том-то всё и дело, – возражал Дорифор, – что скончалось тело, а Сама Она остаётся жить, и горящая свеча это подтверждает.

   – И потом красное пятно внизу чрезвычайно эффектно, – поддержал его Филька. – Я бы дал и второе такое же, сверху, в виде шестикрылого Серафима.

   – Вы тут напридумываете ещё! – разозлился мастер. – Я, конечно, против слепой прорисовки образцов, но не до такой степени! Хорошо, Серафим пусть останется, но не красный, а розовый, чтобы не мешал белоснежности одеяний Христа. А свечу рисовать не станем. Это лишнее. И вообще она запутает прихожан. На иконе не должно быть двусмысленностей.

Исполняли заказ весь май и половину июня. Патриарх Филофей, посетивший монастырь, лично принял работу и остался доволен. Когда ему представили богомазов, удостоил их кивком головы. Находившийся тут же Киприан улучил момент, чтоб шепнуть послушнику:

   – Велено сказать, что тобою довольны. Все полученные сведения подтверждаются из других источников. Продолжай в том же духе, и Его Высокопреосвященство не забудет тебя в своей милости.

   – Многие ему лета, – не особенно радостно отвечал Софиан.

Мысли живописца занимала уже другая идея: расписать в Галате только что отстроенную православную церковь. Но, по правилам и уставам тогдашней Византии, он не мог заключать договора на подряд, так как не был ещё принят в корпорацию живописцев, даже не назывался подмастерьем. Значит, предстояло уговаривать Аплухира – подписать документы за него. А захочет ли мастер брать на себя лишнюю ответственность? Феофан не знал.

И действительно, разговор вышел непростой, у Евстафия появилось несколько возражений: мол, и времени на всё не хватает, мастерская еле справляется с нынешними заказами, и своим добрым именем он рисковать не хочет – если Дорифор станет выполнять фрески вместе с Филькой, без него.

   – Мы покажем все эскизы заранее, – наседал племянник Никифора, – согласуем с вами, учитель. Никаких не допустим вольностей. В точности исполним ваши поправки. – А в конце добавил: – Вы своим недоверием раните меня.

Мэтр вспылил:

   – Вот ещё, подумаешь, нежности какие! Я его раню! А запорете работу – чья тогда выйдет рана? Не моя ли? – Посопел, подумал и сказал добрее: – Ну, допустим, соглашусь подписать пергаменты... Как разделим полученные деньги?

Сын Николы пожал плечами:

   – О деньгах, признаться, пока не думал. Назначайте сами.

   – Мне – две трети суммы, треть – тебе и Фильке.

   – По рукам.

У опекуна отвалилась челюсть:

   – Ты согласен?

   – Да, а что?

   – Но ведь это явный грабёж с моей стороны! Я сказал нарочно.

   – Почему – грабёж? Поручительство дорогого стоит.

   – Дядя твой Никифор тебя бы не понял. Вот уж кто денежки считал!

   – Значит, я не в дядю. Мой отец Никола относился к деньгам легко. Есть они – прекрасно, нет – переживём.

   – Нет, нельзя быть таким беспечным. Понимаю: творчество главнее богатства, в юности и я мог трудиться бесплатно. Но воспользоваться твоим благородством не хочу. В общем, предлагаю: четверть суммы мне, четверть – Фильке, половина – твоя.

   – Без вопросов.

   – Но наброски всё-таки покажете.

   – Я же обещал.

Феофан не упомянул и другую причину, по которой он пошёл бы на любые условия, лишь бы взяться расписать эту церковь, – кроме чисто профессионального интереса, получить возможность регулярно бывать в Галате. И тем самым видеться с Летицией.

Без неё он страдал и мучался, словно забулдыга без выпивки. Жил теперь от встречи до встречи с ней. И желал творить только для неё. Чтобы дочь Гаттилузи восхищалась его работой. И перенесла своё восхищение на художника.

Софиан хоть и был не по годам мудр, но не знал ещё простой истины: женщин мало волнуют достижения их поклонников, и они мужчин любят вовсе не за талант, не за озарения и успех, а совсем за иные вещи...

Словом, Дорифор проявил упорство и добился своего: и епископ Галатский, и синьор консул поручили создание фресок в новой церкви мастеру Аплухиру. За сентябрь были завершены эскизы – купола, деисуса и царских врат, боковых приделов[5]5
  деисус – в переводе с греческого «моление»; композиция, включающая изображения Христа (посредине) и обращённых к нему в молитвенных позах Богоматери и Иоанна Предтечи.
  придел – в православном храме небольшая пристройка со стороны южного или северного посада, имеющая дополнительный алтарь для богослужений.


[Закрыть]. Рассмотрев рисунки, Евстафий сделал несколько незначительных замечаний, но одобрил в целом и похвалил:

   – Ты растёшь, приятель, скоро мне тебя учить станет нечему.

Филька хмыкнул:

   – Стало быть, займётесь вплотную мною.

Оба юноши принялись за роспись и работали безвылазно два осенних месяца и неделю зимы. Очень хотели справиться к Рождеству. И успели.

Сели, перепачканные краской, обессиленные, измотанные, поглядели на творение рук своих и почти что одновременно спросили друг друга:

   – Ну и как? Получилось?

Рассмеялись, а потом молча обнялись.

   – Вроде получилось, – сказал Феофан.

   – Погоди! Что ещё заявит учитель? Я его страшусь больше, чем епископа или митрополита.

   – Поругает за что-нибудь, но в конце простит.

Подмастерье мечтательно потянулся:

   – Ох, и надерусь же я в это Рождество! Надерусь – и по бабам! Весь свой заработок спущу – ей-бо!

   – Прекрати святотатствовать в Божьем храме.

   – Ничего, Бог, Он, как учитель, – поворчит, поворчит и отпустит мои грехи.

Первым фрески рассматривал Аплухир. Походив по церкви, постояв, подумав, обратил лицо к молодым художникам, и они увидели, что наставник плачет.

   – Кир Евстафий, что с вами? – задрожал Софией. – Неужели худо?

Мастер вытер мокрые бороду и усы и раскинул руки:

   – Мальчик мой! Дай тебя обнять! Ты и сам не понимаешь, что сделал!

   – Что же, что?

   – Превзошёл меня и оставил далеко позади. Ты действительно гений.

Глядя, как они обнимаются, Филька произнёс не без ревности:

   – Хорошо, а я? И моя кисть работала тут немало!

Мэтр сжал его плечи и проговорил с чувством:

   – И тобой горжусь, Филимоша, вы мои дорогие оба! Бог не наградил меня сыновьями, но зато подарил выдающихся воспитанников. Умереть не страшно: я отдал своё дело в самые достойные руки!

И епископ Галатский, освящая церковь, похвалил художников, обещал довести лестную оценку их совместной работы до митрополита и Патриарха. А зато Гаттилузи, вместе с домочадцами заглянув в православный храм, был немало смущён одним обстоятельством. Повернувшись к дочери, он пробормотал:

   – Господи Иисусе! Посмотри на лик Пресвятой Богородицы!

Девушка вначале не поняла:

   – Ну и что такого?

   – Никого не напоминает?

У неё от внезапной догадки побелели губы:

   – Ты считаешь... меня?!

   – Вспомни тот набросок углём на стене в клетушке.

   – Совершенно точно... Что же он наделал? Это ж богохульство... И меня теперь покарает Всевышний!

   – Если уж кого покарает, так его, безумца.

   – Ой, боюсь, боюсь... Так шутить нелепо!..

   – Да, конечно, нелепо... – Он опять уставился на икону. – Но с другой стороны, как Она прекрасна! Просто неподражаема! Вроде не человек писал, а какой-нибудь небожитель!

   – Не желаю знаться с этим небожителем! Надо бы венчаться с Барди скорее.

   – Ты считаешь?

   – Пьеро, безусловно, болван, каких свет не видывал, неуч и животное, но по крайней мере он понятен и предсказуем. Управлять им будет легко.

   – Рад, что ты наконец это поняла.

   – Феофан мне отныне противен. Откажи ему от дома, пожалуйста.

   – Он и так у нас бывает не часто. Но совсем удалить я его не могу – до конца игры с неприятелем. Л развязка уже близка.

   – Но, по крайней мере, не приглашай на балы.

   – Как тебе, душенька, угодно.

Тем не менее встреча Софина со своей возлюбленной состоялась – в ювелирной лавке при банке «Гаттилузи и сыновья». Он туда заглянул, чтобы выбрать подарок к именинам Феодоры – старшей дочери Аплухира. А Летиция выходила, взяв себе новое колье. Молодые люди столкнулись на самом пороге и смутились в первый момент. Итальянка уже оттаяла от недавней обиды и смогла поприветствовать живописца без особого отвращения:

   – Добрый вечер, синьор Дорифор. Что-то вас не видно давно?

   – Здравствуйте, мадонна. Я бываю у вашего папеньки, но когда спрашиваю вас, мне, как правило, говорят, что вы заняты или прихворнули. А на бал меня что-то не зовут. Из чего я делаю вывод, что не больно прихожусь ко двору.

   – После вашей дерзкой выходки – удивляться стоит ли?

   – Дерзкой выходки? Я не понимаю.

   – Не лукавьте, мессир. Лгать вы не умеете.

   – Неужели фреска в церкви Зачатья Святой Анны тому причиной?

   – Догадался, наконец!

   – Вам она не понравилась?

   – Фреска превосходна, спору нет, но лицо у юной Девы Марии... Как вы смели придать ему сходство с некоей реальной особой?

   – Ибо эта особа вдохновляла меня. Ибо служит для меня образцом целомудрия и непорочности. Ибо для меня свята!

   – Ты и здесь продолжаешь богохульствовать! – возмутилась девушка, впрочем, уж не так грозно и невольно перейдя на «ты», что являлось неплохим знаком. – Видимо, забылся или чего-то не понял. Мы с тобой в приятельских отношениях, но не более. У меня своя жизнь, у тебя своя. То, что я тебе нравлюсь, не даёт ещё права помещать мой портрет где угодно, в том числе и в церкви.

Софиан поник и ответил грустно:

   – Извини. Я хотел, как лучше.

   – Он хотел, как лучше! Это никого не волнует. Важен результат.

   – Я не ожидал, что воспримешь слишком болезненно.

   – Надо было думать. Обещай, что в последний раз делаешь подобную глупость.

   – Обещаю. Но не рисовать тебя вовсе не смогу.

   – Хорошо, рисуй, но не на иконах.

   – Да, конечно.

   – Впрочем, не рисуй: душу не трави – ни себе, ни мне, ни мальчишке Барди.

Сердце у послушника больно сжалось.

   – Всё-таки выходишь за него?

   – Хм-м... скорее, да, чем нет.

   – От чего зависит?

Синьорина понизила голос:

   – Он уехал на известный тебе остров и готовит высадку... Близится финальная битва... Если его не убьют, мы поженимся. – Улыбнулась и погладила его по руке. – Фео, не грусти. Ты ещё найдёшь своё счастье. – И, уже удаляясь, бросила из-за плеча: – Будешь во дворце – заходи. Поболтаем – чисто по-дружески.

Прикусив губу, чтобы не расплакаться, сын Николы подумал зло: «Не дождёшься, дура! Никогда, слышишь? Никогда! Ненавижу тебя, курицу безмозглую, каменное сердце! Я такой подарок преподнёс тебе, на который ни один Барди не способен, – обессмертил лик в виде фрески. И какой фрески! Все душевные силы в неё вложил... А в ответ – оскорбления, вытирание об меня ноги, унижения... Кончен бал! Больше моей ноги не будет у Гаттилузи. «У меня своя жизнь, у тебя своя!» Что ж, давайте, живите сами. Как-нибудь и я протяну без вас!»

И действительно, стойко переносил одиночество до весны. Но весной произошёл новый поворот.

7

Киприан пришёл в мастерскую монастыря как всегда внезапно. Вызвал Феофана во двор и спросил раздражённо, почему теперь, в самые ответственные дни противостояния, от него прекратились сведения о Галате? Тот стоял угрюмый, глаз не мог поднять:

   – Потому что я не посещаю более генуэзкой фактории.

   – Ты поссорился с консулом?

   – Нет. Немного. Есть определённые трения.

   – Чепуха. Надо перебороть самолюбие, если под угрозой поручение самого Патриарха. Нам необходимо уточнить дату нападения Иоанна Палеолога на Константинополь. Прочие источники утверждают, что не позже августа.

   – Я боюсь, Гаттилузи больше не доверяет мне.

   – Сделай всё возможное. Расшибись в лепёшку. Но достань из него требуемые сведения.

   – Постараюсь, брат.

   – Патриарх вместе с императором на тебя надеются. Не разочаровывай их.

Ничего не поделаешь: Дорифору пришлось отправляться в Галату. А тем более подвернулся повод – Пасха. Во дворце консула был роскошный приём, и художника, старого знакомца, пропустили свободно. Обратив на него внимание, дон Франческо всплеснул руками:

   – О, кого я вижу! Слава Богу, с вами ничего не случилось. Мы уж беспокоились, и Летиция вспоминала – где наш юный друг Феофано? Думали послать человека, да не собрались, закрутились... Столько дел и забот!.. И куда ж вы пропали?

Он ответил уклончиво:

   – Тоже закрутился. Было много работы, помогал учителю – мы расписывали церковь в Хризополе. А потом хворал.

   – Ничего серьёзного, я надеюсь?

   – Нет, простуда, только и всего.

   – Выглядите уставшим. Поздравляю со Святой Пасхой. Отдыхайте, веселитесь, чувствуйте себя празднично.

   – А когда мы могли бы поговорить по делу?

Консул догадался:

   – A-а, так вы посланы своими «друзьями»?

   – Очень сильно гневались, что не приношу сведений.

   – Хорошо, увидимся. Где-то ближе к ночи.

Сын Николы устроился на диванчике в тёмном уголке, чтобы видеть залу, а Летиция не могла его обнаружить. Но коварный план с ходу провалился: не прошло и четверти часа, как её голосок зазвенел над ухом художника:

   – A-а, попался, который скрывался... Мне отец говорит: здесь синьор Дорифор, сильно исхудавший после болезни. Я пошла искать... Милый Фео, ты меня совсем позабыл?

Девушка присела около юноши и взяла его за руку:

   – Что с тобой? У тебя вроде лихорадка?

   – Просто не поправился ещё до конца...

   – Знаешь, я скучала без наших встреч. Не лукавлю, правда.

Он почувствовал, как пульсирует кровь у разреза его воротника. Выдохнул негромко:

   – Странно это слышать. У тебя жених...

   – Ты ревнуешь? Брось. Пьеро Барди уехал и как будто бы сгинул из моей жизни. Совершенно спокойна. Ты – другое дело.

Облизав высохшие губы, Софиан спросил:

   – Почему – другое?

   – Ты мой самый преданный друг. С братьями практически не общаюсь, а сестра больна, дурочка с рождения. Есть, конечно, подруги, но они – жуткие гусыни, с ними часто скучно. Папенька всегда занят, на меня у него не хватает времени... Наши встречи с тобой были удивительно хороши.

   – Я не думал, что они для тебя что-то значат.

   – Я сама так считала. Но когда ты обиделся, перестал к нам ходить, это поняла.

Потрясённый, взволнованный, он проговорил:

   – Но пойми и другое: с некоторых пор видеться с тобой не могу без боли. Точно острый нож. Знать, что ты – чужая невеста, для меня нестерпимо.

Дочка Гаттилузи стиснула запястье приятеля:

   – Бедный Феофано! Мне самой становится больно от страданий твоего сердца. Но удел наш таков. Нам не быть мужем и женой. Мой отец никогда не благословит. Мы обречены остаться друзьями. Разве между женщиной и мужчиной дружбы быть не может?

Он ответил тихо:

   – Может, разумеется. Если они не любят друг друга.

У неё в глазах засверкали слёзы:

   – Я не знаю, так ли я люблю, как об этом пишут в поэтических книгах. Но сознание того, что мы больше не будем видеться, весело болтать, проводить вместе время, тоже убивает меня... Знаешь, я ходила тайно в эту вашу православную церковь. И стояла на коленях перед ликом Девы Марии, и смотрела на неё, словно в зеркало... И молилась шёпотом. И просила не разлучать нас обоих. Глупо, правда?

   – Нет, – мотнул головой послушник. – Потому что мы не расстанемся. Потому что Бог предназначил нас друг для друга. Что бы мы ни делали, с кем бы ни венчались, мы всегда будем в мыслях неразлучны.

   – Замолчи! – жалобно воскликнула девушка, вытирая щёки. – Люди смотрят. Надо успокоиться. Хочешь танцевать?

   – Не хочу.

   – Нет, пойдём. Там, в кругу, на свету, сделается легче.

И они скакали, смеялись, пробовали яства, пили много вина – лишь бы не оставаться наедине со своей Печалью. А потом слуга пригласил художника следовать боковой лестницей в кабинет Гаттилузи. Консул ожидал его, сидя в кресле. Предложил сесть напротив и какое-то время молча слушал. Наконец, сказал:

   – Сообщите посыльному Патриарха: в августе Иоанн Пятый на Константинополь не нападёт.

   – Это ложь?

   – Это правда. Нападение приходится отложить по техническим причинам. Я боюсь, что и до конца года вряд ли мы уложимся.

   – Это правда?

Итальянец хитро прищурился:

   – А вот это – не знаю. Но врагов надо успокоить.

Оба поднялись, и родитель несравненной Летиции протянул Дорифору руку:

   – Вы нам очень помогаете, милый друг. А согласны ли помочь и в решающей фазе предстоящей борьбы?

Тот немного опешил:

   – Честно говоря, врукопашную ни разу не бился.

   – Ой, о чём вы! Врукопашную найдётся кому идти. Надо лишь в назначенный день и час распахнуть перед ними ворота Константинополя, охраняемые турками. Разумеется, вас там будет много – преданных законному императору людей. Сможете? Рискнёте?

   – Постараюсь. – Феофан тряхнул головой и добавил твёрже: – Да, смогу.

   – Браво, юноша! Вы не только искусный живописец, но и верный сын своего народа. А хотите сделаться моим зятем?

У послушника пробежали мурашки по спине. Он пролепетал:

   – Но синьора Летиция помолвлена с Барди...

Консул удивился:

   – А при чём здесь Летиция? Я толкую о моей младшей дочери. Вот она подрастёт, и тогда, года через два...

Через силу выдавливая слова, Софиан сказал:

   – Но Летиция говорила... что сестра... не совсем здорова...

   – Э-э, пустое, – поморщился дон Франческо. – Ну, слегка отстаёт в умственном развитии. Что ж с того? Так ли это важно? Я-то знаю на личном опыте: чем умнее жена, тем хлопот больше. А моя Фьорелла – чистый ангел, непосредственная, ласковая, и в пятнадцать лет – словно семилетний ребёнок. Не отказывайтесь, мой друг, а подумайте. Быть в родстве с Гаттилузи – дорогого стоит. И любой почёл бы за честь.

Феофан поклонился подобострастно:

   – Да, конечно, вы правы, я подумаю.

   – Вот и хорошо. – И, прощаясь, прибавил: – А Летиция – не для вас. Вы – художник от Бога, творческая личность и должны созидать новые «ше-д’овры». И задача вашей жены – не мешать вам в этом. А моя капризуля? Ей же требуется внимание, чтобы все скакали вокруг неё, развлекали, тешили. Вы не сможете активно писать, будете сердиться... Нет, мой друг, положительно, всё, что ни случается, к лучшему. Вот увидите. И ещё возблагодарите Небо, что она выходит за Барди.

Дорифор смолчал.

Возвращался в Константинополь, не дождавшись окончания бала, брёл по тёмным улочкам и твердил: «Но Летиция меня любит, любит. Знаю это, вижу. Как отдать кому-то другому, отрешиться? Не держать в руке её тонких пальчиков, не смотреть в глаза, не шутить, не смешить, не дурачиться? Я с ума сойду, если мы останемся друг без друга. Дон Франческо прав: с ней семейная жизнь будет непроста. Но расстаться с нею – нестерпимей намного!»

Дверь ему открыла Анфиса, дочка Иоанна и Антониды. Девочка значительно выросла за последний год, как-то постройнела, сформировалась и уже не выглядела нескладным подростком. Увидав измученного, еле волочившего ноги Софиана, даже испугалась:

   – Фанчик, что с тобой? Ты не заболел?

   – Ах, оставь. – Он махнул рукой. – Спать хочу – умираю.

   – От тебя вином пахнет.

   – Да, немного выпил... Что ж с того? Мне уже восемнадцать лет. И вообще нынче Пасха!

   – Латинянская Пасха, – подчеркнула она. – У нас же покуда Великий Пост.

   – Это всё едино. Мы христиане, а различия не важны. И неделя разницы ничего не решает. – Начал подниматься к себе на второй этаж. – А католики тоже люди... я их всех люблю...

Проводив его укоризненным взглядом, та пробормотала:

– И особенно – кой-кого из дам-католичек... – Возвела очи к потолку и, перекрестившись, взмолилась: – Господи, Святый Боже, сделай так, чтобы он отсох от сиятельной генуэзки, проклял и выкинул её из сердца. Чтобы обратил взоры на меня. Потому что только я принесу ему счастье. Потому что никто так его не станет любить, как я. Помоги, Пресвятая Богородица! Силы нет глядеть на его страдания!..