Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

4.

В Рождество случаются разные таинственные вещи, и декабрь 1352 года в жизни Феофана не стал исключением.

Полностью оправданный на митрополичьем суде, он ходил в послушниках больше четырёх месяцев, ночевал и в монастыре, и дома, продолжал брать уроки у Евстафия, помогал Иринею и Аркадию в мастерской. Дядино предприятие тоже процветало – Аплухир временно распоряжался в нём, будучи опекуном несовершеннолетнего племянника Никифора, нанял нового столяра, взял мальчишку-подмастерья, и заказы на гробы выполнялись бесперебойно, в срок. А доходы шли на счёт Софина, под хорошие проценты, в банк генуэзской Галаты – «Гаттилузи и сыновья».

Дорифор-младший побывал за это время в Галате дважды: первый раз – с Аплухиром, при открытии счета, а второй раз – один, чтобы взять небольшую сумму на рождественские подарки. На другом берегу Золотого Рога город-крепость поразил воображение юноши с самого начала – прочными наружными стенами из камня, мощными воротами с подъёмным мостом и глубоким рвом. Стены были зубчатые, с узкими бойницами, а из них глядели жерла чугунных пушек. Посреди городка возвышался замок самого Гаттилузи, консула Галаты, и над башней реял флаг Генуэзской республики – красный крест на белом фоне, а в углу, левом верхнем, всадник убивал мечом змея. Католические храмы были строже, чем православные, без традиционных золотых луковок, но зато с прекрасными витражами и лепными фигурами, в том числе и с Распятием. За железными оградами, посреди фруктовых садов, различались дворцы зажиточных горожан, смахивавшие на классические античные, без средневековой суровости. И вообще Галата представляла собой осколок иного мира – пёстрого, яркого, в чём-то карнавального, островок Италии, шумной, непосредственной, эмоциональной, этакий оазис Ренессанса посреди ортодоксальной пустыни. Летом девушки ходили в блузках с короткими рукавами и в приталенных юбках, часто без накидок, лишь в плетёных шапочках, сдерживавших волосы; белоснежные и смуглые шейки юных чаровниц не могли не привлекать мужских взглядов. И мужчины тоже отказались от долгополых одежд, предпочтя им приталенные камзолы и короткие фасонистые плащи.

В банке «Гаттилузи и сыновья» служащие были вежливы, предлагали сесть, выпить прохладительного, улыбались вполне учтиво, но без подобострастия, и работали споро. А при банке имелась ювелирная лавка – в ней племянник гробовщика приобрёл недорогие, но приличные дамские украшения из серебра: три цепочки с камушком и одно колечко. Первые предназначались дочерям Аплухира и жене Иоанна – Антониде, а колечко – Анфиске. Иоанну он купил переводы на греческий язык стихов Петрарки, а Евстафию – доску с неплохой копией картины Джотто «Мадонна с Младенцем, покидающая пещеру в Вифлееме». За товары ещё пришлось уплатить пошлину на воротах Галаты, так что снятых Феофаном денег еле-еле хватило на ещё один рождественский подарок, купленный уже в Константинополе, в лавке у собора Святой Софии, – Новый Завет в кожаном переплёте, для игумена Фотия.

Всенощную Дорифор-младший простоял в церкви своего монастыря, а потом до утра пил к ел с братьями Иринеем и Аркадием. Выспавшись, отправился поздравить учителя и его наследниц, а приятелю Фильке преподнёс набор колонковых кистей, купленных чуть ранее для себя самого. Аплухир обрадовался доске Джотто, но сказал, что художник слишком реалистичен и пейзаж на заднем плане отвлекает внимание зрителей. Феофану опекун подарил 25 иперпиронов, а его наследницы – вышитые ими самими платки. Лишь у Фильки не было для друга подарка – по причине полного отсутствия денег, но приятель на него не обиделся, а наоборот, отсчитал ему в придачу к кистям 5 монет из преподнесённых наставником.

Отобедав у Аплухира, Феофан пошёл к себе в мастерскую. Здесь он вновь оказался за накрытым столом, празднуя с семейством Иоанна. Заодно позвали и Софью: бывшая проститутка продолжала жить в каморке Фоки, помогая Антониде вести хозяйство. Юный Дорифор подарил ей два иперпирона, и она, расчувствовавшись, даже всплакнула. А зато Антонида с Анфиской радовались серебряным безделушкам, как дети, тискали молодого человека и лобызали. Только Иоанн был слегка озадачен книжкой итальянца, недоверчиво листал её и всё время спрашивал: «Уж не богохульственны ли сии строки? Что хорошего может сочинить латинянин?» – «Ты прочти, прочти, – улыбался юноша, – эти стихотворения необыкновенно прекрасны». Засиделись до темноты. А когда уже решили разойтись на ночлег, в дверь как будто бы постучали. Софья подошла и спросила, не открывая:

   – Кто там?

Приглушённый голос еле слышно ответил:

   – Я... Не узнаешь?

   – Нет, простите.

   – Муж твой, идиотка!.. Фока!..

   – Господи, неужто?

Щёлкнули засовы. В мастерскую ввалился совершенно чёрный скелет, обтянутый кожей, в грязных лохмотьях, перепачканных кровью.

   – Что с тобой? – ахнула жена.

   – Умираю... На, бери... на прощанье... – Он достал из-за пазухи небольшой мешочек, дёрнул за тесёмку, и на пол посыпались драгоценности – золото, бриллианты, сапфиры.

   – Боже мой, откуда?

Гость покачивался от слабости, еле шевелил языком:

   – Отомстил итальяшкам... Чтоб не уводили у греков жён... – Он зашёлся в кашле. – Если бы она от меня не ушла, жизнь моя бы сложилась иначе... – Бывший мастер упал на колени. – Но они погнались за мной... Еле убежал... А здоровье уже не то... Силы на исходе... Не сердись, прости. Здесь тебе хватит до конца твоих дней... – Кровь пошла у него из горла. Сгорбившись, Фока повалился лицом вниз и задёргался в предсмертных конвульсиях.

Обитатели дома наблюдали за этой сценой, сгрудившись в дверях, с неподдельным ужасом на вытянутых лицах.

   – Кончился, – сказал Иоанн и перекрестился. – Мир его праху.

Все перекрестились вслед за ним.

   – Погубил сам себя, – с тяжким вздохом заметила Антонида.

   – Цыц, молчи! – оборвал её муж. – Что ты понимаешь? Он любил первую жену больше жизни. А когда она убежала, потерял рассудок.

   – Нет, неправда, – возразила Софья несмело. – Он меня любил тоже.

Гробовщик-столяр пояснил:

   – Извини, конечно, но не так, как её.

Антонида опять вмешалась:

   – Бог его наказал за убийство хозяина.

   – Не со зла он убил, по воле рока, – вновь проговорила бывшая гетера.

   – Что теперь бухтеть! Человек преставился. И не мы судить будем, но Всевышний. Каждому воздастся по делам его.

Феофан наклонился и поднял с пола несколько колец. Рассмотрев их, воскликнул:

   – Свят, свят, свят! Узнаю эти вещи. Видел их в ювелирной лавке в Галате. Он её ограбил!

   – Как Фока сумел?

   – Вот пройдоха!

   – Тише, тише, о покойниках – хорошо или ничего...

Софья возвела страдальческие глаза:

   – Что ж теперь, вернуть?

   – Ну, не прятать же! – рассердился молодой Дорифор. – Я в тюрьме насиделся из-за него. Больше неохота! – Но потом, успокоившись, разрешил: – Ладно, выбери себе пару камушков на память. И на чёрный день. Остальные отнесу Гаттилузи.

Но вначале похоронили несчастного, заказав заупокойные службы и затем помянув как положено. А в один из ближайших послепраздничных дней Софиан отправился в ювелирную лавку. Рассказал всё, как на духу, – о ночном визите грабителя, о его кончине и о том, как домашние сообща решили, что богатство должно вернуться к владельцу. Генуэзцы, работавшие в лавке, бурно благодарили, хохотали и хлопали грека по плечам, усадили за стол, угостили вином и жареной телятиной, а пока он ел, снарядили мальчика сообщить хозяину о счастливом обретении краденого. Неожиданно синьор Гаттилузи появился сам – в дорогих бархатных одеждах, бархатном берете с пером и красивых шёлковых чулках. Был он невысокого роста (Феофану по ухо), с голубыми смеющимися глазами, острым носиком и недлинной, аккуратно подстриженной бородёнкой. Говорил по-гречески с небольшим романским акцентом.

   – Вы и есть тот самый честный юноша, о котором я только что узнал? – улыбнулся консул. – Очень рад знакомству. Вам положены не только самые добрые слова, но и вознаграждение. Сей же час двадцать пять процентов стоимости похищенного мы зачислим на счёт вашей милости у меня в банке.

Сын Николы с благодарностью прижал руку к сердцу:

   – Я весьма смущён, кир Гаттилузи. Шёл сюда просто по велению совести, а не за деньгами. Впрочем, не откажусь, так как не богач и пока не вступил в права наследства моего дядюшки.

Итальянец расспросил послушника о его жизни; был весьма удивлён, что пред ним – художник, а прощаясь, пригласил на бал, даваемый в честь именин дожа Генуи, – 21 января.

Дорифор растерялся:

   – Это такая честь, что не знаю, как и благодарить... Никогда не был на балах... И не ведаю даже, в чём пристало на них являться...

   – О, не думайте о красотах одежды, мой юный друг, – успокоил его банкир. – Мы не аристократы крови; мой прадедушка, Карло Гаттилузи, был простой крестьянин и выращивал у себя на участке просо. Но благодаря уму и смекалке разбогател, двинул сыновей по купеческой части, а уж те сделались мануфактурщиками и банкирами. Так что приходите, в чём захотите. Облачение послушника очень даже оригинально, наши дамы будут от вас в восторге. – И тепло пожал ему руку.

Приглашение взволновало молодого иконописца, две недели только о нём и думал. Заказал у портного новые штаны, у сапожника – башмаки, а у шляпника купил головной убор наподобие ермолки, приличествующий его положению. И в назначенный час, вымытый и причёсанный, двинулся к Галате – через мост Калинника.

Замок консула внешне также походил на средневековую крепость – с толстыми каменными стенами, рвом и подъёмным мостом с цепями, но внутри, рядом с центральной башней-донжоном, высился прекрасный жилой дворец, облицованный мрамором, с широченной лестницей и ковром, бронзовыми светильниками, где горело чистое оливковое масло, а в курильницах благоухали мускусный орех, камфора и амбра. Многочисленные слуги вежливо встречали гостей, разносили сладости и вино. На балконе сидел оркестр и играл изящную светскую музыку. Дамы были в пёстрых нарядах, в шёлке и парче, перетянутые тонкими поясками под грудью, и смеялись громко, что считалось в византийском обществе верхом неприличия. Танцевали не парами, но целыми группами – женщины напротив мужчин, вроде русской кадрили, – лишь кружась во время отдельных аккордов, взявшись за руки. Феофан чувствовал себя на другой планете: он рассматривал убранство дворца, гобелены, развешанные по стенам, статуи античных богов, беззастенчивых в своей наготе, иногда с фиговыми листиками на причинных местах, иногда без оных, слушал непонятную итальянскую речь, наблюдал за лицами. Этот мир и пугал, и нравился. По сравнению с ним византийский быт, и церковный, и светский, выглядел убогим, однотонным, невзрачным. Но переселиться сюда Дорифор бы не смог. Слишком глубока пропасть. Слишком велико расстояние между уровнями сознания. Но теперь ему будет очень трудно жить по-старому. Новые, неведомые эмоции наполняли его...

Увидав послушника в стороне от гостей, консул подал знак, и музыка смолкла. Гаттилузи, улыбнувшись, сказал:

   – Господа, разрешите представить вам моего молодого друга, начинающего художника из Константинополя и честнейшего, благороднейшего юношу, дона Феофано из рода Дорифоров. У него внушительный счёт в нашем банке, а когда ему исполнится восемнадцать, то войдёт в права наследника крупного состояния. Пусть он не скучает в нашем кругу!

Общество захлопало, начало приветливо кланяться сыну Николы, тот стоял сконфуженный, а приблизившийся консул произнёс уже не так пафосно:

   – Чтобы вы не чувствовали себя слишком одиноко, дорогой синьор Дорифор, я вас поручаю заботам моей старшей дочери – Летиции. Познакомьтесь, пожалуйста. Ей недавно исполнилось шестнадцать, и она уже невеста на выданье. Отнеситесь друг к другу по-доброму.

Девушка во многом напоминала отца: небольшого роста, с острым вздёрнутым носиком и смеющимися голубыми глазами. Но такого изящества, женственности, совершенства черт лица и фигуры Софиан ещё не встречал. Эта нежная смугловатая кожа с натуральным румянцем на щеках, тонкие точёные ноздри, длинные ресницы и по-детски пухловатые розовые губы, светлые, слегка вьющиеся волосы под шапочкой, лебединая шея и прелестные тонкие музыкальные пальчики – всё пленяло воображение, очаровывало собой, заставляло замирать сердце. А её звонкий голос! Он звучал, как хрустальный кубок, по которому ударили деревянной палочкой.

   – Здравствуйте, синьор Дорифор, – поклонилась она учтиво и при этом чуть-чуть кокетливо, – рада видеть вас на папенькином балу. Нравится? Довольны? А хотите потанцевать?

Проглотив комок, Феофан ответил:

   – Я, увы, не обучен.

   – Не обучены? – удивилась она.

   – Нет, вообще-то танцевать я умею – наши танцы простолюдинов, но они в ином духе, не похожи на эти, не такие гармоничные и изящные.

   – Бросьте, не стесняйтесь. Если вы умеете танцевать в принципе, то легко обучитесь и нашим манерам. Я сейчас покажу; главное – расслабьтесь, будьте в своей тарелке и шалите непринуждённо; остальное приложится!

Взяв его за руку (молодой человек ощутил мягкую прохладную кожу её ладони и зашёлся от восхищения), повела к центру зала и поставила напротив себя, в линию танцующих. Начала урок: шаг вперёд, шаг назад, влево, вправо, поворот и хлопки на уровне груди, переход сквозь строй, снова поворот, несколько притопов... У послушника действительно получалось слаженно, он освоился быстро и уже не выглядел деревянной куклой на ниточках, задирал ноги от души, вроде бы балуясь, и в ответ на улыбку Летиции тоже улыбался. А потом они пробовали лёгкое белое вино, заедали его засахаренными фруктами и болтали.

   – Ваш отец сказал, будто вы – невеста на выданье, – любопытствовал юноша. – Можно ли узнать, кто-то покорил уже ваше сердце и помолвлен с вами или претенденты только ещё становятся в очередь?

Девушка смеялась:

   – А для вас это важно?

   – Разумеется: не хотелось бы возбуждать в ком-то ревность.

   – Отчего не хотелось бы? Вы такой трусишка?

   – Нет. Не знаю. Просто не люблю лишних неприятностей.

   – Разве побороться за сердце дамы – неприятность?

   – Если дама помолвлена – безусловно.

   – Но помолвлена – не значит обручена. И любую помолвку можно быстро расторгнуть.

   – Для чего ж расторгать?

   – Если даме вдруг понравится кто-то больше, нежели жених.

   – Стало быть, жених у вас есть?

   – Я не утверждала.

   – Но и не отрицали?

   – Ах, оставьте, пожалуйста, глупые расспросы. Мне сегодня приятно с вами. Вы ведь эти слова жаждете услышать? Получайте. Остальное не имеет значения. То, что будет завтра, для меня сегодня не существует!

И они опять танцевали, хохоча и дурачась.

Бал закончился в половине первого. Гости из Галаты расходились и разъезжались по своим домам, а гостей из Константинополя размещали на ночь в комнатах дворца. Расставаясь с дочерью Гаттилузи, Феофан спросил:

   – Утром мы увидимся?

Та не поняла:

   – Утром? Для чего?

   – Ну, по крайней мере для того, чтобы пожелать друг другу счастливого дня.

   – О, как это возвышенно! Вы не только художник, но и поэт! – а потом сказала серьёзнее: – Нет, мессир, ничего не выйдет. Я, во-первых, сплю допоздна, а ещё у меня разные дела... Да и вам во дворце не позволят задержаться надолго.

   – Значит, нашей дружбе – конец?

   – Почему же так мрачно, синьор Дорифор? Мы не собираемся пока умирать. Жизнь продолжается, и она полна непредвиденных – и предвиденных! – встреч.

   – Лучше бы предвиденных. Надо уговориться.

   – Но для этого нужна веская причина. А иначе отец будет против.

   – Сочинить легко. Я бы взялся, например, написать ваш портрет.

Девушка задумалась:

   – Это интересная мысль. Я поговорю с папенькой. Сколько вы попросите за работу?

   – Ничего решительно. Может быть, одно: дозволения поцеловать вашу руку.

У Летиции вырвался смешок:

   – Вы, мессир, по-моему, начитались сонетов Петрарки. Я же не Лаура!

   – Да, вы лучше, потому что – Летиция!

   – Ах, несносный льстец! Хорошо, посмотрим. А теперь – прощайте. И спокойной ночи!

   – Да какая уж спокойная ночь! Впечатления переполняют меня...

   – Вот забавный! Мне такие пока не встречались... – И она упорхнула, словно мотылёк в открытую форточку.

Феофан всё смотрел ей вслед и шептал, точно полоумный:

   – Господи, да что ж это было? Уж не ангел ли, пролетая, невзначай дотронулся до меня крылом?

В комнате, которую ему отвели, он, конечно, не мог уснуть, а слонялся из угла в угол, сел, прилёг на кровать, снова сел, а затем, совершенно не понимая, что делает, взял из очага крупный уголёк и, поставив свечку на край стола, чтобы освещала получше, в несколько мгновений набросал углём на белой стене силуэт синьорины Гаттилузи. Это был удивительный рисунок! Лёгкий поворот головы, чуть изогнутая левая бровь, чёртики в глазах и насмешливо сложенные губы. Несколько штрихов, а какая точность в передаче характера! Вроде бы и нет портретного сходства, лишь намёк на схожесть, нечто неуловимое, невесомое, но посмотришь и скажешь: это ж старшая дочка консула Галаты! Как неподражаемо схвачено!

Сев напротив, молодой человек долго всматривался в черты взволновавшей его девушки, щурился и жевал губами. Впрочем, не притронулся к творению своему ни разу, ничего не исправил. Всё-таки решил отдохнуть, начал раздеваться, но, взглянув на изображение, вроде бы его застеснялся, дунул на свечу и снимал штаны в полной темноте. Вдруг почувствовал, как он утомился за этот вечер, рухнул на постель и, укрывшись с головой, провалился в сон моментально.

А когда слуга рано утром постучал в дверь, чтобы разбудить гостя, молодого человека и след простыл: Феофан проспал всего несколько часов и ушёл ещё затемно, торопясь к обедне в свой монастырь. У слуги же было собственное понятие о порядках в доме, и, поднявшись в комнаты хозяина, счёл необходимым пожаловаться:

   – Смею доложить, дон Франческо, что вчерашний гость, молодой грек из Константинополя, испоганил стену у себя в клетушке.

Гаттилузи, завтракавший в одиночестве за столом, крайне удивился:

   – Испоганил стену? Как сие понять?

   – Всю углём исчёркал.

   – То есть как – исчёркал? Что-то написал непотребное?

   – Не могу знать, ибо грамоте не обучен. Но сдаётся мне, что не написал, а намалевал.

   – И кого же?

   – Не могу знать. Но изрядно напоминает синьорину Летицию.

Консул помрачнел:

   – В неодетом виде?

   – Да Господь с вами, дон Франческо! Только голова.

   – Ну, пошли, посмотрим.

Оказавшись возле портрета, итальянец замер, отступил на шаг и стоял несколько мгновений, потрясённый увиденным.

   – Верно, негодяй? – радостно воскликнул слуга, стоя за спиной у хозяина.

   – Замолчи, болван! – неожиданно рявкнул на него господин. – Что ты понимаешь? Это же создание гения!

Тот недоумённо посмотрел на рисунок и пробормотал:

   – Гения? Не знаю... А по-моему, обыкновенная пачкотня...

Сбегали за только что проснувшейся Летицией. Девушка пришла неодетая, завернувшись в накидку, и зевала часто. Но, увидев своё изображение на стене, вроде бы очнулась и, немая от восхищения, долго всматривалась в виртуозно прочерченные линии.

   – Ну? – спросил отец. – Что ты думаешь по этому поводу?

Синьорина проговорила:

   – Гениально... Как французы говорят: «ше-д’овр»!

   – «Ше-д’овр», – согласился её родитель. – Жаль, что нарисовано на стене, и нельзя выставить в большой зале. И тем более – продать за хорошие деньги.

   – Продавать подобную прелесть? Фи, как можно! – дочка помотала кудряшками. – Впрочем, знаю выход: надо заказать дону Феофано мой портрет масляными красками на доске. Сей портрет и выставить будет можно, и всучить какому-нибудь негоцианту, собирателю живописи.

   – Верно, дорогая! – оживился банкир. – У тебя голова работает. Вся в меня! Нынче же отправлю секретаря к Дорифору – чтобы обсудить предстоящую сделку. Пусть назначит любую цену, деньги мы потом выручим. – Снова посмотрев на рисунок, Гаттилузи отметил: – А ведь этот мальчик в тебя влюбился. Будь поосторожнее с ним, Летиция.

   – Ах, о чём вы! – фыркнула дочь. – Мне он симпатичен – и только. Я помолвлена с Пьеро Барди и не забываю об этом.

   – Рад услышать здравые речи.

   – Кстати, почему бы не впарить будущий портрет именно ему?

Консул рассмеялся:

   – Превосходно! У тебя определённо задатки коммерсанта.

   – Ну ещё бы! Выгодное дельце – по продаже самой себя миллионщику Барди!

5.

Приближённый нового Патриарха разыскал Феофана в монастыре. Постоял за его спиной в мастерской, наблюдая, как богомаз принимается за очередную икону, а потом сказал:

– Я желал бы поговорить с тобою наедине. Обстоятельства вынуждают.

Вышли на свежий воздух и уселись под яблоней в монастырском саду. Пахло морем и весенней мокрой землёй. В воздухе гудели шмели.

   – Для начала разреши познакомиться, – начал визитёр. – Киприан Цамвлак, или просто брат Киприан, выполняю особые поручения при Его Высокопреосвященстве. Послан потолковать о твоих связях с латинянами.

Сын Николы похолодел и пробормотал нерешительно:

   – Связях? Никаких связей нет... я не понимаю...

   – Как – не понимаешь? Ты желанный гость во дворце Гаттилузи, пишешь лик его дочери на доске.

Через силу Дорифор согласился:

   – Да, пишу, конечно... Разве это дурно?

   – Так чего ж хорошего? Всякие контакты с еретиками, христопродавцами аморальны... Но Его Высокопреосвященство кир Филофей мог бы отпустить сей великий грех, если б ты помог Святой Церкви нашей и Его Императорскому Величеству Иоанну Шестому Кантакузину...

   – Я? Но как?!

   – Очень просто. Находясь в стане супостатов, будешь исподволь выведывать планы и намерения их. А затем сообщать мне при дальнейших встречах. Ничего более.

Молодой живописец густо покраснел:

   – Вы толкаете меня на предательство?

Киприан удивился:

   – На предательство кого? Лиходеев, вероотступников? Это не предательство, а благое дело. Ибо совершаемо на пользу Отечества.

   – Господа Гаттилузи отнеслись ко мне непредвзято, – с жаром продолжал Феофан, – приглашают в дом и порой усаживают обедать за общий стол. Как же я могу отплатить им чёрной неблагодарностью?

Патриарший посланник посмотрел на него презрительно:

   – А зачем тебе милость Гаттилузи? Между вами – ничего общего. Даже вера разная. – Помолчав, он прибавил: – И синьор консул никогда не даст согласия на твой брак с его дочерью.

У послушника защемило сердце. Он ответил тихо:

   – Я не из-за этого...

   – ... А Летиция помолвлена с сыном Марко Барди – Пьеро. Или ты не знаешь?

   – Знаю, разумеется... Но она не любит его. И ещё неизвестно, состоится ли свадьба.

   – Ну, не с ним, так с другим... Не с тобою же!

Возразить художнику было нечего: он прекрасно понимал, что Цамвлак совершенно прав. Но любовь к Летиции, захватившая к тому времени всё его существо, не давала ему признаться в очевидных вещах. Тот, кто сильно любит, продолжает надеяться, несмотря ни на что.

   – Мы даём тебе возможность подумать, – подытожил гость. – Я приду за ответом послезавтра. Но учти, дружочек: если ты откажешься, то не только навредишь самому себе, но и дорогим тебе людям. Например, Евстафию Аплухиру. Мы хотели поручить его мастерской расписать церковь в монастыре Хора. А из-за тебя, видимо, откажем. Думай, думай.

У племянника Никифора вздулись на висках вены. Он сказал с явственной брезгливостью:

   – Приходить послезавтра нет необходимости. Я уже подумал. И согласен на предложение кира Филофея.

Киприан радостно расплылся:

   – Вот и молодцом. Вижу, что недаром ты прозываешься Софианом. Я найду тебя через две недели. Будь готов к первому отчёту. Нам нужны факты и детали. Иногда по деталям делаются выводы о главном. – И, уже прощаясь, закончил: – Ну, а церковь в монастыре Хора сохранится за Аплухиром. Будешь ли ему помогать? Очень хорошо.

Посмотрев на спину удалявшегося болгарина, сын Николы подумал: «Негодяи, мерзавцы. Так я и пойду к вам на службу! Обведу вокруг пальца. Докажу, что действительно Софианом именуюсь не зря».

В первое же своё посещение Галаты, сидя за доской, на которой портрет Летиции был уже почти что готов, он спросил у дочери Гаттилузи:

   – Как могу повстречаться с твоим отцом? Мне необходимо его увидеть. Речь идёт о политике.

   – О политике? – изумилась девушка. – Ты в ней разбираешься?

   – Если честно, то и вправду – немного. Но враги генуэзцев заставляют меня сделаться вашим соглядатаем. Надо посоветоваться, как себя вести.

Итальянка перестала смеяться:

   – Понимаю, Фео. И поговорю с папенькой в ближайшее время.

   – Но, пожалуйста, только с ним одним. Судя по всему, в вашем доме есть ещё соглядатаи.

   – Не тревожься, я умею хранить тайны.

Отношения между молодыми людьми были очень добрыми. Он её любил и не замечал её недостатков – вздорности, капризности, избалованности, самовлюблённости; для него Летиция выглядела женским совершенством, идеалом, ангелом во плоти. А портрет писался им с упоением и восторгом; Феофан давно бы его закончил, но растягивал удовольствие, делал вид, будто продолжает работать. Ведь давно известно, что художник, воплощая на холсте или в камне свою возлюбленную, обладает ею; каждый штрих и мазок схож с прикосновением к её телу, а волнение, возникающее при этом, близко к эротическому экстазу. И Летиции нравилось позировать. Тщательно готовилась к каждому сеансу, несколько часов проводя у бронзового зеркала, и ругала служанок, помогавших ей, за нерасторопность. Нравился ли грек итальянке? Безусловно, да. И его лицо, и фигура, и хорошая правильная речь, и оригинальность суждений, наблюдательность и игра ума – привлекали её немало. А когда он творил – вдохновенно, яростно, с блеском гениальности в чуть миндалевидных глазах, то казался ей сверхчеловеком, неким божеством. Образ Феофана очень занимал воображение юной девы. И её тянуло к нему, так же, как его к ней. Но она никогда при этом не забывала, что племянник Никифора – лишь простой послушник монастыря, а она – наследница самого Гаттилузи; между ними – пропасть, наподобие рва вокруг Галаты; и практически нет моста, что поможет ров преодолеть. Словом, соблюдала дистанцию. Чуть подтрунивала над юношей, чувствуя своё превосходство. Дескать, этот – мой, никуда не денется; даже если сделаюсь синьорой Барди, всё равно будет преклоняться передо мною; верный конь – ничего более. Молодость вообще жестока, а красивая молодая девушка из богатой семьи, знающая себе цену, иногда бывает немилостивой вдвойне. Впрочем, стоило Дорифору на неё разобидеться, как Летиция отступала, ослабляла вожжи, делалась уступчивой и великодушной. Шла любовная игра, неизменная во все времена и у всех народов...

Но когда сын Николы вдруг заговорил о политике, о своём соглядатайстве, стало не до шуток, и прелестница побежала к папеньке, чрезвычайно напуганная сообщением Феофана. Консул встретился с молодым художником в тот же день. Выслушал внимательно, принялся расхаживать взад-вперёд, заложив руки за спину, и вытягивал губы трубочкой. Наконец, сказал:

   – Милый друг! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность. Ваша искренность дорогого стоит. Мы в долгу не останемся. А теперь о главном. Вы передадите служке Патриарха те секреты Галаты, о которых я сам разрешу поведать. Сведения будут верными, чтобы усыпить подозрительность той стороны. И когда доверие к поступающим от вас фактам сделается полным, мы собьём противника с толку и подбросим ему ложь, чтоб направить по фальшивому следу. Это и решит исход задуманного нами.

   – В чём исход? Свергнуть Кантакузина?

Дон Франческо отвёл глаза:

   – Ах, не называйте имён, мессир, ибо стены имеют уши, надо соблюдать осторожность... А на ваш вопрос я отвечу так: основная цель – примирить католичество с православием. Остальное – только ступени к этому.

   – Мне такая задача по нраву. Христиане должны объединиться. Турки наседают, и без помощи всей Европы мы не удержим империю.

   – Значит, надо действовать заодно, – протянул ему ладонь итальянец. – Что желаете вы в качестве награды?

Тут бы Феофану сказать: руку вашей дочери! – но послушник потупился, начал лепетать что-то несерьёзное:

   – О, синьор Гаттилузи, я и так сверх меры вознаграждён – вашей добротой и возможностью посещать ваш дом...

   – Хорошо, о награде поговорим позже. Лишь бы дело выгорело. Славою сочтёмся!

В общем, Дорифор волею судеб стал «двойным агентом» (как мы выразились бы теперь): представляясь шпионом Патриарха у генуэзцев, разглашал только то, что ему подсовывал консул. В результате и волки были сыты, и овцы целы. А художник слыл «своим человеком» и среди овец, и среди волков.

Между тем портрет Летиции был закончен. Всех, кто видел его, он буквально завораживал – и похожестью на оригинал, и какой-то обобщённостью образа. Вроде бы – вольная фантазия на тему «молодая кокетка из семьи банкира». А почти что живые глаза наблюдали с доски за зрителем, под каким углом тот ни становился к картине, словно говорили: «Не уйдёшь, дурачок, и тебя покорю, и любого другого, если захочу!» Гости цокали языками, утверждали, что этот Софиан – вровень с Дуччо, Чимабуэ и Джотто. Но послушник, слыша похвалы, лишь краснел и конфузился.

Не понравилось творение только одному человеку – Пьеро Барди. Он сказал, что Летиция изображена плохо, чересчур вульгарно, словно издевательски, красота юной девушки не передана, так что восхищаться ею не хочется. Дочь Гаттилузи ответила:

   – Вы несправедливы, мессир. Я такая и есть, как нарисовал Феофано, эгоистка и стервочка. Но при сем – несравненная эгоистка и очаровательная стервочка. Разве нет?

   – Глупости, мадонна: живописец не должен изображать недостатки людей – потому как пороков хватает и в жизни. Для чего их множить? Живопись недаром называют «бель арт» – изящное искусство, ведь она должна нам являть образцы красоты, совершенства. Как античные статуи. Софиан ваш – ремесленник и мазила.

   – Значит, не хотите купить портрет, чтоб повесить у себя в спальне и, разглядывая его, думать обо мне?

Барди рассмеялся:

   – Я монеты ломаной не дам за такую дрянь. И к тому же, для чего портрет в моей спальне, если вскоре в ней окажетесь вы сами?

Генуэзка вспыхнула:

   – Вы уверены?

   – Да, не сомневаюсь.

   – И напрасно. Мы помолвлены, но не обручены.

   – Разорвать помолвку вам отец не позволит.

   – Я и не спросясь его могу это сделать.

Пьеро сдвинул брови:

   – Не играйте со мною, синьорина Летиция. Если рассержусь, то уже не прощу обиды. А отцам нашим ссориться негоже – их раздор не пойдёт на пользу Галате.

   – Так вы женитесь на мне лишь для пользы Галаты?

   – Нет, не только. Сами знаете. Но и благоденствие нашей фактории для меня на одном из первых мест.