Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

5.

Эту ночь молодой человек не спал, даже не прилёг на кровать, всё ходил по комнате, лихорадочно обдумывая новую для себя ситуацию. Он любим и любит – лучше не бывает. Но она – замужняя женщина. У него тоже есть невеста. Их свидание может оказаться раскрытым. Что тогда? Гнев её супруга, суд и наказание? За прелюбодейство, по суровым законам Византийской империи, полагается отсечение носа. А по итальянским? Или Барди не захочет огласки, просто наймёт убийц, чтобы те зарезали богомаза на какой-нибудь незнакомой улочке? Нет, конечно, дело совсем не в нём, а в Летиции. Он не может подвергать опасности её честь. Надо взять себя в руки, успокоиться, взвесить «за» и «против» и решить, надо ли идти на условное место. Если не идти, то в её глазах будет выглядеть дураком и трусом, но зато оградит обоих от безумного шага. А с другой стороны, не идти нельзя, потому что Феофан себя проклянёт за подобное малодушие, немужской поступок. Значит, получается, была не была? Положиться на волю Провидения? Только бы понять, кто им движет в эти мгновения – Небо или дьявол?

Ничего не определив, всё-таки прилёг и забылся уже под утро.

Днём почти не ел, на вопросы Фильки и подмастерья отвечал невпопад и странно, вышел из дома Аплухира во втором часу пополудни и мотался по городу, плохо разбирая дорогу. Неожиданно очутился на берегу, возле небольшого трактира и, почувствовав страшный голод, торопливо сошёл по ступенькам вниз. Съел приличного жареного цыплёнка с овощами и запил целым кувшинчиком красного вина. Сразу повеселел, перестал волноваться. Ну и пусть, суд или убийство, посрамление обоих и крушение творческой карьеры; не беда, за одно свидание с несравненной Летицией, за мгновение обладания ею – не такая уж дикая цена. Главное – любовь, а расплата за грех уже после. Ничего не страшно. Он заглянет в лицо судьбе бестрепетно. Будь что будет. И чему быть – того не миновать!

Ровно в шесть часов вечера Софиан стоял у десятого столба возле ипподрома. Это было грандиозное по тем временам сооружение: чаша стадиона с галереями из колонн; на колоннах – кольца из железа и резьба по камню; сверху галерей – переходы от одной трибуны к другой; только царская трибуна отдельно, к ней – отдельный ход и отдельная лестница. Рыжее вечернее солнце медленно скрывалось за крышей старого дворца императора – Вуколеона: в нём давно не жили, потому что правящее семейство не имело средств на его содержание и ремонт. Так проходит слава мира! Грозные некогда стены больше никого не пугали; из зазоров кладки пробивались кустарники и трава, ветер шелестел листьями одичавшего сада, а вороны вили на высоких деревьях гнезда. Символ погибающей Византии! Более энергичные нации набирали силу – турки, итальянцы, русские...

Цокая копытами по камням, мимо проехал отряд гвардейцев эпарха. Конники внимательно оглядели фигуру Феофана, но, не обнаружив в ней ничего подозрительного, чинно удалились. Нищенка молила о подаянии, и пришлось кинуть ей небольшую монетку. Бегали бродячие псы, от вечернего жара вялые, с вывалившимися наружу длинными языками. Да, действительно, припекало сильно, и художник не раз, утирался платком. А когда уже начало смеркаться и в душе возобладала уверенность, что Летиция не придёт, вдруг раздался голос:

   – Здравствуйте, синьор Дорифор.

Тембр был чужой, хоть и женский.

Богомаз обернулся и увидел завёрнутую в плащ полноватую даму лет, наверное, тридцати пяти. Пол-лица её скрывала накидка. Он ответил:

   – Здравствуйте, сударыня. С кем имею честь?

   – Я служу в доме у известной вам госпожи. По её поручению послана сюда – передать письмо. – И она извлекла из складок плаща перевязанный лентой свиток.

Принимая послание, Софиан спросил:

   – А сама госпожа не смогла явиться?

Дама удивилась:

   – В это время? Вы, должно быть, шутите? Наш хозяин ревнив и не принял бы никаких объяснений непонятной отлучки своей супруги. – Женщина потупилась. – Да и мне пора, извините. Если хватятся – наживу себе неприятности: мало того, что выгонят, так ещё, поди, и побьют. Побегу, прощайте! – Итальянка приспустила накидку и скользнула в одну из боковых галерей.

Спрятав грамоту под рубашку, сын Николы огорчённо вздохнул. Вновь его мечта не сбылась. Пустота в душе, горечь в сердце. Крах надежд и иллюзий... «Наш хозяин ревнив...» Для чего тогда это представление? Никакое письмо не заменит живого слова... Он опять вздохнул и пошёл домой – мимо старого дворца, площади Августеона, форума Константина и Царского портика. Поднимался к себе на второй этаж, в бывшую комнату Евстафия, в полных сумерках. Запер дверь, запалил свечу, вынул свиток, развязал шёлковую ленту, принялся читать.

«Милый Фео!.. Я надеюсь, что ты не лишаешь меня возможности обращаться к тебе по-дружески? Или продолжаешь сердиться? Нет, уж коли пришёл нынче к гипподрому, стало быть, простил. Низкий тебе поклон».

Дорифор посмотрел на пламя свечи. Повторил беззвучно: «Стало быть, простил...» Усмехнулся криво: «За стеной муж ревнивый, а она любезничает с другим! Уж не прав ли Филька – все они дьяволицы? » И склонился к грамоте.

«Моему папеньке сделалось известно о твоём возвращении в Константинополь, он мне рассказал. Я подумала, что скорее всего ты придёшь в Галату, дабы посетить банк, и велела Луиджи сообщить мне немедля о твоём визите. А послать мальчика с запиской не составило большого труда...»

Живописец подумал: «Вот хитрюга! Рассчитала блестяще», – и продолжил чтение.

«Жизнь моя внешне неплоха – сильный красивый муж, полный дом добра, стол изыскан, я уже на девятом месяце, акушерка сказала, что, наверное, будет девочка. Жаловаться грех. Но на самом деле – всё вокруг постыло. Мы с супругом совершенно разные люди, он мужлан и дуб, говорить с ним не о чем, а когда напивается (и довольно часто), придирается к мелочам, лезет на скандал. Мне от него доставалось не единожды (не могла показываться на людях из-за синяков). Круг моего общения резко сузился. Книги, церковь, редкие балы (на которых я могу танцевать исключительно с мужем) – вот и всё «веселье». Как подумаю, что и впереди – ничего иного, никаких перемен до смерти, волосы встают дыбом от ужаса. Лучшие годы пропадают напрасно. Для чего такое существование?

Бедная Фьорелла! Я немало плакала на её похоронах. Мы, конечно, были далеки друг от друга – разница в годах и развитии, – но она всегда улыбалась при моём появлении и делилась своими детскими «тайнами». Потерять сестру – очень, очень горько. Я теперь – единственная женщина в роду Гаттилузи. Все другие добровольно ушли из жизни... Отчего? Неужели от безысходности, от которой и я страдаю? Трудно отрицать.

Может быть, Фьорелла не такая уж бедная? Все её страдания уже позади...

И не ждёт ли меня схожая судьба?

Не хотелось бы верить. Потому что имею лучик надежды. Этот лучик – ты. Все невзгоды кончатся, вот увидишь, обстоятельства переменятся, и тогда уж никто нас не разлучит. Потерпи немного. Если помнишь и любишь. Я же обожаю тебя всем сердцем. И принадлежу тебе мысленно».

Потрясённый прочитанным, Феофан опустил пергамент. Смешанные чувства наполняли его: радость от признания, прозвучавшего в последних словах, понимание тщетности их надежд при сложившейся ситуации, страх за жизнь Летиции, если та вдруг узнает о его возможной свадьбе с Анфиской... О, проклятый Барди! Негодяй, подонок. Пьяница, тиран. Вот уж кто заслужил могилу. Не было бы Барди, всё могло сложиться иначе... Господи! А что имела в виду дочка консула, написав такое: «Все невзгоды кончатся, обстоятельства переменятся, потерпи немного...»? Не пришло ли ей в голову?.. Нет, не может быть. Ведь она христианка, а первейшая библейская заповедь – не убий.

Дорифор почувствовал, как струится пот по его вискам. Вытерся платком, подошёл к кувшину, начал жадно пить. Тёплая вода вызывала оторопь. Он опять уселся, промокнул губы рукавом, медленно скрутил свиток.

Как же поступить? Сочинить ответ, где отговорить её от греховных помыслов? Передать через банк отца? Чересчур опасно. Да и вряд ли удастся Софиану убедить Летицию передумать. Только выставит себя тряпкой и слюнтяем. Дамы терпеть не могут трусливых... Значит, не суетиться и ждать? А затем соединить свою судьбу с женщиной, запятнавшей себя убийством собственного мужа? Хоть и недостойного?

Жуткие сомнения терзали его. Целую неделю после этого живописец бродил чёрной тучей, не работал, не отвечал на записки Анфисы, присылаемые с мальчиком-подмастерьем: дескать, почему он пропал, как дела, скоро ли увидятся? Напивался пьяный, а потом страдал от головной боли, тошноты и чувства разбитости во всех членах. И на пике кризиса Дорифору неожиданно доложили: появился монах, называющий себя братом Киприаном, просит разрешения повидаться с хозяином. Феофан разрешил.

Представитель бывшего Патриарха выглядел по-прежнему деловитым и собранным. Сморщился, почувствовав запах перегара, шедший изо рта Софиана, мягко пожурил:

   – Друг мой дорогой, это что за новости? Гениальный художник пьёт? Убивая в себе дар Божий? Надо взять себя в руки. Я к тебе с добрыми вестями.

Сын Николы посмотрел на него мутноватым взором и проговорил с хрипотцой:

   – Что, Кантакузин опять в силе?

   – Станет, если ты нам поможешь. Мой патрон виделся недавно с приезжавшим к нему епископом из Галаты. В скором времени он тебе поручит сделать росписи в новой галатской церкви. Это будет лучшим предлогом, чтобы вновь втереться в доверие к Гаттилузи. И попасть к нему в дом. Мы должны поссорить императора с итальяшками. А без их поддержки Иоанн Пятый Палеолог вскоре рухнет.

В воспалённой голове Феофана закрепились только три произнесённые Киприаном слова: «Гаттилузи – дом – Галата». А они означали одно: Летиция. Больше ни о чём художник думать уже не мог. И поэтому быстро согласился:

   – Я готов приступить хоть завтра.

   – Завтра – вряд ли, церковь ещё возводится, а затем пойдут отделочные работы, тоже, почитай, месяца не хватит. Вероятно, в августе или в сентябре. Но эскизы можно делать уже теперь.

   – Скоро меня, наверное, примут в корпорацию живописцев, – вспомнил Дорифор. – И тогда я смогу подписать контракт с епископом по всей форме.

   – Вот и замечательно.

В каждую корпорацию принимали торжественно, поступающий давал клятву соблюдать устав и суровые правила, целовал цеховое знамя и склонял голову перед председателем. А потом шли в ближайший трактир отмечать событие (разумеется, за счёт нового коллеги, возведённого в мастера и теперь имеющего право содержать мастерскую), пили и гуляли от всей души. Феофан устраивал ещё и домашнюю вечеринку, пригласив на неё Иоанна с семейством. Улучив момент, к молодому человеку подсела Анфиса и, заглядывая в глаза, стала сетовать:

   – Ты неважно выглядишь, милый Фанчик. Уж не заболел ли?

Богомаз оскалился:

   – Будешь хорошо выглядеть, если не трезвею – то одна пьянка, то другая!

   – Что поделаешь, таковы традиции.

   – Слава Богу, все формальности уже позади, я законный владелец предприятия и могу трудиться спокойно.

   – ...завести семью, – подсказала девушка.

   – ...завести семью... – Он слегка насупился. – Нет, с семьёй пока погодим. Впереди сложное задание – роспись Богоявленской церкви в Галате. Надо сосредоточиться.

   – А семья – помеха? – огорчилась та. – Вновь отсрочки и какие-то отговорки... Я не понимаю тебя. Коль не хочешь на мне жениться – так скажи прямо. Для чего юлить? Силы нет всё время надеяться, ждать, мечтать, а взамен – точно обухом по голове: мол, не приставай, мне не до тебя! Стыдно, Фанчик.

Сын Николы сжал её запястье:

   – Не сердись, Анфисушка. Я пока сам не знаю, чего хочу. Сложный такой период в жизни. То одно, то другое. Дёргаюсь, волнуюсь, и душа не на месте. Дай определиться.

Дочка Иоанна с вызовом спросила:

   – Что ли снова виделся с этой итальянкой?

Дорифор поник:

   – Нет, не виделся, правду говорю.

   – Но опять задумал? Ну, понятно: новая работа в Галате, а не где-нибудь!.. Мне яснее ясного.

   – Что – яснее ясного? – огрызнулся мастер.

   – То, что не случится нашей помолвки. Это даже к лучшему. Главное – избавиться от фантазий, от блуждания в темноте. Точно камень с души упал. Вот и потолковали.

   – Погоди, Анфиса, не горячись, – жалобно сказал Феофан. – Я не говорю тебе: «Нет». Я тебе говорю: «Может быть».

   – Ну, а я тебе говорю: «Надоело!» Если кто у папеньки вдруг попросит моей руки, соглашусь немедля.

Он пожал плечами:

   – Ну и глупо. Не бывает счастья назло кому-то.

Девушка ответила:

   – Лишь бы от тебя отлепиться, думать о другом.

В общем, поругались.

Софиан понемногу возвратился в рабочее состояние, отоспался, начал регулярно питаться, часто заходил в мастерскую и выслушивал Филькины доклады. А в уме уже прокручивал будущие фрески. И конкретно: Иоанн Предтеча, совершающий таинство крещения Иисуса в Иордане, и сошествие Духа Святого от Отца; словом, та же Троица, но явившаяся миру в новых образах. Как расположить персонажей, дабы прихожанин ощутил грандиозность момента Богоявления, и затрепетал, и проникся благоговением? Как расставить цветовые и световые акценты? Как соотнести все фигуры? Делал многочисленные наброски – грифелем на досках, иногда показывал их Фильке, спрашивал совета. Тот критиковал, говорил, что пятен не может быть три, это отвлекает внимание, главное – Христос, на Него должны быть устремлены взоры.

   – Как, а голубь? – удивлялся племянник гробовщика. – Белый летящий голубь, воплощение Духа Святого? Он – центральный узел картины, и Его появление освещает и освящает сцену.

   – Всё зависит от конфигурации и расположения окон в церкви.

   – Это правильно. Я отправлюсь в Галату завтра же.

Капал мелкий дождик, и пришлось нанять экипаж с поднимающимся кожаным верхом. Ехал и слегка волновался. На воротах заплатил пошлину и спросил, где возводят новую православную церковку. Покатил туда.

Та была ещё не достроена, и работники завершали центральный купол, но намётанный глаз художника цепко схватывал каждую деталь. Дорифор мог уже представить себе и расположение алтаря, и иконостас, и центральные Царские врата. Стоя в полутьме возводимого помещения, вглядывался в стены, мысленно располагал на них фрески. И настолько оказался захвачен собственным воображением, что не сразу услышал за спиною шаги. Оглянулся и увидел седовласого старца в нищенских лохмотьях. Тот смотрел с хитрецой, улыбался беззубым ртом и слегка подмигивал. Потом прошамкал:

   – Что, не узнаёшь?

Феофан попробовал вспомнить, но не смог.

   – Ай-яй-яй, как нехорошо забывать друзей! Но, конечно, более пяти лет прошло, а в тюрьме год считается за три... Цеца я, твой сокамерник, восторгавшийся искусством твоим демонстрировать фокусы.

Молодой человек радостно воскликнул:

   – Господи, ну как же! – и схватил Цецу за руки. – Здравствуйте, милейший. Вы совсем другой в этой бороде. Почему такая одежда? Что, пошли на паперть?

Старикан ответил:

   – Долгая история... Убежало нас восемь человек, я один остался в живых. Если б не сбежал, до сих пор бы гнил в заточении. Скрылся у трактирщика Кипаридиса, моего человечка (помнишь, я рассказывал?), он и переправил меня в Галату. Тут эпарх надо мною не властен, но зато и воровать совестно. Пробавляюсь подаянием и случайной работой.

Сын Николы отцепил от пояса кошелёк, развязал и вытащил оттуда несколько серебряных и медных монет:

   – Вот, возьмите, не погнушайтесь, я теперь в деньгах не стеснён.

Цеца с благодарностью взял и не без лукавства отметил:

   – Ты такой же щедрый и добрый, как синьора Барди. Дай ей Бог здоровья и счастливого разрешения от бремени!

Дорифор напрягся:

   – Где вы видитесь с нею?

   – У латинского собора Святого Петра, что стоит на Торговой площади. Мона Летиция ходит к каждой мессе. И одаривает убогих. Ах, какая красавица – посмотреть приятно!

   – А записку ей передать вы могли бы? Тоже заплачу.

Дедушка ответил:

   – Отчего же не передать, коли очень надо?

   – Только так, чтоб никто не видел.

   – Обижаешь, юноша: я ли не провёл за решёткой в общей сложности лет пятнадцать как мошенник и прохиндей? Сделаю искусно, и комар носа не подточит!

   – Ладно, погоди, напишу сейчас.

Сев на доски, сложенные в углу, оторвал от листа пергамента, на котором делал пометки палочкой графита, небольшой клочок и как можно мельче вывел: «Дорогая моя, любимая, не предпринимай ничего фатального, заклинаю тебя Всевышним. Пресвятая Дева поможет нам. Твой навек, до гроба». Аккуратно свернул и отдал в руки нищего вместе с несколькими медными фоллами. Бывший уголовник заверил:

   – Если что ответит, я и на словах передам. Как тебя найти?

   – Я сюда заеду на будущей неделе.

Но когда художник вновь явился к недостроенной церкви и провёл полтора часа в ожидании Цецы, вместо попрошайки с четырёх сторон к Софиану подошли вооружённые люди. И один из них, крепкий пятидесятилетний мужчина с перебитым и неправильно сросшимся носом, объявил:

   – Феофан Дорифор! Именем Генуи, вы, мессир, обвиняетесь народом Галаты в сопричастности к покушению на жизнь моего сына, Пьеро Барди. И своей властью кавалерия я задерживаю вас для детального выяснения обстоятельств.

Живописец воскликнул:

   – Здесь какая-то страшная ошибка! Я не знаю вашего сына, и о покушении на него мне тем более ничего не известно.

   – А знакомы ли вы с неким Цецой, выдававшим себя за нищего?

Сын Николы признал:

   – Да, знаком. Ну и что с того?

   – Где вы познакомились?

   – Предположим, в тюрьме эпарха. А какое это имеет значение?

   – Как вы оказались в тюрьме?

   – Обвинялся в убийстве моего дяди...

   – О! Ага!

   – Нечего смеяться! Обвинения были сняты. Потому что я честный человек.

   – Честный, честный, конечно. Водитесь с отъявленным негодяем Цецой, нанятым известной вам особой для убийства мужа!

Софиан открыл от удивления рот:

   – Цеца?.. Нанят?..

   – Ах, не делайте вид, будто вы узнали это впервые.

   – Я клянусь, что не знал! Жизнью и здоровьем клянусь!

   – Ничего не знали?

   – Абсолютно ничего.

   – И молили кое-кого в собственной записке – «не предпринимать ничего фатального»?

Феофан осёкся. Произнёс негромко:

   – Не имеете права. Я не подданный Генуи. Вы не можете меня арестовывать.

   – Разберёмся. Если что – отдадим вашему эпарху. С соответствующими словами. – Повернувшись к страже, Марко приказал: – Уведите задержанного.

6.

В каталажке Галаты было поприличнее, чем в тюрьме эпарха: одиночная камера, деревянная койка и матрас из конских волос, есть давали три раза в день и довольно сносно готовили. Следствие продлилось неделю.

Дознаватель, сухонький синьор неопределённого возраста – то ли пятьдесят, то ли шестьдесят, – спрашивал всё время одно и то же: существует ли любовная связь между Дорифором и Летицией Барди? кто задумал убийство дона Пьеро? почему в записке Софиан уговаривал дочку консула не предпринимать «ничего фатального»?

Но племянник Никифора отрицал всё подряд – связи не было, про убийство не знал и записка вообще не его!

   – Как – не ваша? – удивлялся чиновник. – А, простите, почерк? Мы сравнили записку с теми документами, что вы составляли в банке Гаттилузи. Почерк один и тот же.

   – Хорошо, пусть записка моя, но с чего вы взяли, что она – для синьоры Барди? Там ни обращения, ни подписи.

   – Цеца рассказал.

   – Нет, не может быть: Цеца не предатель.

   – Цеца – негодяй и растленный тип. Мы ему обещали, что не выдадим эпарху, если он сознается, тем и развязали язык.

   – Ладно, пусть записка моя и к синьоре Барди; но ведь там указано: «не предпринимай ничего фатального». О каком соучастии речь идёт?

   – Получается, о «фатальном» вы знали?

   – Я предполагал.

   – Что давало повод так предполагать?

   – Ничего конкретного, собственные домыслы.

   – А когда вы в последний раз говорили с моной Летицией?

   – Накануне её замужества – минуло два года.

   – И с тех пор не виделись?

   – Нет.

   – Как же вы могли делать заключения, если не общались? Неужели она задумывала «фатальное», выходя за Барди?

   – Я не знаю. Думаю, что вряд ли.

Дознаватель кивал:

   – Вот и я так считаю. Получается, что после вашего приезда в Константинополь вы имели контакты с моной Летицией. Или очные, или заочные. Кто являлся посредником? Цеца? Или кто-то из её слуг?

   – Отвечать отказываюсь.

   – Это не в вашу пользу. Чем скорее вы согласитесь с нами сотрудничать, тем скорее сможете выйти на свободу.

   – Вы меня отпустите?

   – Если окончательно установим вашу непричастность к данному злодейству.

   – А синьор Барди жив?

Итальянец поморщился:

   – Спрашивать на следствии – моя прерогатива.

   – Извините, но я должен знать. Это очень важно.

   – Разумеется, важно. Нет ничего важнее человеческой жизни... Слава Богу, жив, только легко ранен. Цеца стрелял из германского арбалета, но промазал, лишь задев плечо. Стража дворца захватила злодея, а уж мы из него вытрясли все подробности. И нашли при нём вашу записку.

   – Стало быть, Летиция её не читала?

   – Вероятно, нет.

   – Как она сама?

   – О, синьор Дорифор, вы чересчур любопытны.

   – Обещаю, что взамен на ваши слова о её самочувствии я отвечу на любые вопросы. Не кривя душой.

   – Что ж, достойное предложение. Как приятно работать с умными людьми! Знайте же, мессир: от всего случившегося дочка Гаттилузи преждевременно разрешилась. И она, и ребёнок вне опасности. Это девочка.

   – Слава Богу! Повивальная бабка так и предполагала... – вырвалось у художника.

Сразу же воспрявший дознаватель принялся записывать:

   – С этого момента я бы попросил вас подробнее. Как вам стало известно о повивальной бабке?

Феофан послушно начал рассказывать.

А в конце недели неожиданно заключённого посетил сам Франческо Гаттилузи. Он слегка поседел за эти годы, и мешки под его глазами сделались рельефнее, толще. Консул сел на поданный ему стул, жестом предложив Софиану сесть на лавку напротив. И проговорил:

   – Ах, мой друг, как мне горько видеть вас в этой обстановке! Неприятности так и сыплются на мою несчастную голову. Не успел прийти в себя после гибели незабвенной Фьореллы, как случилась новое: покушение на зятя – да ещё замысленное Летицией! Я едва не сошёл с ума!

Феофан, не зная, как его утешить, выдавил из себя фразу:

   – Но зато она подарила вам внучку.

Генуэзец отреагировал бурно:

   – Головную боль подарила мне она в первую-то очередь! Не без вашего, дружище, участия!..

Сын Николы, опустив глаза долу, рефлекторно поёжился:

   – Моего? Я-то здесь при чём?

Собеседник скривился:

   – Э-э, не стройте из себя святого угодника. Сударь, вы при том, что она вас любит. И решила избавиться от мужа, чтобы не мешал вам соединиться.

   – Но мессир...

   – И не возражайте. Мне известно всё. Вплоть до её письма, за которым вы приходили на свиданье с Анжелой – преданной служанкой моей дочери. Натворили дел, а теперь расхлёбывай!.. – Он взмахнул рукой. – Марко вне себя, требует развода, смертной казни для Цецы и запрета вам посещать Галату... Ну, насчёт последнего не волнуйтесь, в ходе дознавательства было установлено, что за вами нет никакой вины, нынче вечером вас отпустят, и вы сможете продолжать работы в храме. Цецу вышлем на остров Тенед, осудив на каторгу. Пьеро и Летицию, думаю, помирим со временем... При одном условии. С вашей стороны.

Дорифор посмотрел на консула вопросительно. Тот сидел нахмурясь.

   – При каком условии, кир Франческо?

Гаттилузи ответил невозмутимо:

   – Что дадите слово навсегда забыть о синьоре Барди. Не иметь контактов, не обмениваться письмами и, случись увидеться где-то в городе или на балу, даже не здороваться.

   – Даже не здороваться?!

   – С этого мгновенья вы с ней не знакомы. И тогда я смогу гарантировать ваше благополучие в генуэзской фактории.

Живописец обречённо молчал. Видя его колебания, консул веско добавил:

   – И сама Летиция просит вас об этом.

Богомаз позволил себе выразить сомнение:

   – Вы, должно быть, шутите?

   – Нет, нимало. Прочитайте, сделайте одолжение. У меня пергамент, адресованный вам. – И достал свиток из-за пазухи.

   – Господи помилуй! Отчего не отдали сразу?

   – Я хотел вас вначале подготовить...

Разломав сургуч, живописец уставился в несколько написанных ровных строчек:

«Феофано! Подтверждаю правильность слов отца. Между мной и тобой всё кончено. Для меня отныне существует единственная любовь – к новорождённой Томмазе, ей и посвящу весь остаток жизни. Заклинаю: смирись, вырви меня из сердца, заведи семью и детей. Мы отныне чужие. Не сердись и прощай! Л. Б.»

Он воскликнул:

   – Почерк не Летиции! Я не узнаю её почерка!

Дон Франческо не отрицал:

   – Дочь ещё слаба и лежит в постели. Попросила Анжелу написать под диктовку. Но внизу приложила руку. Видите печатку?

Сын Николы вскипел:

   – За кого вы держите меня? Взять печатку, а затем приложить к пергаменту мог любой. И письмо, поданное вами, ничего не стоит! – Он швырнул его на скамью с брезгливостью.

Итальянец встал. Стукнув палкой с набалдашником об пол, грозно произнёс:

   – Господин мазила, не забывайтесь! Вы пока что не на свободе и сидите в тюрьме Галаты, – стало быть, в моей власти. Поведу бровью, и от вас останется лишь одно ничтожное мокрое место!.. – Посопев, закончил: – Если выдвинутое мною условие принято не будет, то не будет и вашей росписи храма Богоявления. Я вам запрещу въезд на территорию, контролируемую Генуей.

Дорифор в свою очередь поднялся. С колотящимся в груди сердцем, но довольно твёрдо он проговорил:

   – Как вам будет угодно, сударь. Никаких условий я не принимаю. И в фальшивые письма не верю. Вы меня можете уморить в тюрьме, выслать на Тенедос, не пускать в Галату. Но не в состоянии сделать главного: запретить мне любить Летицию, а Летиции приказать не любить меня. Рано или поздно мы соединимся. Если не на Земле, так на Небе.

Тот расхохотался:

   – Да уж, на Земле вам рассчитывать не на что. Я об этом сумею позаботиться. А на Небе – пожалуйста. Лет через пятьдесят-шестьдесят. Ничего не имею против. Власть моя на Небо не распространяется. – Повернулся и вышел, по дороге бросив: – Романтичный сопляк. Ненавижу идеалистов. Хуже сумасшедших.

А племянник Никифора возразил вполголоса:

   – Ненавижу прагматиков. Чересчур нормальны.

Вечером его действительно отпустили. Он приехал на коляске домой, запёрся на ключ в бывшей комнате Аплухира и проплакал несколько часов кряду. Но потом поужинал, выпил целый жбан красного вина, развалился в кресле и сказал с печальной улыбкой, обращаясь к невидимому противнику:

   – Может, вы и правы, мессир. Это всё химеры. Надо смотреть на вещи более спокойно. Пожениться с Анфиской, нарожать от неё детей и заботиться о благе нашей мастерской. Остальное – чушь. И не стоит выеденного яйца. – И, уже засыпая, пробормотал: – Без Летиции я – мертвец... Жизнь не удалась.