Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Пребывание на Афоне перестало быть для обоих юношей в тягость. Стычки и обиды Афанасьевской лавры постепенно забылись. Дивная природа, распорядок дня, незатейливая, но вкусная пища, умные беседы, чтение богословских книг и работа над новыми иконами – это всё умиротворяло и очищало. Наступал покой.

Встал вопрос о постриге. Филька был готов сделаться монахом и остаться навсегда в одной из обителей. А племянник Никифора продолжал сомневаться, что-то сдерживало его внутренне, не давало уйти от мирской жизни, от её забот и обычного семейного счастья. Дочка Иоанна – Анфиска – часто приходила к нему во сне. Плакала и просила вернуться. Он её утешал, как мог, обещал, что не бросит и, возможно, скоро приедет. Просыпался, лежал и думал, глядя в потолок тёмной кельи: уж не возвратиться ли ему в самом деле? Всё-таки монашество – не его удел. Слишком мало видел, многое ещё желает изведать, ощутить и познать. Что сложнее – жить в миру, в постоянных опасностях и соблазнах, или в добровольном уединении, самоистязании, подавлении телесных позывов? Нет ответа. И то и это – испытание человека на прочность. Всё твоё пребывание на грешной земле – беспрерывный экзамен. Надо идти по краю пропасти, балансируя и стараясь не рухнуть в бездну.

А для Бога не важно, где ты пребываешь – в ските или миру. Бог везде. Стало быть, к Нему можно обращаться в любое время и в любом месте, без особой подготовки к молитве, не искать одиночества, не морить себя нищетой и голодом. Если истинно веруешь, если любишь Бога, Бог тебя везде не оставит.

И ещё об одном думал Феофан, лёжа ночью в келье: никогда во сне не являлась ему Летиция. Почему? Видимо, она забыла его. Видимо, нашла своё счастье с Барди. Значит, и грустить Софиан не должен. В том и заключается смысл любви: если видишь, что любимый твой счастлив без тебя, отпусти его и порадуйся вместе с ним; счастлив твой любимый – стало быть, и ты счастлив; потому что любить – это значит приносить счастье, а не брать.

Вскоре Филька сделался послушником, и они вдвоём взялись расписать церковь в Русском монастыре. (Здесь необходимо отметить, что святая гора Афон привечала не только греков, но и православных из других стран. Например, в Иверском монастыре обитали грузины, в Хиландари – сербы. В 1086 году византийский император Алексей Комнин предоставил на Афоне русским паломникам монастырь Кенлурги, заменённый в 1172-м на Свято-Пантелеймоновский монастырь, прозванный позже Русским. Здесь монахи и паломники с Руси переписывали и переводили богословские книги, а художники копировали иконы). Возглавлял киновию настоятель Стефан, по происхождению серб, но прекрасно говоривший по-русски и по-гречески. Он увидел в Протате «Троицу» и просил Амвросия дать благословение юным богомазам написать такую же у него в обители. И благословение было получено. Приступая к работе, Феофан предложил изобразить не только Троицу, но и несколько других библейских сюжетов, в том числе и подвиг Георгия Победоносца, умертвившего змия. Эта идея вызвала живой интерес у отца Стефана и нашла полнейшее одобрение. Живописцы трудились целый сентябрь и уже к Покрову Пресвятой Богородицы демонстрировали творение рук своих. Поначалу похвалы сыпались на них, как из рога изобилия, но потом неожиданно настоятель ахнул, глядя на Святого Георгия, и буквально изменился в лице.

   – Что-нибудь не так? – сразу же встревожился Феофан, так как именно он был единоличным создателем этой фрески.

У Стефана дрожали губы. Он проговорил:

   – Не копьё, но меч...

   – Как, простите?

   – Сказано в Писании, что Святой Георгий поразил нечистого огненным мечом. А у вас – копьё...

Дорифор схватился за лоб:

   – Неужели? Господи! Провокация памяти... – А потом воскликнул с готовностью: – Я перемалюю и подновлю. Загрунтую заново, сделаю как надо.

Воцарилось тягостное молчание.

   – Но с другой стороны, – продолжал рассуждать игумен, – мне копьё даже больше нравится... Ведь, по сути, мы не представляем, что это за штука – огненный меч? Как он выглядит? Может быть, походит на молнию? Ну, а молния, пожалуй, всё-таки напоминает копьё.

   – Как же поступить? – обратился к нему художник.

   – Думаю, оставим как есть. Вдруг повторный образ выйдет не столь выразительным? Здесь на месте всё – тонконогий конь, развевающийся плащ, вдохновенный лик победителя, мерзкая открытая пасть умирающего чудовища... Нет, не надо трогать. Фреска несравненна. Видно, сам Господь пожелал, чтобы так случилось.

(Не пройдёт и века, а изображение Святого Георгия именно с копьём станет каноническим, разлетится в перерисовках по церквам Руси и затем окажется отчеканенным на монете. В результате чего монета будет называться копейкой!)

В Русском монастыре познакомился Феофан с несколькими русскими, говорившими неплохо по-гречески, но особенно ему понравился некий Ерофей Новгородец, светский человек, странник, совершавший путешествие «из варяг в греки» и заглянувший на Афон ради любопытства. Это был плечистый синеглазый блондин, борода не клинышком, как у греков, а лопатой, краснощёкий и улыбчивый, выше Дорифора на целую голову. Увидав готовые фрески, он качал головой, шевелил бровями, прикрывал глаза и вытягивал губы. Бормотал по-русски: «Любо, любо!» А потом восхищённо говорил Дорифору по-гречески:

   – Приезжай к нам в Новгород. Приезжай, ей-бо, не побрезгуй, право. Ведь у нас теперь храмов строят – видимо-невидимо, а искусных богомазов не так-то много. Был один знаменитый, грек, называвший себя Исайей, расписал с помощником церковь Входа в Иерусалим – то-то лепо, то-то божественно! Но лет десять тому, как помер, А в его артели живописцы неважные; нет, ну, по способностям, может, и ничего, но учить их некому, преподать урок. Приезжай, будь другом.

И рассказывал о Руси, о её красивой благодатной земле, необъятных просторах, полноводных реках и свободолюбивом народе. А особенно – о Новгороде Великом, что стоит немного особняком, почитает традиции, сохраняет знаменитое новгородское Вече и не покорился татарам – пришлым завоевателям.

   – А какие девушки у нас ненаглядные! – напирал на сына Николы славянин. – Да таких прелестниц ты нигде не сыщешь. И лицом пригожи, и по дому проворны, и малейшую прихоть мужа тут же исполняют. Вот ей-бо, не вру! Ты ведь холостой? Ну, так мы тебя разом женим. На богатой да на горячей. Будешь с ней кататься, точно сыр в масле!

Феофан только улыбался, благодарил, но согласия ехать в дальнюю страну не давал. А зато Филька странно оживился от рассказов приезжего и засыпал Ерофея вопросами: как живут русские? что едят? где проводят праздники? любят ли вино? есть ли на Руси продажные женщины? Тот чесал в затылке, скромно отвечал:

   – Попадаются, безусловно. Но срамных девок мы не уважаем. Испокон века отдаём предпочтение целомудрию с непорочностью.

– Ты интересуешься, Филька, словно сам задумал туда отправиться, – удивлялся его приятель.

   – Может, и задумал. Чем на Запад, к Папе, лучше уж на Русь.

   – Погоди, погоди, ты же собирался во Христовы братья?

Бывший подмастерье кряхтел:

   – Может, и теперь собираюсь. Разве же нельзя жить в далёкой стране монахом?

   – А монаху для чего продажные женщины?

   – «Для чего, для чего»! – злился друг, сильно шепелявя. – Чтобы знать, не введут ли в искус. И вообще: хватит меня подлавливать, я в исканиях и сомнениях, ничего пока не решил.

Перед Рождеством в келью Феофана тихо постучали, и приятный мужской баритон спросил:

   – Можно ли взойти?

Озадаченный послушник проговорил:

   – Окажите милость, взойдите.

В молодом монахе, появившемся на пороге, он узнал брата Киприана – приближённого бывшего Патриарха Филофея.

   – Ох, какими судьбами? – Дорифор поднялся и пожал протянутую ему руку.

   – Разве ты не слышал? Пребываем с Его Высокопреосвященством в Есфигмене, а меня по-прежнему посылают с особыми поручениями то туда, то сюда, в том числе и в Константинополь.

Оба сели на лавку.

   – Как столица? Всё по-прежнему? – Сын Николы мысленно пытался определить, знает ли противная сторона о его открытой поддержке Иоанна V Палеолога.

   – И по-прежнему, и не по-прежнему, – неопределённо ответил визитёр. – Патриарх Каллист интригует против Кантакузина, обвиняет его в растрате казны, в том числе русских денег, присланных на ремонт собора Святой Софии. Но Кантакузина просто так не задавишь, руки коротки. И тем более что он тесть императора... Каллист вообще запутался в русских делах. Прибыло оттуда посольство, дабы Патриарх возвёл одного из них в сан митрополита Всея Руси, да литовцы против, не хотят ему подчиняться, требуют митрополита отдельного...

   – Я здесь познакомился с несколькими русскими, – сообщил послушник рассеянно. – Приглашали в Новгород. Предлагали расписать несколько церквей...

   – Нет, тебе о Руси думать недосуг, – отрубил Киприан достаточно жёстко. – Если ты по-прежнему наш сторонник, собирайся в Константинополь. Мне теперь показываться в городе опасно, а тебе судьба даёт шанс помогать нам в дальнейшем. Ты сейчас поймёшь, что имею в виду.

Феофан порадовался, конечно, что его не подозревают в «измене», но, с другой стороны, выполнять поручения Киприана тоже не горел. Между тем инок вытащил из-за пазухи скрученный пергамент. Пояснил, передавая его художнику:

   – Я заглядывал в мастерскую к Аплухиру – он расписывал Библию для Его Высокопреосвященства... Там узнал о его кончине... – и перекрестился.

   – Как, Евстафий умер?! – ахнул Софиан.

   – Да, увы, все мы смертны... А тебя он занёс в своё завещание. Из письма узнаешь.

Раскатав дрожащей рукой послание, оказавшееся от дочери учителя, Феодоры, молодой живописец прочёл, что теперь ему принадлежит основная доля капиталов мастерской, он фактически стал её хозяином и ему необходимо побыстрее возвратиться в столицу, дабы встать во главе предприятия. А иначе выгодные заказы уплывут к конкурентам. И в конце девушка добавила: «Если ты не против, можем пожениться. Мой покойный папенька думал об этом часто и не зря назвал тебя главным своим наследником. Впрочем, я навязываться не буду, претендентов на мою благосклонность много, только, согласись, вместе мы смогли бы дело вести получше. В память об отце. И его искусстве».

Дорифор, красный от волнения, положил свиток на колени. Проглотил комок и сказал:

   – Да, действительно, надо ехать...

   – И вступать во владение мастерской.

   – ...и вступать во владение...

   – Нам, сторонникам Филофея и Кантакузина, будет много удобнее там встречаться. Под предлогом заказов на художественные работы.

   – ...на художественные работы...

   – А когда Филофей сделается опять Патриархом, он вознаградит и тебя, и меня, и других ревнителей.

   – ...и вознаградит... Господи! – воскликнул племянник Никифора, отвечая собственным мыслям. – Как же больно, что Евстафия больше нет! Не могу представить. Он ведь заменил мне отца. Сделался советчиком, а потом и другом. Отговаривал ехать на Афон... Видно, что-то чувствовал, только я не понял.

   – Ничего, ничего, мужайся. – Киприан похлопал его по руке. – Нам нельзя предаваться отчаянию. Бог дал – Бог взял. Помня об усопших, мы несём свой крест дальше.

   – Как же тяжело!..

   – Помолись, закажи поминовение, «Сорокоуст», свечку водрузи за упокой души раба Божия... Сразу полегчает. Обретёшь уверенность, что ему в Царствии Небесном ладно и легко. А потом – в путь-дорогу. Прохлаждаться некогда.

У послушника был унылый вид, он сидел согбенный и крутил в руках трубочку пергамента. Наконец, взглянул собеседнику в глаза и сказал более спокойно:

   – Денег-то дадите? Мы, признаться, с Филькой поиздержались. В Русском монастыре обещали кое-что подкинуть за труды наши, но пока не торопятся.

   – Да о чём речь! Уж чего-чего, а финансов у нас немало. Сядешь на корабль с полным кошельком.

   – Чтоб на Филимона тоже хватило, если он решит возвратиться со мною.

   – Хватит возвратить четырёх Филимонов.

3.

Но, конечно, с Филькой получилась заминка. Прочитав письмо Феодоры, он расстроился очень сильно – и по поводу смерти Аплухира, и по поводу предложения дочери Евстафия, чтобы Феофан сделался её мужем. Произнёс печально:

   – Вот поганка. Обо мне – ни слова. И вообще неясно, упомянут ли я в завещании. Вероятно, нет. Или как-то вскользь. Унаследовал банку с краской и кисть – не больше!

   – Не грусти, приятель, – попытался успокоить его товарищ. – Приплывём – узнаем.

Бывший подмастерье окрысился:

   – Никуда я не поплыву. Понял, да? Свадьба с Феодоркой, прикарманивание наследства – без меня! Постригусь в монахи и окончу дни на Афоне. Или же поеду на Русь.

   – Перестань дурить, – ткнул его в плечо Дорифор. – Неужели наставления кира Амвросия для тебя прошли втуне?

   – Ты про что?

   – Где твоя христианская незлобивость? И готовность прощать обиды? Наконец, любовь к ближнему, как бы он не относился к тебе?

Друг его сопел, глядя исподлобья. Феофан прибавил:

   – И вообще, коль на то пошло, откровенно говорю: я жениться на Феодоре не собираюсь.

Филька оживился, посмотрел на него теплее:

   – Честно, да?

   – Совершенно честно. Дочка Аплухира мне безразлична – раз. Я давал слово, что по возвращении обвенчаюсь с Анфиской, – два. Но пока не уверен, что теперь хочу заводить семью, – это три. Вот и делай выводы.

Успокоившийся напарник повеселел, даже улыбнулся:

   – А возьмёшь меня на работу в мастерскую?

   – Господи, о чём разговор! Оба вступим в корпорацию живописцев, примут нас в мастера, я и поделюсь с тобой частью капитала – будешь совладельцем нашего предприятия.

   – Не обманешь?

   – Я готов поклясться памятью Евстафия.

Филимон какое-то время думал. Наконец, прорезался:

   – Значит, на монашестве ставим крест?

   – Лично я решил. У тебя сомнения?

Тот пожал плечами:

   – На Афоне жилось привольно. А Константинополь? Что сулит нам? Дрязги и волнения? Суету сует?

   – Вероятно.

   – Стоит ли игра свеч?

   – Это жизнь – дрязги и волнения, страсти и борьба. Настоящая жизнь.

   – На Афоне, по-твоему, не жизнь?

   – На Афоне – рай. Жить в раю беззаботно, но скучно. Только после смерти...

   – Богохульствуешь, сын мой!

   – Может быть, и так. Я определился: место моё – в миру. Скитничество, молитвы с утра до вечера – не мои сегодняшние потребности. Ты же выбирай сам.

Снова замолчали. За окошком кельи трепетала звонкая весенняя листва 1357 года. Мелкие барашки бежали по тёмно-синей поверхности Салоникского залива. Солнце, выходя из-за облаков, припекало сильно. Чайки хватали рыбу, а наевшись, чинно расхаживали грудью вперёд по безлюдному белому песку.

   – Хорошо, – согласился Филька. – Едем вместе. Ведь, в конце концов, я потом всегда смогу сюда возвратиться.

И приятели с чувством обнялись.

Сборы оказались недолгими. А прощания – и того короче. Только прот Амвросий сильно сожалел, что друзья покидают монашеский полуостров. Но задерживать их не стал, даже намекнул, что ему известно о воле бывшего Патриарха Филофея Коккина. На священной горе относились к императору Иоанну V с явным неодобрением, заодно и к святителю Каллисту; Филофей и Кантакузин с их консерватизмом были афонцам намного ближе.

   – На одно уповаю, – завершил своё напутствие старый киновиарх, – что недели и месяцы, проведённые с нами, наложили на ваши души светлый отпечаток. Росписи в Русском монастыре это подтверждают. Будьте же верны нашим идеалам. Не давайте злу взять над вами верх.

   – Отче, благословите. – Оба опустились пред ним на колени.

   – Благословляю. Храм и монастырь ничего не значат, если нет у человека Бога в душе. Христианин как вместилище Бога – храм и есть. Веруйте в Него, и тогда ничего не страшно. – Настоятель перекрестил друзей и проговорил напоследок: – Ну, ступайте, ступайте с Богом. Я молюсь за вас.

...Подплывали к Константинополю, искренне волнуясь. Стоя на носу корабля, вглядывались вдаль, в синеватую дымку Мраморного моря, ожидая берег. Вот он показался – чуть заметной полоской, а затем ближе, ближе – хвойные деревья, каменные стены загородных имений, невеликие рыбацкие деревушки, церкви на пригорках, монастыри... поселения турок-наёмников... Вход в Босфор. Мощные высокие стены византийской столицы. Лодочки, баркасы, мельтешение парусов и весел. Пестрота причалов. Многоязычный гомон. Вонь от стухшей рыбы, лай собак, скрип деревянных сходен, смех портовых шлюх...

   – Кажется, приплыли, – элегически сказал Филька. – Никогда не думал, что расчувствуюсь по такому поводу.

   – Да, и я. – Феофан глядел на знакомые очертания набережной, пристани Золотого Рога и действительно ощущал холодок в груди. Что сулит ему возвращение в город юности? Радость или горе? Как здесь поживает Летиция? Встретятся ли они? Не хотел вспоминать о ней, но невольно думал, думал...

Наняли коляску и помчались к дому дяди Никифора. Пялились на улицы и не замечали никаких перемен. Вроде не уезжали. Или Константинополь так и не заметил их отсутствия? Человеком больше, человеком меньше... Люди приходят и уходят, камни остаются... Но когда-нибудь и они превратятся в прах.

   – Мама! Папа! Фанчик приехал! Филька! – Это голос Анфиски, поливавшей цветы в саду. Бросилась на шею ребятам и, забыв про девичью скромность, жарко расцеловала. Вылезли из дома Иоанн, Антонида, новый столяр и мальчик-подмастерье, улыбались прибывшим.

   – Софьи отчего-то не видно? – удивился племянник гробовщика. – Уж не померла ли?

   – Софья вышла замуж за булочника и теперь торгует в лавке у Миллия.

   – Да не может быть? Вот плутовка!

   – Вы-то как? Видим – не постриглись... Ну и хорошо!

Иоанн спросил:

   – Что же с мастерской нашей станет? По закону ты не можешь управлять парой предприятий, да ещё такими несхожими, проходящими по разным корпорациям.

Антонида перебила супруга:

   – Будет о делах! Человек не успел ещё отдышаться с дороги. Пусть придёт в себя, отдохнёт, покушает. А уж там – выберете время потолковать.

Провожая юношей на второй этаж, в прежние покои дяди Никифора, Анфиска всё время заглядывала в глаза Феофану, прыскала от счастья, заливалась краской, но не знала, о чём спросить. Он помог ей сам:

   – Ты такая сделалась пава.

У неё загорелись не только щёки, но и уши:

   – Ой, не надо меня обманывать!

   – Правда, правда. Повзрослела, похорошела ещё сильней.

   – Значит, не противна тебе?

   – Я тобой восхищаюсь.

Наконец, решившись, брякнула отчаянно:

   – А про обещание своё не забыл?

   – Не забыл, конечно.

Дочка Иоанна посмотрела куда-то в сторону и произнесла тихо:

   – Ты не думай, я не собираюсь тебя неволить. Коль не расположен – пускай. Никакого зарока не было. Можешь взять обратно данное тобой слово. Как-нибудь стерплю.

Дорифор обнял её за талию:

   – Милая Анфиска! Ты мне очень нравишься. Я тебя не раз вспоминал на Афоне. И не стану забирать слово.

Та от радости вскрикнула:

   – Господи, неужто?!

   – Вот устрою свои дела, осмотрюсь немного – и тогда за свадебку. Где-то ближе к осени.

   – Ой, готова ждать, сколько хочешь! – и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щёку.

Он потёрся ухом о её висок:

   – Милая, хорошая. Знаю, что женой будешь замечательной.

   – Наконец-то понял!

А когда девушка ушла, Филька, появившись в комнате товарища, иронично хмыкнул:

   – Чуть не съела тебя глазами, ей-бо!

   – Что, завидуешь?

   – Есть немного.

Сын Николы вздохнул:

   – Не завидуй, друг. Мне, конечно, Анфиска нравится. И скорее всего я на ней женюсь. Но люблю-то другую...

Бывший подмастерье даже поперхнулся:

   – Что, опять за старое?!

   – Не опять, а по-прежнему... Как подумаю, что Летиция где-то рядом, пусть чужая супруга, пусть несбывшаяся мечта, но совсем, совсем близко, и могу с ней увидеться, говорить, руки целовать, так с ума схожу, ноги сами бегут в Галату...

   – Софиан, ты, по-моему, сбрендил. Я, конечно, тоже Феодорку люблю, много лет, серьёзно, но не до такой степени.

   – Значит, ты счастливей меня.

4.

Разумеется, из двух мастерских Дорифор выбрал живописную. А вторую вместе с домом передал во владение Иоанну – чтобы тот в течение года выплатил частями их стоимость. Трудную беседу он имел с Феодорой. Дочка Аплухира, оскорблённая в лучших чувствах, в результате обиделась и сказала с сердцем: «Ты не Софиан, а сентиментальный дурак. Про любовь пишут в глупых книжках. Грёзами нельзя жить. От грёз остаётся только пшик». Заявила, что тогда выйдет за богатого вдовца-гобеленщика, сватавшегося к ней не единожды, и переберётся к нему. А поскольку младшая дочь Евстафия, став супругой видного архитектора, года три как покинула отчий дом, комнаты освобождались, и племянник гробовщика собирался поселиться при своей новой мастерской.

А пока оформлял документы по наследству. (Кстати, мастер не забыл в завещании и Фильку – отдал ему четверть капитала предприятия, и тем самым друзья превращались в партнёров – при главенстве сына Николы).

Наконец, Феофан отважился посетить Галату. Заставляли денежные проблемы – предстояло выяснить, сколько денег скопилось на его счету в банке «Гаттилузи и сыновья».

День стоял превосходный: ясный, солнечный, не слишком жаркий. С моря дул лёгкий ветерок, в палисадниках зацветали мандариновые деревья, а воробушки прыгали по камням мостовых и, чирикая, радостно копались в конских яблоках. Дорифор не стал нанимать коляску, захотел прогуляться, чтобы растянуть ожидание скорой встречи с памятными до боли местами – где любил и страдал. И чем ближе подходил к генуэзской фактории, тем сильнее у него колотилось сердце, тем взволнованнее всматривался он в проезжавшие мимо экипажи – вдруг увидит в одном из них дочку консула? Нет, не увидал.

В банке принимавший Софиана работник по имени Луиджи был предупредителен, как и раньше, без конца улыбался, кланялся, угостил оранжадом и назвал клиенту сумму, значащуюся за ним в толстой книге расходов и доходов. Сумма оказалась более чем внушительной. Если прибавить наследство Аплухира, можно было сказать, что иконописец – человек зажиточный; не богач, конечно, но, как мы говорим теперь, «средний класс». Это известие, несомненно, его порадовало. Даже вспомнился афоризм Петрарки: «Я предпочитаю иметь столько денег, чтобы не нуждаться, но не более того; слишком большие деньги закабаляют, а художник должен оставаться свободным».

Вроде между прочим спросил:

   – Как дела у его превосходительства кира Франческо? Все ли живы-здоровы в его семействе?

Служащий нахмурился, покачал головой отрицательно:

   – Разве вы не знаете? У синьора Гаттилузи страшное несчастье!

Дорифор почувствовал дрожь в коленках; будто свет померк, словно наступило солнечное затмение.

   – Я не слышал... А что такое? – вяло шевельнулись его губы.

   – Дочь его светлости наложила на себя руки.

   – Господи, Иисусе!..

Оба перекрестились, но галатец по-католически – всей ладонью, а константинополец по тогдашнему православному – указательным и средним перстами. Думал с горечью: «Умерла!.. Умерла!.. Видимо, не выдержала брака с этим Барди... Боже мой, за что?!.» Вслух проговорил:

   – Как же это произошло?

   – Вены на руках вскрыла... Даже рассказать страшно!.. – Он листал пергаменты банковских фолиантов, глаз не поднимая; но потом, чуть понизив голос, доверительно сообщил: – А вообще-то у них на роду так написано.

   – Что? Не понимаю.

   – Женщины лишают себя жизни. Ведь супруга дона Франческо тоже отравилась умышленно. И её мамаша – аналогично. Вот и внучке передалось проклятие... Ох, не дай Бог с таким столкнуться!

Потрясённый Феофан был не в силах как-то отреагировать. А Луиджи между тем продолжал вещать:

   – Но зато хозяин похороны устроил шикарные. На одни цветы потратил целое состояние. А плиту надгробную привезли из самой из Генуи. Золотым выбито по белому: «Незабвенной дочери Фьорелле от ея семьи...»

Сын Николы вздрогнул:

   – Как – Фьорелле? Почему – Фьорелле?

Служащий ответил:

   – Потому что звали покойницу Фьореллой. Вам сие не ведомо разве?

Софиан вскочил и, схватившись за край стола, чуть ли не вплотную склонился к лицу конторщика:

   – Значит, умерла не старшая дочь, а младшая?!

Тот Отпрянул в испуге:

   – Разумеется, младшая! Вы, выходит, вообразили?.. – и перекрестился опять. – Слава Богу, мона Летиция в полном здравии. Ожидают ребёночка от супруга, многие им лета! Нет, покончила с собой младшая, с детства пребывавшая не в себе, Царствие ей Небесное! Впрочем, говорили, что хоть и дурочка, но с характером незлобивым и тихим. Няньки-мамки за ней следили. Но, как видно, не углядели...

Ноги у Феофана перестали дёргаться, стали расслабленными и ватными. Он безвольно опустился на стул, вытащил платок из-за пояса и утёр бисеринки пота, выступившие на лбу. Итальянец спросил:

   – Ваша милость будет снимать со счета какую-то сумму?

Грек пробормотал:

   – Ясное дело, буду. Надобно платить жалованье работникам – и себе на жизнь... Так что распорядитесь, сделайте одолжение... – Но, конечно, думал он не о деньгах; мысленно повторял одно: «Слава Богу, она жива. Слава Богу! О, какое счастье! Только знать, что она жива, не болеет и не печалится... Остальное пережить можно».

Получив мешочек с монетами, Софиан направился в ту галатскую православную церковь, что расписывал вместе с Филькой три с половиной года назад. Приобрёл у свечницы свечку, подпалил и поставил за здравие дочери Гаттилузи. Опустился перед ликом Пресвятой Богородицы, им написанным, столь похожим на его ненаглядную, и, перекрестившись, произнёс одними губами:

   – Матерь Божья! Помоги мне не потерять её. Ибо нет для меня на свете человека дороже. Всё готов отдать – жизнь, имущество и умение рисовать, – лишь бы ей не выпало боли и несчастий. Сохрани Летицию, Господи, отпусти грехи, если таковые имеются, защити от бед и соблазнов лукавого. Пусть живёт и радуется, детушек растит. Я же, в стороне, порадуюсь тоже. Мне не надо ничего более.

Вытер набежавшие слёзы, встал с колен и, крестясь, попятился к выходу. А когда миновал оградку, у ворот столкнулся с мальчиком в итальянской одежде – курточке, штанишках, в деревянных башмаках без пяток; на курчавых волосах его был матерчатый колпачок с кисточкой. Посмотрев на художника изучающе, чуть прищурив глаз, паренёк спросил:

   – Ваша честь – не синьор ли Дорифор по имени Феофано?

   – Ну, допустим, – согласился иконописец. – А тебе откуда это известно?

Оголец не ответил прямо, просто выудил из-за кушака трубочку пергамента и отдал мужчине:

   – Мне приказано вам вручить записку.

   – Кем приказано?

   – Сами догадаетесь.

Раскатав послание, Софиан прочёл: «Будьте завтра вечером возле гипподрома у десятого столпа, если счесть от берега. Любящая Вас».

Вновь комок поднялся у него в горле, он сглотнул и едва не обнял маленького вестника. А посыльный деловито осведомился:

   – Что-нибудь велите сказать?

Задыхаясь от радости, сын Николы молвил:

   – Передай, что буду.

Вытащил монетку:

   – На, возьми себе за труды.

   – Очень благодарен, дон Феофано. Да хранит вас Господь за вашу доброту! – и мгновенно скрылся.

Дорифор не мог сдержать смеха. Прошептал: «Любящая Вас!» – посмотрел на строки, выведенные по-гречески, и поцеловал желтовато-коричневую выделанную кожу пергамента.