Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Утром, разлепив веки, Софиан увидел, что в кровати один. Ставни были распахнуты, горница светла, а соседняя подушка холодная. Живописец сел и неспешно оделся. Не успел подойти к тазику и кувшину с водой, что стояли на треноге в углу, как открылась дверь, и за ней появилось радостное личико Пелагеи. Выглядела она не в пример лучше прежнего – на щеках румянец, озорные глаза. Вроде нечто, угнетавшее её до сих пор, исчезло. Весело сказала:

   – С добрым утром, кир Феофан. С добрым пробуждением.

   – Благодарствую, душенька. Где ты ходишь?

   – Распорядилась, чтобы завтрак принесли нам сюда. На веранде холодно, дождик моросит.

   – А Данила с Гаврюшкой как же?

   – Так на четверых: позовём присоединиться. Заказала цыплёнка, рыбу, овощи тушёные, молоко и булочки. Хватит уж, надеюсь?

   – Думаю, достаточно.

   – Можно я полью тебе из кувшина?

   – Сделай одолжение.

Фыркал от холодной воды, тёр лицо свежим полотенцем. А она смотрела и улыбалась по-прежнему. Он не выдержал и спросил:

   – Точно именинница светишься. Что произошло?

Дочь Романа опустила ресницы:

   – Ничего. Выспалась отменно, птички поют на сердце.

   – Что ж они распелись?

   – Прежние страхи улетучились, сделалось вольготно.

   – Да какие ж страхи?

   – Всякие нелепые. Мало ли у девушек страхов!

   – А теперь, стало быть, прошли?

   – Совершенно.

   – По какой причине?

Та молитвенно сдвинула брови к переносице:

   – Ах, не мучь меня, не пытай, пожалуйста. Сокровенного тебе не раскрою, а скажу одно – я тебя больше не боюсь.

Он взглянул с усмешкой:

   – Всё-таки боялась?

   – Знамо дело, боялась. Ну, не так, как разбойников или готов, чтоб им провалиться. Словом, не боялась, а... трепетала.

   – И теперь уже не трепещешь?

Посмотрела с лукавством:

   – Может, самую капельку.

Подкрепившись, вчетвером покатили на кладбище, что располагалось возле католического собора. День стоял несолнечный, серый, влажный. Мокрые брусчатые мостовые отражали ободья проезжавших по ним колёс. Каркали вороны на высоких деревьях. Было зябко, как-то тоскливо, в голове возникали похоронные мысли. Феофан вспоминал, как впервые приехал в Каффу – четверть века назад. Молодой мужчина, любящий, любимый... А теперь почти что старик. Прибыл на могилу Летиции. Рядом с ним – её внучка... Не насмешка ли обстоятельств? Не игрушка ли он в руках некоего всемогущего шутника?

Встали возле кладбищенских ворот. Даниил сказал:

   – С вами не пойду, не хочу мешать. Загляну лучше в храм, рассмотрю убранство.

   – Хорошо, жди нас потом у входа.

У цветочницы купили тридцать шесть алых роз. Пелагея взяла Дорифора под руку, и они отправились по печальной аллее мимо надгробий, тихо наступая на гравий дорожки. Вскоре отыскали место успокоения дорогих им людей. Жёлтая листва, серый камень, несколько имён, а под ними крестики. Лаконично, скорбно.

Софиан произнёс негромко:

   – Здравствуй, Тицци. Я приехал. Я не забывал тебя никогда.

Было тихо. Дождик моросил, окропляя землю.

   – Извини, что не уберёг нашего сыночка, – продолжал художник. – Так уж получилось. Впрочем, ты, наверное, знаешь и сама всё от Гришеньки в подробностях. Я надеюсь, вы оба там, в лучезарных чертогах рая, неразлучны и счастливы... – Он склонился и положил на увядшую траву принесённые розы. – Вот, прими, пожалуйста. От меня и от Пелагеюшки. Пусть тебе земля будет пухом.

Девушка нагнулась и поправила рассыпанные цветы. Молча перекрестилась. Сжала руки молитвенно, прошептала:

   – Маменька и папенька, милые мои! Как же мне несладко без вас! – и заплакала.

Оба, сев на лавочку, плакали и крестились. Вспоминали своих любимых. Феофан сказал:

   – Ты мне обещала поведать, как не стало твоих родителей.

У неё из горла вырвался тяжкий вздох:

   – Что тут говорить! Жили год от года всё хуже. Заложили имущество, дом и утварь. Не могли платить по долгам. Новых заказов у папеньки не было совсем. И когда пришли слуги кавалерия, чтобы выкинуть нас на улицу, маменька с отчаяния бросилась с балкона. Посчитав: лучше смерть, чем бесчестье.

   – А Роман?

   – От расстройства чувств с ним случился удар. Через двое суток его не стало в лазарете для нищих. Я рыдала у отца на груди и не знала, что делать. Тут меня нашли люди ди Варацце. Он, узнав о кончине падчерицы, передал мне четыре золотых. На которые удалось похоронить маменьку и папеньку возле бабушки. Вот и вся история.

   – Бедная Томмаза! Бедный мой Ромашка!..

Помолчав, Пелагея вновь заговорила:

   – Утром не хотела признаться, но теперь готова. Только ты не смейся, пожалуйста... Ночью мне явилась маменька во сне. Я её спросила, хорошо ли было с моей стороны выйти за тебя понарошку? И она ответила: значит, так угодно Всевышнему. А не осуждает ли бабушка меня? И она ответила: нет, не осуждает. Стало быть, довольна? Да, поскольку ты – её продолжение. Ну, а если сделаюсь женой Феофана взаправду? Маменька прильнула к моей щеке и шепнула на ухо: поступай, девочка, как знаешь. И пропала... – Повернула к нему встревоженное лицо. – Веришь, что не лгу?

Он прижал девушку к себе, нежно произнёс:

   – Верю, верю. И клянусь перед святыми могилами – подарю тебе десять лет беспечальной жизни. Ровно десять лет. А потом, если не умру, то уйду в монахи и оставлю тебя свободной. Сможешь распорядиться своей судьбой как захочешь.

Та воскликнула:

   – В монастырь не пущу. Буду при тебе до последнего вздоха.

   – Дорогая, не загадывай. Жизнь длинна и порою непредсказуема...

   – Нет, клянусь и я святыми могилами: верность сохраню тебе до конца.

Зазвонили колокола на башне собора. Дождь усилился. А супруги сидели, обнявшись, и не в силах были подняться, сознавая, чувствуя, как нисходит на них высшее благословение, и не раньше, а именно теперь обретают они великое право называть себя мужем и женой. Их венчала не церковь, не священнослужитель, но Вечность.

5.

Феофан ещё дважды приходил на могилу Летиции, оба раза один, упросив Пелагею не следовать за ним, так как не хотел отвлекаться, ощущая потребность помолчать и подумать без посторонних. А она в первый день сидела на террасе и читала по-итальянски книгу Боккаччо «Жизнь Данте Алигьери», купленную до этого на торговой площади у собора, во второй же поехала прогуляться с Даниилом. Пригревало солнышко, день казался почти что летним, и повеселевшее море радостно плескалось у прибрежных камней. Настроение тоже было лёгким, безоблачным. Молодой человек спросил:

   – Ты же выросла в этом городе, у тебя здесь друзья. Отчего их не навестишь, не проведаешь, не увидишься?

Девушка пожала плечами:

   – Никакого желания. Честно говоря, не дружила ни с кем особенно, кроме Анны Манчини, – мы учились вместе, – но она давно вышла замуж за богатого генуэзца и живёт в Италии. Остальные, те, что отвернулись от папеньки и маменьки в трудную минуту, мне не помогли тоже, вызывают у меня теперь только неприятие.

   – Стало быть, и Каффу не любишь?

   – Да, пожалуй что не люблю. Это место моей беды.

Чёрный улыбнулся:

   – Ну, не только. Здесь упрочились ваши отношения с Феофаном. Или я не прав?

Покраснев, она отвернулась и пробурчала:

   – Отношения мои с киром Феофаном никого не касаются.

   – Не скажи. Я ведь зять его. Стало быть, и твой.

Дёрнула щекой:

   – Ах, зятёк любезный! В Масленицу приходи на блины.

   – Надо ещё дожить.

   – Как-нибудь дотянем. А поближе к Пасхе, Бог даст, и в Москву наладимся. По словам супруга...

Он передразнил:

   – «По словам супруга»! Стало быть, свершилось?

Вознегодовала серьёзно:

   – Слышишь, прекрати! Вот сейчас рассержусь и домой уйду.

   – Ну, молчу, молчу, больше ни ползвука. – Подбежал к воде и схватил оранжевого плоского краба; тот беспомощно шевелил в воздухе клешнями и ножками.

   – Что ты делаешь? Брось немедленно! Отпусти его! – закричала дочка Томмазы.

   – Ничего подобного: принесу на гостиный двор и велю сварить.

   – Ты ведёшь себя как мальчишка, право!

   – Между прочим, мне всего только двадцать семь, а не шестьдесят.

Посмотрев на него с презрением, девушка воскликнула:

   – Как тебе не стыдно! Он ведь твой учитель! И к тому же тесть.

Даниил присел и поставил краба на гальку. Тот, счастливый, быстро засеменил к воде.

   – К сожалению, тесть...

   – Как тебя понять? – удивилась она.

   – Понимай, как хочешь. Я, конечно, его люблю. И Гликерью люблю... по-своему... мать моего ребёнка... Так бы и любил себе, если бы не ты. – Он поднялся с корточек.

   – Я причём?

   – Ты пришла и перевернула мне душу...

   – Вот ещё придумал!

   – ...Знал, что брак у вас понарошку и смеялся внутренне... А теперь, когда... Как представлю, что старик... точно краб, клешнями... молодое тело...

Размахнувшись, Пелагея ударила его по лицу. Он схватился за щёку и стоял, ссутуленный, попранный, униженный, ничего не произнося. А жена Софиана отрезала:

   – Ты слизняк, Данила. Гадкий, липкий слизняк. Мерзкий до тошноты.

Опустив ладонь, богомаз спросил:

   – Нешто можно любовью оскорбить?

   – Ты меня оскорбил не любовью, а своею подлостью к Феофану, – повернулась и пошла обратно к повозке, дожидавшейся их на насыпи; села и сказала Гавриле: – Трогай-ка, голубчик.

   – А Данила как же?

   – Он ещё останется, воздухом подышит. Как-нибудь и сам доберётся.

И потом до вечера находилась в скверном расположении духа. Дорифор, вернувшись с кладбища, обратил на это внимание. И спросил:

   – Нездоровится, душенька?

   – Что ты, что ты! Чувствую себя превосходно.

   – Отчего тогда нос повесила?

   – С Даниилом повздорила.

   – По какой причине?

   – По причине его безмозглости.

Живописец ахнул:

   – Ба, ба, ба! Данька без мозгов? Это новость.

   – Глупый и нахальный. Болван.

   – Нешто приставал?

Помотала головой отрицательно:

   – Задирал... словесно.

   – Ну, не надо на него губки дуть. Вы ещё помиритесь.

   – Никогда!

Грек улыбчиво произнёс:

   – Жизнь не белая-чёрная, уж поверь. Белое сменяется серым, чёрное светлеет, обретает пользу. Жизнь меняется, мы меняемся, и ничто не вечно. Посему не вечно и твоё «никогда».

Девушка присела к нему на колени, обвила рукой шею, заглянула в глаза. Прошептала ласково:

   – Феофан!.. Феофан!..

Он поцеловал её в носик:

   – Что, родная?

   – Феофан, ты такой прекрасный! – Пальчиком провела по его бровям. – Всех умнее и тоньше. Ты не зря зовёшься Многомудрым – Софианом! Самый лучший, самый добрый на свете!

   – Ну, а ты у меня – самая красивая...

Вдруг она спросила с упрёком:

   – Потому что напоминаю Летицию? Ты ведь не меня любишь, а её во мне?

Дорифор поймал руку Пелагеи, прикоснулся губами к пальцам и прижал хрупкую ладошку к своей щеке. Медленно сказал:

   – Выброси из головы эти глупости. Не ревнуй к усопшей... Ты одно лицо с бабушкой, и, конечно, вначале... как тебя увидел... но потом, познакомившись поближе, понял: ты – не копия, ты – другой человек. Ведь в тебе не только она, но и Пьеро Барди – вспыльчивый, упрямый и гордый, но и мой ученик Роман – совестливый, честный. Ты взяла от них самое достойное... – Помолчал, подумал. – Я люблю Летицию. И не разлюблю никогда. Потому как нельзя забыть молодость, юные года, первые желания и надежды на счастье. Ты – частица прошлого, перешедшая в новое время. И тебя люблю совершенно иначе. Я уже не тот. Жизнь уже не та. Сетовать грешно. Надо наслаждаться тем, что даровано Провидением. Понимаешь, да?

Дочь Романа ответила неуверенно:

   – Да, наверное... Может быть, не всё... Понимаю главное: ты мне обещал десять лет безграничной радости. Я хочу, чтобы начался их отсчёт.

– Он уже начался – разве не заметно?

Ночь стояла над Каффой. Тёплая осенняя ночь. Море волновалось несильно, звезды перемигивались на небе, словно души тех, кто покинул землю, но оставил интерес к нашему подлунному миру.

Глава третья

1.

Ситуация в Крыму и Причерноморье продолжала меняться. Тут столкнулись интересы нескольких сил.

Первая сила – Тохтамыш. Он не мог смириться с поражением, нанесённым ему Тамерланом. И готовился к новой схватке. Возвратившись в Сарай-Берке, хан собрал неплохое войско и в июне 1396 года совершил налёт на Тавриду. Занял полуостров, разгромил крымских готов, принял добровольную сдачу Сурожа и блокировал Каффу. Генуэзцы держались несколько недель, отражая атаки, но бездарный новый консул Паскуале Вольтри не сумел организовать оборону, а потом и вовсе тайно сбежал из города. Вспыхнули волнения, осаждённые начали сражаться друг с другом и в конце концов итальянская фактория пала. Тохтамыш безжалостно уничтожил больше половины из оставшихся горожан, церкви сжёг, вывез все богатства в Солхат и решил, что останется здесь на зиму. Начал мирные переговоры с Литвой и Рязанью. Ведь ему была нужна очень сильная армия для похода на Северный Кавказ и в Среднюю Азию против Тамерлана. В это время пришло известие о военном перевороте в Сарае: власть в Золотой Орде захватили противники Тохтамыша.

Во главе них стоял эмир Едигей. Дерзкий военачальник, хитроумный политик, он происходил из Ногайской Орды, но, подобно Мамаю, не был потомком Чингисхана и не мог занимать ханский трон. Значит, приходилось действовать, как Мамай, – управлять через подставное лицо, конкретно – через недалёкого и безвольного хана Тимура-Кутлуга.

Захватив Сарай, Едигей повёл войско в сторону Днепра: он хотел восстановить Золотую Орду в прежних её границах – от Урала до Западной Европы.

А навстречу ему двигалась другая грозная сила – рать Литвы во главе с Витовтом, внуком Гедымина (и одновременно – тестем Василия Дмитриевича Московского). У него армия выглядела мощно: кроме самих литовцев, в ней имелись немцы (тевтонские рыцари) и поляки (ведь двоюродный брат Витовта, князь Ягайло, заключил брак с польской королевой Ядвигой и тем самым сделался польским королём Владиславом). Заключил с Витовтом союз и Тохтамыш. Только русские сохраняли нейтралитет, одинаково настороженно относясь и к Едигею, и к Тохтамышу, и к Витовту.

Поначалу успех сопутствовал Литве, и она подчинила себе всё Причерноморье. Но потом Золотая Орда начала наступать на Северский Донец, и противники сошлись в страшной сече на берегах реки Ворсклы, близ Полтавы, где затем, 310 лет спустя, Пётр I разобьёт шведов. И хотя численный перевес был на стороне Витовта, более того, он имел пушки, а татары нет, Едигей победил. В битве погибли видные участники Куликовского сражения – Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский (перешедший на службу к Витовту после смерти Донского) и Андрей Полоцкий. Сам Витовт спасся чудом. А татары дошли до Киева, по пути громя всё вокруг. Киев откупился и выстоял. Но Литва теперь была отрезана от Чёрного моря.

Тохтамыш начал партизанскую войну, потерпел неудачу и ушёл в Сибирь, а затем отправился на поклон к Тамерлану, чтобы вместе отвоевать Золотую Орду у Едигея...

Из Москвы с тревогой наблюдали за этой борьбой. Возмужавший Василий Дмитриевич к одному стремился – не зависеть ни от кого и объединить все русские земли под началом своей белокаменной. Выходило это неважно: Тверь с Рязанью воевать с Москвой не хотели, но и подчиняться тоже не жаждали; только Новгород Великий, сломленный походами князя Владимира Андреевича Храброго, согласился не жить обособленно, сдался почти полностью.

Словом, завершение XIV века не было отмечено для Московии никакими крупными военными действиями. Но зато под водительством Киприана расцвела духовная жизнь. По его велению начал составляться общерусский свод всех старинных летописей. Поновлялись соборы, возводились новые. Укреплялись связи с Константинополем, и оттуда на Русь привозили книги, чудодейственные иконы, в том числе «Спас, ангелы, апостолы и праведницы в белых ризах». А в Кремле начали строительство первой «часозвони» – башни с часами.

Тут необходимо отметить, что и Феофан Грек сделался в Москве заметной фигурой. Возвратившись из Крыма благополучно (лишь на сорок дней разминувшись с Тохтамышем, захватившим затем полуостров), он расширил мастерскую, расписал во дворце великого князя несколько палат и вплотную занялся иконостасом Архангельского собора. Помогали ему в этом братья Чёрные. В то же самое время он вторично познакомился и с Андреем Рублёвым. Тот покинул Троицкую обитель после смерти Сергия Радонежского в 1392 году и переселился в Москву, в Спасо-Андроников монастырь, где писал иконы. Здесь его и посетил Дорифор, лично прикатив на восточный берег Яузы.

Инок был уже зрелым мужчиной – тридцать два года от роду, – но казался моложе по причине жидкой бородёнки, бледного худого лица и детского выражения синих глаз. От присутствия именитого гостя чувствовал неловкость, то и дело кланялся, говорил извиняющимся голосом. Софиан спросил:

   – Не желаешь ли примкнуть к Чёрным и ко мне, вместе поработать? Храм велик зело, и артелью трудиться будет поживей.

   – Понимаю, да, – согласился Рублёв, беспрестанно кивая. – Но никак сие не осуществимо. Ты уж не взыщи, Феофан Николаич, не серчай и не думай, будто не желаю тебе помочь. Но уж дал согласие его светлости князю Юрию Дмитриевичу, что приеду к нему в Звенигород, в Саввино-Сторожевой монастырь, дабы написать в соборе лики Спаса, Михаила Архангела и апостола Павла. Изменить решение вельми неудобно. Он обидится.

Дорифор вздохнул:

   – Жаль, конечно, но, как видно, ничего не поделаешь. Возвращайся скорее. Впереди у нас Благовещенский собор и домовая церковь самого Василия Дмитриевича. Подкачать не имеем права.

У Андрея по лицу пробежала нервная судорога:

   – Ох, сумею ль соответствовать и тебя не подвесть? Аз есмь богомаз простой, и твоих высот не достигну никогда.

   – Ну, не надо, не прибедняйся. Всё, что видел, вышедшее из-под кисти твоей, вдохновенно и благолепно. Мягко и душевно.

   – Именно что мягко. Я пишу с любовью, ибо в умилении пребываю от святых отцов церкви. Не могу иначе. Ты же с ними со всеми на равных. Вроде был знаком. Вроде выхватил их лики из памяти. И они поражают воображение силой, мощью своею. А мои святые – не титаны, не громовержцы, но смиренники и угодники.

   – Что ж с того? – продолжал спорить Софиан. – Очень хорошо. Ты не должен походить на меня, я не должен походить на тебя. Коль объединимся, так наверняка дополним друг друга.

   – ...И цветами пользуюсь не такими, как ты, – гнул своё Рублёв. – У тебя всё больше тёмная санкирь, я ж беру вохру, голубец, багор, изумруд... чтоб чрез них просвечивал белый левкас...

   – Приспособимся как-нибудь.

   – ...У тебя – твёрдость, крепость и прямая либо ломаная линия. У меня – покорность и послушание, закруглённость форм... У тебя широкий, сильный мазок, у меня мазки мелкия и нежныя...

   – Чай, не подерёмся из-за мазков-то.

   – Драться – нет, не хочу, не умею, не обучен. Лучше не пойду вовсе.

Грек нахмурился. Он сидел в дорогой лисьей шубе, в плотном, отороченном мехом кафтане, сапогах на меху, а на правой, изуродованной руке, на мизинце горел рубиновый перстень; выглядел боярином. А монах был одет в простое тёмное сукно и довольно старую войлочную обувь. Вроде лев встретился с испуганным зайцем.

После тягостного молчания Феофан сказал:

   – Ну, меня ты можешь задеть, это наплевать, не такое переживали, не развалимся, но святителя Киприана? Это он желает, чтобы мы вместе живописали в Кремле.

   – Сам первосвятитель? – испугался ещё больше инок. – Да неужто он помнит про меня, сирого, убогого?

   – Помнит и хранит в ларце твой прелестный складень.

Молодой художник вроде оживился:

   – И тебе показывал?

   – Ну, а то! Рассмотрел внимательно. Пишешь филигранно и за то заслуживаешь моего уважения. Ты, да Прохор из Городца, да ещё братья Чёрные – первые теперь иконники на Руси.

   – Ты первей, – искренне прибавил Рублёв.

   – Это судить не нам. Каждый хорош по-своему. – Софиан поднялся. – Что ж ответить Его Высокопреосвященству? Ты согласен, по возвращении из Звенигорода, к нам присоединиться?

Встав, Андрей низко поклонился:

   – Непременно, Феофан Николаич, присовокуплюсь. Все сомнения свои подавлю и вручу себя воле митрополита. Ить ему видней, на то он и митрополит.

   – Значит, ждём. Приезжай скорее.

Выходя из кельи, Грек подумал: «Жалкий он какой-то, неприкаянный, хлипкий... Весь дрожит, как овечий хвост. Отчего? От душевных мук? Вроде бы душа у него болит от несовершенства мира... В этом у нас несхожесть. Он святой, а я грешный. Я мирянин, а он монах. Разными путями идём: я пытаюсь вырваться из греха и возвыситься до святого; он из святости заставляет себя опускаться до житейской толчеи, суеты. Но идём к одному... К Троице великой. Ибо Троицей живём, движемся и мыслим. Это образ Руси святой. И ея будем славить». – В сани сел и сказал Гавриле:

   – Трогай, братец. Время дорого. Как там Пелагеюшка? Уж не разродилась ли без меня?

Кучер пошутил:

   – Без твоей милости? Как можно! Выйдет непорядок. Софиан отвечал беззлобно:

   – Ты доёрничаешься, гляди. Вот возьму и выпорю.

   – А и выпори, что ж такого? От хорошего хозяина даже оплеушину получить не жалко.