Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая

1.

Как уже говорилось выше, Киевская Русь к середине XIV века разделилась на две части. Западные княжества оказались под властью Польши и Литвы, в их числе был и Киев. (Сами литовцы, кстати, тоже были разного вероисповедания: многие ещё оставались язычниками, поклонялись огню и деревьям, многие приняли католичество, а ядро страны тяготело к православию. В том числе – и великий литовский князь ОльгерД, сын знаменитого Гедымина). Но митрополит Киевский и Всея Руси Алексий жил в Москве, и литовцы-православные не хотели признать его власти над собой, много раз ходатайствовали перед Патриархом Константинопольским, чтобы тот сделал из Литвы отдельную митрополию, со своим митрополитом. Споры эти длились годами.

А восток Руси продолжал подчиняться монголо-татарам. Подчинение заключалось в следующем: русские князья ехали в Орду – получать от хана разрешение-ярлык на княжение, а затем, по уставу, собирали со своей земли выход[13]13
  выход – дань.


[Закрыть] и сдавали его баскакам[14]14
  баскак – представитель монгольского хана в завоёванных землях, осуществлял контроль за местными властями.


[Закрыть]. Кроме того, в установленном порядке отправляли часть молодых людей в татарское войско. Если княжества отказывались выполнять эти правила, ханы совершали на них опустошительные набеги. В мирное же время в жизнь Руси практически не вмешивались и не насаждали ни своей культуры, ни своей религии...

Обособленно держались Новгород и Псков: дань хотя и платили, но за ярлыками в Орду не ездили, сохраняя прежнюю свою вольницу – вместе с традиционным Вечем.

А по завещанию знаменитого московского князя Ивана Калиты, три его сына – Симеон, Иван и Андрей – получали равные доли доходов и прав на Москву (то есть по одной трети). Двое братьев – Симеон и Андрей – умерли от чумы. Симеон не имел детей, у Андрея же остался новорождённый сын – Владимир.

Средний сын Калиты, Иван, тоже вскоре умер. А своё с Симеоном наследство – две трети доходов от Москвы – завещал сыновьям – Дмитрию и Ивану. От чумы скончался и Иван тоже...

Словом, власть в Москве оказалась в руках двух малолетних двоюродных братьев: Дмитрия Ивановича (две трети доходов) и Владимира Андреевича (одна треть). Оба воспитывались вместе под присмотром митрополита Алексия. Оба дружили. Но Владимир всегда признавал верховенство Дмитрия, хоть и был всего на три года младше.

Дмитрий в шестнадцать лет обвенчался с суздальской княжной Евдокией.

А Владимир в семнадцать женился на дочери литовского князя Ольгерда – Елене.

Братья оказались счастливыми отцами: первый имел впоследствии двенадцать, а второй – шесть детей...

Но вернёмся к делам церковным. Митрополит Алексий без конца жаловался Патриарху, что литовцы не пускают его на законное место в Киев. А литовцы требовали разделить митрополию. Наконец, Патриарх Филофей принял окончательное решение: подтвердил духовную власть Алексия над Литвой и послал на Русь для улаживания конфликта своего полномочного представителя – иеромонаха Киприана. По пути в Москву, в 1373 году, тот приплыл в Каффу. И узнал, что по-прежнему здесь проживает старый его знакомец – богомаз Феофан. Захотел с ним встретиться.

К этому времени ди Варацце получил благословение Папы Римского на развод с супругой (по причине её неверности, что считалось достаточным основанием для разрыва семейных уз). Лишь теперь Дорифор счёл уместным перебраться к ней в дом открыто. Вместе с ним переехали и его ученики.

Жили преимущественно на «пенсию» Летиции. Дорифор перебивался случайными заказами – книжными рисунками и эскизами ювелирных украшений. Кое-какие деньги добывали и Роман с Симеоном – на торговой площади малевали моментальные портреты всем желающим. А в один самый трудный месяц вынужденно продали золотое колье, некогда подаренное доном Франческо дочери.

Чувствовала она себя более чем скверно. Не могла передвигаться без палки, ковыляла, волоча ноги, часто задыхалась, ела очень мало по причине отвратительной работы желудка. Сильно подурнела – от былой красоты не осталось и следа. Волосы редели, и несчастная женщина выходила на люди только в капоре. Кожа оставалась землистого цвета, зубы то и дело крошились. Ногти помутнели. Изо рта шёл горчичный запах... Только сердце и почки работали неплохо, и, по счастью, разум сохранял чистоту и ясность.

Иногда Летиция говорила Феофану:

   – Как не повезло! Я была здорова, но страдала от разлуки с тобой. Мы теперь вместе, а страдания продолжаются – от моих недугов.

   – Ничего, – кривил душой Дорифор. – Ты ещё поправишься, вот увидишь. Фрукты и морской воздух сделают своё дело.

   – Ах, не знаю, не знаю, милый. Время идёт, а здоровье не возвращается.

   – Главное – молиться и верить.

Иногда она плакала:

   – Мне так больно, что ты мучаешься со мной. Словно нянька с ребёнком. Разве что горшки не выносишь.

Он её успокаивал:

   – Ерунда какая. Я тебя люблю и, случись выносить горшки, не поморщусь даже. Разве ты не ухаживала бы за мною, если б я заболел?

   – Я почла бы за счастье.

Сын Николы шутил:

   – Если б заболел?

   – Ах, не смейся! Ты же понимаешь, о чём я.

Иногда, в особенно дурном настроении, уверяла:

   – Вот откажут ноги, и совсем не останется надежды. А тогда наложу на себя руки. Потому что быть неподвижной колодой не желаю. Не имею права! Всех обременять...

Софиан просил:

   – Выбрось эти мысли. Жизнь и смерть – в ведении Небес. Пусть Они решают, сколько дней нам осталось на земле.

   – Ты забыл о роке, тяготеющем над женщинами моего рода?

   – Подчиняться ему грешно. Кто-то должен разорвать порочную цепь.

Успокаивал, утешал, как мог, но боялся за Летицию каждый день. Встав с кровати утром, шёл на женскую половину справиться – как она? всё ли с ней в порядке?

Спали возлюбленные порознь. Вот уже больше года.

А когда появился Киприан, дочка Гаттилузи постеснялась перед ним появиться и передала через Феофана свои извинения. Оба мужчины трапезничали вдвоём.

Иеромонах оставался таким же – располневшим, с красными щеками над вороньего крыла бородой, красными влажными губами. Разрывал жареную курицу и впивался в неё крепкими зубами.

   – Что в Константинополе? – спрашивал художник.

   – Как всегда – интриги, – запивал еду вином гость. – Иоанн Пятый окончательно подчинился туркам. Даже письменно признал себя вассалом султана. Вместе с ним отправился в поход в Малую Азию... Охо-хо... В это время старший сын Иоанна – Андроник – и наследник Мурада Первого – Санджи – подняли мятеж против своих отцов. Но родители, быстро возвратившись, подавили восстание. Турок в наказание ослепил собственного отпрыска. И советовал императору поступить точно так же с Андроником. Иоанн пожалел сынка и велел ослепить лишь частично. В результате молодой человек потерял один глаз.

   – Ужасы какие! Младший сын Иоанна – Мануил – жив-здоров?

   – Слава Богу. Он хороший юноша. Истинный христианин. И по-прежнему остаётся правопреемником императора.

   – Как здоровье Его Высокопреосвященства кира Филофея?

   – Ничего, многие ему лета. Не единожды вспоминал тебя. И велел передать, что гонения на сторонников унии уже позади, многих, кто сумел пережить тюрьму и пытки, выпустили на волю. Так что ты мог бы возвратиться спокойно.

   – Нет, об этом не может быть и речи. У меня Летиция на руках больная, двое её детей.

Киприан сузил губы:

   – Ты печёшься о полюбовнице, а об истинной жене перед Богом даже не вспоминаешь.

   – Вы не слышали ничего о моей семье? Я-то не имею никаких сведений.

   – Мы не раз делали заказы в твоей мастерской. Филимон процветает, год назад женился и, по-видимому, доволен. От него-то и проведали, что с супругой твоей... кажется, Анфисой?., да, с Анфисой – приключилась тогда же, по твоём отъезде, хворь душевная. Никого не узнает и плетёт какие-то несуразности. Ныне пребывает в доме для умственно больных.

   – Свят, свят, свят! – испугался Феофан. – Вот ведь незадача! А Гликерья как же? Дочка моя любимая?

   – Филимон сказал, что она живёт с дедушкой и бабушкой.

   – Ну, хоть этим меня утешили... Надо отписать ей письмо. Передать с купцами... Коли б сам я здесь не нуждался в деньгах, взял бы её к себе.

Иеромонах осуждающе процедил:

   – Ты, один из лучших иконописцев земли, говоришь такое! Как не стыдно! «Я нуждаюсь»! Потому что сидишь в дыре, где заказов нет.

   – Да, а что поделать?

   – Ехать, ехать со мной в Московию! Я тебе скажу по секрету... – Он склонился и заговорил еле слышно: – Послан Патриархом не просто так. И не только для примирения москвичей и литовцев. Это цель ближайшая. Есть ещё иная – оглядеться и пообвыкнуть, сделаться своим человеком при московском и литовском дворах... Ведь митрополиту Алексию восемьдесят лет... А в таком возрасте всякое случается... Надо подготовить ему преемника. Молодого, сильного...

   – Кто же сей преемник? – до конца не мог понять Дорифор.

Ничего не произнося, Киприан многозначительно постучал себя пальцем по груди. И поспешно вытянул губы:

   – Только – тс-с, никому ни слова.

   – Я в благоговении, ваше преподобие...

   – Коли это случится, коль на то будет воля Божья, представляешь, кем я сделаю тебя при себе? Первым живописцем Руси. Лучшие заказы, лучшие художники в мастерских. Никаких препятствий для великого творчества. Неужели плохо?

   – Верх моих мечтаний.

   – То-то и оно. И с твоей этой генуэзкой дело можно уладить... Напишу Патриарху, он благословит расторжение твоего брака – вследствие нездоровья разума Анфисы. Женишься повторно, дочку заберёшь... И ко мне под крылышко!

Феофан сидел искренне взволнованный, с появившейся надеждой в глазах. Прогудел несмело:

   – Вы меня смутили, владыка. Не хватает слов благодарности за доверие... Не принять ваше приглашение – значит, упустить явную удачу. Но позвольте всё обдумать как следует? Посоветоваться с домашними...

   – Я не тороплю. И моё рукоположение может отложиться на год, на два... Помни об одном: время не властно над нашей дружбой. Ты талант, Софиан, это знает каждый, кто хотя бы раз увидел твои работы. Нынче побывал я во храме Иоанна Предтечи. Фреска об усекновении главы просто потрясает. Ничего подобного нет нигде. Настоящее диво! И не помогать человеку, наделённому таким даром Божьим, – святотатство! Говорю серьёзно. – Помолчав, продолжил: – Нам с тобой лишь по тридцать семь. Позади половина жизни. Мы уже не юнцы, многое успели, многого достигли. Есть и опыт, и знания. Но вторая половина ещё впереди! Коли будем вместе, горы сможем свернуть, сделать много, много полезного, боголепного! Соглашайся и приезжай!

Живописец разлил вино по чаркам и, подняв свою, радостно воскликнул:

   – За свершение наших светлых планов!

   – Да поможет нам в этом Вседержитель!

2.

Киприан уехал, а художник никому ничего не сказал о его приглашении. Потому что знал: это явится новой раной на душе Летиции. Ведь она в её состоянии никуда поехать не сможет. И начнёт печалиться, что мешает возлюбленному жить. Снова вернётся к мысли о самоубийстве. Нет, молчать, молчать! Отложить окончательное решение на потом.

Тут внимание Феофана было отвлечено Романом. Юноша однажды явился к хозяину и чего-то мямлил, отводил глаза, прямо не отвечал на вопросы. Наконец, Софиан не выдержал:

   – Говори начистоту, парень. Что-то произошло? Хочешь меня покинуть?

Подмастерье, долговязый и конопатый, с молодой короткой рыжей бородкой, начал блеять и причитать:

   – Упаси Господь! Коли вы меня не прогоните сами, я, учитель, добровольно от вас ни в жизнь не уйду.

   – А тогда в чём дело?

Тот опять опустил глаза и, краснея, выдавил из себя:

   – Да жениться мне вздумалось, вот чего.

Сын Николы расплылся:

   – И прекрасно! Годы твои такие. Скоро двадцать два, подходящий возраст. А невесту уж присмотрел? Вижу: присмотрел. Кто она такая?

У Романа пятна пошли по лбу и шее. Он пролепетал:

   – В том-то всё и дело. Что без вашей помощи ничего не выйдет.

   – Я-то здесь при чём?

   – Выступите сватом. А иначе засмеёт и прогонит.

   – Больно норовиста?

   – О, не то слово!

   – Знатная, богатая?

   – Ну, по крайней мере, считает себя такой.

   – Да и ты не последний человек. Ремеслом владеешь, на кусок хлеба заработаешь. Видный, славный. Добрый христианин. Так какого ж рожна ей надо?

   – Я не ведаю. Только подступиться боюсь. Получить отказ. Оказаться высмеянным ею.

   – Кто ж она? Я-то с ней знаком?

   – Очень хорошо. Слишком хорошо.

   – Имя, имя, дружище!

   – Томмаза...

Дорифор поперхнулся:

   – Что, Томмаза?!

   – Ну.

   – Ты влюбился в Томмазу?!

   – Почему бы нет? Девушка пригожая, ладная, голосок приятный. Умная, достойная. Только чересчур своенравна. И заносчива. Встретимся порой – даже не кивнёт на приветствие. А порой – ничего, хохочет и говорит, мол, Ромашка, ты смешной, рыжий, как лисёнок. Так вонзилась в душу – хуже той занозы!

   – «Хуже той занозы»... – повторил Феофан задумчиво. – Вот не ожидал, право слово... Я, пожалуй что, для начала потолкую с Летицией. Интересно будет её мнение.

   – Вдруг окажется против? – снова испугался Роман.

   – Не переживай раньше времени.

Нет, вдова Пьеро Барди отнеслась к словам живописца в целом благосклонно. Только повздыхала:

   – Рановато, конечно, дочке замуж. Ей шестнадцать в августе... Ну, да если сама захочет, я препятствий чинить не стану.

   – Ты поговорила бы с ней. Так сказать, предварительно. Мальчик не решается, мне тем более вроде не с руки.

   – Хорошо, попробую.

За последний год девушка значительно повзрослела: сделалась стройнее и мягче; тембр голоса чуть понизился, а в глазах появилось милое лукавство, некогда так сильно поразившее Феофана в Летиции. Вызванная матерью, несколько небрежно села на стул и сложила руки у себя на коленях. «Я, пожалуй, выглядела лучше в её возрасте, – оценила родительница, полулёжа в кресле. – И от женихов не было отбоя. А у этой – только подмастерье... Впрочем, у меня дни текли иначе – праздники, балы, гости. А она практически никого не видит. Вот и результат». Вслух произнесла:

   – Видишь ли, Томмазочка... Нам с тобой предстоит выяснить одну вещь, о которой, возможно, ты ещё не думала во всей полноте и конкретности... Но подходит срок... Скоро я умру...

   – Мама! – встрепенулась девица. – Умоляю, не говори такое!..

   – Как не говорить? Жизнь есть жизнь, надо правде смотреть в лицо... Скоро я умру, Дорифор в Каффе не останется – здесь ему делать нечего, он сидит лишь из-за меня, – Дорифор уедет, либо в Константинополь, либо на Русь. И возьмёт с собой сына, так что за Григорио я спокойна. Но какая судьба уготована тебе?

Та взволнованно прошептала:

   – Я поеду с ними...

   – Да захочет ли Дорифор? Он, конечно, человек добрый, великодушный, в высшей степени порядочный. И сейчас к тебе относится по-отцовски. Но потом? Как знать. Ты ему никто.

   – Возвращусь в Галату, к дедушке. Иль подамся в Геную. Я – наследница Пьеро Барди. Докажу права на имущество...

   – Ты? Одна? Не смеши меня. Не успеешь добраться до Синопа, как тебя схватят турки, чтоб продать в сераль какому-нибудь султану... А в Галате и Генуе тоже тебя не ждут. И никто делиться не пожелает. Дон Франческо нынче в опале у императора, и его дела плохи... Нет, моя дорогая, это исключено.

На глазах у Томмазы выступили слёзы:

   – Что ты предлагаешь?

   – Предлагаю не я, предлагает Роман, Феофанов помощник.

   – Не соображу, извини.

   – Просит руку твою и сердце.

Девушка опешила:

   – Я?! С Романом?! Да ни за что!

   – Погоди, не спеши, не отказывайся с ходу. Мне вначале такой альянс тоже показался нелепым. Но потом стала размышлять. Парень он неглупый и скромный, наделён способностями художника. И на вид приятен. Вежлив и учтив. Да, незнатен – главный недостаток. Не богач, не вельможа. Ну, да что поделаешь, если нет другого? Но зато, любимая, ты, как говорится, обретёшь статус! Одинокая незамужняя бесприданница – или же супруга бедного, но честного человека... Совершенно иное дело! Если и отправишься с Дорифором, то уже в качестве жены его подмастерья. А останешься в Каффе, будешь в правовом отношении чувствовать себя твёрдо. Кое-что оставлю тебе в наследство, и на первое время вам обоим хватит.

   – Да пойми же, мамочка! – продолжала сопротивляться она. – Это же Роман! Тот Роман, по вине которого ты теперь больна! Чтобы я выходила замуж за того, кто пытался отравить мою мать?!

Дочка Гаттилузи поморщилась:

   – Будет, не клевещи на него. Ты прекрасно знаешь: он ведь не нарочно. Действовал по наущению врагов Монтенегро. И не думал причинять мне вреда. Я сама виновата, что поменялась спальнями.

   – Что же, Монтенегро – не человек? Можно убивать? Как бы к нему ни относиться, он созданье Божье. А Роман пожелал его смерти.

   – И опять ты отлично помнишь: он, во-первых, желал помочь Феофану устранить соперника, ну а во-вторых, действовал в бреду, в лихорадке и наваждении. Всё десятки раз говорено-обговорено. Дорифор и я – мы его простили.

   – Но зато не простила я. Мне Роман противен. Видеть не могу.

   – Что поделаешь, дочка. Не всегда наши чувства пребывают в ладу с горькой необходимостью. Я была дважды замужем и, увы, оба раза не по любви. Усмири и ты своё сердце. Поразмысли холодно. И уверена: ты придёшь к тем же самым выводам.

Свадьба состоялась осенью 1373 года. Перед этим Томмаза перешла в православие и взяла по святцам имя Пульхерии. Поселились молодые отдельно – в доме Ерофея. Поначалу ссорились, но потом постепенно примирились друг с другом. В мае 1375 года молодая дама родила девочку, окрещённую Пелагеей.

А в апреле 1377 года Бог забрал Летицию.

3.

Надо сказать, что она ушла из жизни всё-таки сама. Много месяцев продолжала бороться с недугом, и порой наступало улучшение, появлялась какая-то надежда, но потом организм снова не выдерживал и сдавал. Под конец итальянка передвигалась только в особом кресле на колёсиках, сделанном для неё Феофаном и Симеоном. А служанка кормила госпожу с ложечки. Постепенно стали отказывать внутренние органы. Начались невероятные боли. И, не в силах их терпеть, измотавшись невероятно и измучив своих родных, женщина, оставшись ненадолго одна, из последних сил разбила о мраморный столик пузырёк с лекарством и осколком вскрыла себе вены.

Так закончилась её агония, растянувшаяся на шесть лет.

Заглянув в спальню к госпоже и увидев Летицию бездыханной, в луже крови у кресла, бедная Анжела начала голосить:

   – Дон Феофано, дон Феофано, помогите!..

Живописец прибежал бледный, перепуганный, бросился к возлюбленной, понял, что она не воскреснет, и, упав на колени, разрыдался горько. Он, конечно, внутренне был уже готов к этому исходу. Понимал, что её спасти не удастся. Но питал иллюзии, что проклятие над женской половиной рода Гаттилузи не сработает, и больная не станет накладывать на себя руки. Что позволит похоронить её по всем правилам, а не как самоубийцу – за оградой кладбища. Не сбылось.

И тогда художник запретил всем домашним разглашать тайну смерти генуэзки. Пусть считается, что она умерла от болезни. Разумеется, разведённая супруга консула ди Варацце не могла претендовать на фамильный склеп, но зато упокоили её рядом с католическим храмом, на хорошем месте, в уголке, под двумя высокими елями. Сверху положили мраморную плиту, на которой выбили только имя: LETICIA. И установили рядом скамеечку – чтобы можно было прийти, посидеть и подумать о вечном.

Дорифор приходил каждый день. Возлагал свежие цветы. Разговаривал с подругой, представляя её при этом не больной, не немощной в инвалидном кресле, а подвижной и юной – той, которая привязала его к себе навеки. Иногда даже верил: умерла другая, не его милая Летиция, а какое-то страшное, отвратительное создание, не имевшее к ней никакого отношения; а она, та, что он любил, продолжает жить, где-то далеко-далеко, вновь уехав от него по каким-то неотложным делам, и доплыть, дойти до неё уже не удастся; но она жива, жива, потому что бессмертна, потому что такая красота просто так исчезнуть не может, как не исчезает наша душа. И Летиции теперь хорошо. И Летиция счастлива.

   – Не волнуйся, всё у нас в порядке, – сообщал он ей, поправляя цветы на камне. – У Григория успехи в учёбе – педагоги хвалят, как никого. Внучка не болеет, славная такая, вылитая ты. И Томмаза-Пульхерия от неё не отходит, очень заботливая мать. Скоро поменяюсь с молодыми жильём – сам переберусь к Ерофею, а они пусть расселятся в твоём доме: там просторнее и уютнее. Я возьму с собой Симеона. Мы на пару с ним хорошо работаем. И с Романом тоже. – Посидев на лавочке, посмотрев на ели, горько заключал: – Без тебя, конечно, сильно, сильно скучаем. Не привыкнем никак, что ушла от нас... Но не ропщем, нет. Ты не думай, будто плачу я потому, что скорблю ужасно. Это слёзы радости. Я же знаю: ты в своих горних сферах благополучна. Обрела покой. Стала частью того Абсолюта, что земным тварям не доступен... А настанет час, предначертанный Господом, полечу и я тебя догонять. Чтоб уже больше не расстаться.

Феофан сильно поседел за последние месяцы. В сорок лет выглядел почти стариком, вроде бы померк внутренний огонь, а глаза, как стоячая вода, словно бы подёрнулись ряской.

Но всему приходит конец, и пришёл конец его явной угнетённости. Как-то утром по дороге, ведшей из Каффы к Ерофеевскому пристанищу, поднимая пыль, проскакали всадники, и явился сам хозяин усадьбы – Новгородец собственной персоной, всё такой же энергичный и жизнерадостный, как весенний ветер. С ходу объяснил:

   – Вновь собрался в дальние края. Потянуло в Африку. Слышал я, будто там имеются высоченные треугольные терема, что зовутся пирамидами. Будто египтяне возводили их задолго до Рождества Христова и задолго даже до египетского рабства Моисеева. Врут ли, нет ли – сам хочу узреть. И тебя приехал растормошить. Митрофан-то Сурожанин, будучи у нас, говорил нередко, что протух ты в этой чёртовой Каффе. Он тебя увидел о прошлом лете и не узнал. Поседел, говорит, постарел, пожух. Это что такое? Живо собирайся в дорогу. Ведь болярин Василий Данилович, что когда-то в Царьграде приобрёл разрисованное тобою Евангелие, а затем прислал к тебе на учёбу Симеошку Чёрного, просит препожаловать к нему на работы. А ещё присоединяются к просьбе сей и посадник наш – Симеон Андреевич, и его родительница болярыня Наталья Филипповна. И архиепископ Алексий – тёзка митрополита Всея Руси. Столько новых церквей у нас в Новгороде построено! Потрудиться изрядно сможешь. Да и мастерская живописная после смерти художника Исайи Гречина, твоего соплеменника, ждёт своего нового хозяина. Поезжай, приятель, не пожалеешь!

Софиан ответил:

   – Да не знаю, право. Тут меня иеромонах Киприан – помнишь ли его? – приглашал в Москву. Тоже говорил, что нуждаться ни в чём не буду.

Ерофей скривился:

   – Ты про Куприяшку забудь. Был Куприяшка да вышел весь.

   – То есть как?

   – Он сперва с Алексием-то, митрополитом, оченно сдружился, а потом рассорился. И сбежал в Литву. Под эгиду литовского князя Ольгерда. Поддержал задумку разделения митрополии. И поехал в Царьград уговаривать Патриарха.

   – Ну, уговорил?

   – Без сомнения. Филофей в декабре прошедшего года рукоположил Киприана митрополитом Киевским и Литовским. С тем чтобы после смерти Алексия сделался на месте его митрополитом Всея Руси. Вот оно обернулось как! Понял, нет?

   – Надо же! Не знал...

   – Стало быть, в Московии ждать тебя не ждут, а зато на Новгородчине сделаешься самым уважаемым горожанином. Верно говорю.

   – Ты разбередил мою душу. Дай обдумать спокойно.

   – Думать нечего. Ноги в руки – ив путь-дорогу. Коли денег мало, я тебе ссужу, а по возвращении моём из Египта выплатишь при случае. Совершенно без роста!

   – Что ж, тогда, пожалуй, поеду. Но сначала с сыном и с Романом поговорю. Мнение их послушаю.

Путешественник подивился:

   – Господи ты Боже мой! Кто они такие? Прикажи – и баста!

   – Не могу, не хочу приказывать. Никого неволить не стану.

   – Даже сына?

   – А его – тем более. Мы с ним друзья. И почти на равных.

   – Ну, ты, Феофан Николаич, добряк. Надо быть построже.

   – Больно сильно люблю парнишку – и поэтому уступаю.

Мальчику полгода назад исполнилось одиннадцать. Был он худощав, как его отец, но зато кареглаз и расчёсывал на прямой пробор тёмно-русые кудри. От Летиции взял пригожесть лица – тонкие черты, небольшой, чуть вздёрнутый нос и пунцовые пухлые губы. Посмотрел на Дорифора с улыбкой – ясной и доверчивой:

   – Ах, какое на дворе солнышко, папенька! Не возьмёшь ли меня сегодня искупаться на море? Засиделись мы в городе.

   – Отчего не взять? Можно и на море. Я и сам давно не купался. Но пришёл потолковать об ином. Приглашают меня на Русь расписывать храмы. Не в Москву, а севернее, в Новгород Великий, где родился наш Симеон. Думаю поехать, потрудиться в охотку, денег накопить. Но и расставаться с тобою сердце не велит. Вот не знаю, что делать.

   – А не расставайся, – ответил Григорий.

   – Что, не ехать?

   – Нет, наоборот, взять меня с собою.

   – Ты хотел бы этого?

   – Ну, ещё бы! – Сын в ладони хлопнул. – Новые края, неизведанные, диковинные. Необычные люди.

Интересный, загадочный мир! Страх как тянет с тобою в путь!

   – Но природа там дикая, часто непогода. А зимою морозы, снег не тает по нескольку месяцев. Люди ходят в бараньих, лисьих и волчьих шубах. Не боишься ли?

   – Нет, с тобою, папенька, хоть на край земли!

   – Точно? Не спасуешь? Дай тебя обнять. Милый мой, хороший мальчонка. Я тебя люблю больше жизни. Вспоминаю Летицию, глядя на твою славную мордашку.

   – Папенька, люблю тебя тоже очень сильно! А поедет ли Симеошка?

   – Ну, ещё бы! Первым делом – к родным пенатам.

   – А Роман с семейством?

   – С ним ещё не говорено.

Старший подмастерье согласился вначале, но Томмаза-Пульхерия быстро осадила супруга. Безусловно, в их паре верх обычно брала она и практически вила из мужа верёвки. О поездке на Русь слышать не хотела. После тёплой, жизнерадостной Каффы – в холода со снегом? В незнакомую речь, в чужеродные обычаи и традиции? Есть ли там итальянские, греческие книжки? Виноград её любимый и персики? Перенесёт ли дорогу маленькая дочка? Нет, и не просите. Женщина с ребёнком не тронется ни на шаг. Пусть Роман решает. Если едет, то без неё. Уговоры тщетны. Никаких компромиссов.

И Роман остался. Извиняющимся тоном говорил учителю:

   – Вы меня поймите, кир Феофан. Всей душою с вами. Жажду поработать как следует и создать новые картины. Но семью не брошу. Без Пульхерии я никто. Как собака, привязан к ней. А теперь и к дочери.

   – Я тебя понимаю в этом, – грустно соглашался художник. – Сам не мог без Летиции. Будь она жива, никуда бы, наверное, и не двинулся. Но теперь поеду.

Вместе с сыном навестили могилу матери. Посидели, поплакали и повспоминали её. Обещали не забывать и когда-нибудь ещё возвратиться.

А в начале августа 1377 года покатили на север.