Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Новгородец посмотрел на неё в изумлении:

   – Как, теперь уже восемьдесят?

   – Лишние двадцать – с тебя, за попытку смертоубивства. И давай не торгуйся: я могу взвинтить и до ста.

Он молчал и хлюпал разбитым носом. А самодовольная сурожанка скалилась по-волчьи.

5.

Но, как говорится, Феофан тоже был не лыком шит. Всё-таки он имел высокопоставленных покровителей – Киприана и Елену Ольгердовну, Евдокию Дмитриевну да и самого Василия Дмитриевича с Софьей Витовтовной. Поразмыслив над сложившимся положением, богомаз решил обратиться к вдове Дмитрия Донского – у него в последнее время с ней сложились добрые отношения: на пожертвования княгини полным ходом шло строительство церкви Рождества Богородицы, за которым наблюдал Дорифор и готовился как знамёнщик[26]26
  знамёнщик – глава артели, автор основных фресок.


[Закрыть] расписывать стены; так что виделись они часто. И потом она с самого начала знала о происхождении княжича Василия и сочувствовала Елене. Напросившись в палаты к Евдокии, живописец поделился своей печалью. Мать-княгиня сразу посерьёзнела, стала озабоченно думать.

Было ей в ту пору сорок три, и, согласно пословице, подходила к возрасту «ягодки опять» – мало не уступая молодым девкам в стати, обаянии и женственности. Но, в отличие от Ольгердовны, свято соблюдала верность супругу, даже мёртвому, отказалась напрочь от личной жизни, заменив её заботой о младших детях и делами религиозными; собиралась в ближайшем будущем уйти в монастырь. И хотя осуждала литовку по-христиански, чисто по-человечески сопереживала, поддерживала. Да и с Греком сохраняла тёплые отношения. Он сидел и ждал, что она присоветует. Наконец, Княгиня произнесла:

   – Делать нечего, надобно платить.

   – Восемьдесят рублёв?! – Софиан вытянул лицо.

   – Шестьдесят – на покрытие недостачи, ничего более. И предупредить: в случае угроз, новых издевательств, Симеон подаст Киприану на развод. А сама Серафима, без мужа, заниматься торговым делом не имеет права.

   – Может быть, и так, – согласился художник. – Но и шестьдесят выплатить непросто. У меня, пожалуй, наберётся не более десяти.

   – Десять я внесу, десять мы возьмём у Елены.

Да занять придётся у щедрых людей – не без роста, как ты понимаешь, но куда от этого деться? Беклемишевы, Кошкины, Хитрово – уверена, отстегнут. Под моё поручительство.

   – Матушка, голубушка! – с чувством проговорил Феофан. – Уж не знаю, чем смогу отплатить за твою благосклонность...

   – Распишите с Чёрными церковь Рождества Богородицы от души и со вдохновением – квиты будем.

   – Мы распишем как только сможем искусно. И не возьмём за работу с тебя ни монетки.

   – Будет, будет, это чересчур уж, голубчик. У тебя семья, дочка, внук. Да и занятые средства отдавать придётся.

   – Не возьмём ни монетки, – упорствовал он.

   – Ладно, там увидим. Люди не чужие – сочтёмся.

В общем, шестьдесят необходимых рублей сообща собрали и поехали вручать Некоматовне. Но она только посмеялась:

   – Я сказала восемьдесят – или вы забыли? А иначе напишу Храброму.

Дорифор объявил, что тогда её супруг подаст на развод. Серафима не испугалась:

   – Чем скорее, тем лучше. Я с деньгами не пропаду. А торговое дело всё одно не моё, а отцово, – занималась им токмо до приезда старшего братца из Сурожа.

Помолчав, иконописец спросил:

   – Хорошо, если донесём ещё двадцать, сможем ли надеяться, что потом не потребуешь ещё и ещё?

   – Напишу расписку, что теперь я довольная.

   – А про княжича?

   – Что – про княжича?

   – Про него в расписке нельзя сказать.

   – Стало быть, поверишь мне на слово.

   – Не поверю.

   – Значит, обо всём поведаю Храброму.

Грек побагровел и сказал сквозь зубы:

   – Ой, не заставляй нас прибегнуть к крайним мерам!

Серафима закатила глаза:

   – Токмо не стращай. Я уж позаботилась: коль со мной что-нибудь случится, верный человек донесёт великому князю, кто виновен в моей кончине.

Подивившись коварству сурожанки, Софиан поднялся:

   – Значит, так: или ты берёшь эти шестьдесят рублёв, миришься с Симеоном и навек забываешь о своих кознях, или голой, босой и разведённой убираешься из Москвы, к своему папашке. Это я устрою. Живо выбирай.

Та немного сдала назад:

   – Ладно, семьдесят – и расстанемся по-хорошему.

Он вздохнул:

   – Хорошо, согласен. Остальные десять привезёт Симеон, возвратившись в дом. Составляй расписку.

   – С превеликой радостью.

Может, тем и закончилась бы эта отвратительная история, если б не приезд Серафиминого старшего брата, спутавшего карты всем действующим лицам. Он явился в июне 1394 года и заявил: Некомат отныне прекращает торговать с Русью, так как Русь братается с Тохтамышем, дни которого сочтены; стало быть, и Русь подвергнется в скором времени нашествию Тамерлана-Тимура; а зачем тратить деньги на гибельное дело? Более того: распорядился увезти в Сурож Серафиму с мужем и, коль скоро выразит желание, Феофана с семейством.

Дочка Сурожанина заупрямилась, отказалась ехать. Симеон – тем более; он хотя и примирился с супругой, но обид не забыл и не посещал её спальни, жил в отдельных палатах. Но зато Дорифор отнёсся к сообщению гостя из Крыма более чем серьёзно. И решил, что Арсений, Даниил и Гликерья убегут из Москвы непременно; сам же он останется и последует за Еленой Ольгердовной, если та уедет с детьми; вместе с ним решила остаться и Лукерья.

К августу Некоматович продал москвичам свои лавки и остатки товара; разобравшись в скандале зятя и сестры, возвратил Софиану пятьдесят рублей из семидесяти и пообещал довезти его родичей до Тавриды-Крыма безвозмездно. Черного-старшего уломать не сумел, а сестру чуть ли не связал и заставил ускакать силой. 18 августа отправлялись в путь.

Проводы прошли более чем грустно. Даниил ехал скрепя сердце, без желания, лишь заботясь о сыне и жене. А Гликерья всё время смахивала слёзы, прижимая к себе Арсения. Только Сеник вёл себя беззаботно – пятилетнему, ему путешествие представлялось сказочным приключением, он не видел опасностей и не думал, что, возможно, расстаётся с дедом навсегда. И Лукерья плакала, так привыкшая ко всем домочадцам, словно это были родные дети. Симеон Чёрный хмурился и больше молчал.

Посидели на дорожку, начали прощаться. Феофан поцеловал дочь и сказал напутственно:

   – Ну, держись, родная. Верю в лучшее. Отсидитесь в Суроже, а потом вернётесь. Свидимся, Бог даст.

   – Папенька, родимый, – лепетала Гликерья, – береги себя. Коли сей Тимур подойдёт, не сиди в Москве, убегай с князьями. Если что-то с тобой случится, я не вынесу этого.

   – Будет, будет, милая, не переживай. – И склонился к внуку: – Ну, мальчонка, не хворай, не капризничай и веди себя как большой, слушайся родителей. В Суроже привольно – море голубое, солнце жаркое, фрукты наливные. Набирайся сил, подрастай, взрослей. И порою вспоминай обо мне в молитвах.

Сеник удивился:

   – Отчего ты не едешь с нами? Вот бы вместе поплавали, покатались в лодке!

   – Не могу, золотко: дела.

Братья Чёрные крепко обнялись, пожелали друг другу счастья. А Лукерья плакала и крестила всех.

Наконец, погрузились в приготовленные возки, слуги растворили ворота, и возницы щёлкнули хлыстами застоявшихся лошадей. Уезжавшие махали платками. Провожающие кивали.

   – Ах, как тяжело! – вырвалось у Грека.

   – Мы ещё увидимся, верю твёрдо, – пробасил Симеон.

– Да храни их Господь, любезных, – тяжело вздохнула монашка.

Дорифор не мог и помыслить, чем окончится для него эта крымская эпопея его родных.

Глава вторая

1.

Тамерлан-Тимур был монгол, но происходил из другого рода, не имевшего отношения к Чингисхану. Он считал себя потомком легендарной прародительницы монголов – Алан-Коа, но формально не имел права занимать Золотоордынский престол. Говорил по-тюркски и давно уже принял ислам с мусульманским именем Тимур. В юности в одной из битв охромел, отчего его и прозвали «Темур-Ленг» («хромой Тимур»), что превратилось у европейцев в «Тамерлана».

К 1394 году он, великий военачальник, захватил обширные территории в Средней Азии, Персии и на Северном Кавказе. На пути к Европе главным его противником сделался Тохтамыш. В нескольких битвах то один выигрывал, то другой, но решающее сражение было ещё впереди.

Тохтамыша поддерживали русские, литовцы и поляки; даже арабы-египтяне присылали свои войска.

За Тимура были Самарканд, Бухара, Хорезм, весь Азербайджан, – в общей сложности 200 тысяч воинов.

Сеча произошла 15 апреля 1395 года в низменной части Терека. Хан Золотой Орды потерпел страшнейшее поражение и бежал в Сарай. Тамерлан отправил ему вдогонку часть армии, с основной же силой навалился на Русь.

С ходу взял Елец и Рязань, выслал разведчиков на север, к Коломне, подготавливая бросок на Москву.

Приближалась тринадцатая годовщина разорения города Тохтамышем. По примеру отца, князь Василий Дмитриевич с семейством скрылся в Костроме (якобы тоже собирал там войска), а свою столицу поручил всё тому же Владимиру Андреевичу Храброму. В Белокаменной оставалась и Елена Ольгердовна, значит, Феофан тоже не уехал; вместе с Симеоном, несмотря ни на что, продолжал расписывать церковь Рождества Богородицы, а на просьбы Лукерьи не ходить в Кремль, отсидеться в подполе, каждый раз отвечал: «Пресвятая Дева не позволит нам умереть». Никуда не подался и Киприан. По приказу митрополита, из Успенского собора города Владимира взяли в день Успения Богоматери (15 августа) чудотворную икону «Умиление» и затем, 26 числа, установили в Успенском же кафедральном соборе в Москве. Москвичи ходили целовать её и смиренно молили о заступничестве.

В ночь с 26 на 27 августа Тамерлан увидел во сне Пресвятую Деву Марию в развевающихся пурпурных одеждах; шла она из Москвы и вела за собой огромное воинство, грозное, решительное, беспощадное. Весь дрожа, он проснулся в жарком поту. Утром, выйдя из палатки, бледный и задумчивый, объявил подчинённым, что решил завершить поход и захватывать Московское княжество не намерен. Сильно припадая на левую ногу, доблестный Тимур подошёл к коню и, поднявшись в седло, ускакал из лагеря. Все его соратники недоумевали. Но последовали примеру своего предводителя.

(В тот же год Тимур захватил и разграбил Тану[27]27
  Тана – современный Азов.


[Закрыть], а затем сравнял с землёй Астрахань и столицу Тохтамыша – Сарай-Берке. Тохтамышу удалось вовремя сбежать).

А Москва в сентябре 1395 года праздновала своё чудесное избавление от нашествия басурман. Колокольным звоном город приветствовал возвращение великого князя и его семьи, и Василий Дмитриевич триумфально въехал в Кремль на белом коне, словно это он разбил иноверцев. На соборной площади трижды расцеловался с Киприаном и двоюродным дядей. И его родные отвечали на приветствия всех встречающих. Евдокия Дмитриевна увидала Феофана, позвала, разрешила облобызать себе руку. Он сказал:

   – Милости прошу посмотреть на росписи церкви Рождества Богородицы. Всё готово.

   – В самом деле? – удивилась она.

   – Аккурат к Успению завершили.

   – Уж не это ли имело значение в происшедшем чуде?

   – Очень может быть...

Церковка стояла уютная, многоглавая, белокаменная, и высокое фигурное крыльцо было устлано пурпурным мягким ковром. Мать-княгиня поднялась по ступеням и, пройдя придел Лазаря, устремилась к главному иконостасу. Еле слышно потрескивали свечи, отражаясь в золоте паникадил. Пахло ладаном. Взору суздальчанки предстала основная фреска – давний излюбленный сюжет Софиана: Иаким и Анна смотрят на родившуюся Марию, а слетевшиеся голуби возвещают о явлении миру Той, Кто подарит людям Христа. В нарисованной новорождённой было столько прелести, детской непосредственности, нежности, что вдова Донского не сдержала слёз. Трижды перекрестившись, обратилась к художнику:

   – У меня не хватает слов. Восхищению нет предела.

Он почтительно поклонился, начал говорить:

   – Симеон и аз, грешный...

Евдокия перебила его:

   – Нет, молчи. Что бы ни сказал, выйдет не про то. Вы спасли Москву – вместе с Киприаном, вместе с москвичами, мысленно, молитвенно! Никакая сила не сравнится с мыслью. А молитва есть воплощённая мысль. А икона от всеобщих молитв одухотворяется. Чем прекраснее ты рисуешь икону, тем скорее и проще мы ея оживляем. И она становится чудодейственной, помогает нам. Так и происходит приобщение человека к Богу. Значит, твоё искусство истинно божественно.

Приложив руку к сердцу, Дорифор опять поклонился:

   – Ты меня смущаешь, матушка, голубушка.

   – Я сказала правду. Дай же поцелую тебя по-христиански, по-братски, друг мой дорогой, Феофан Николаич! – И, обнявшись с ним, радостно спросила: – Хочешь поселиться в Кремле, при моём дворце?

Богомаз растерялся, а потом ответил:

   – Я почёл бы за честь, но боюсь, что сие несбыточно.

   – Отчего? Поясни.

   – У меня мастерская, мастера, подмастерья. Запах красок и лаков, чад от тиглей. Посетители ходят. Для Кремля будет слишком шумно, хлопотливо, неблагородно.

   – Может, ты и прав... Хорошо, чем же мне тебя отблагодарить?

Он пожал плечами:

   – Я ни в чём не нуждаюсь. Или нет: разреши-ка мне съездить в Каффу, поклониться могиле моей возлюбленной и забрать из Сурожа дочку с зятем и внуком, дабы вместе нам возвратиться в Москву будущей весною.

   – Честно, возвратишься? Не останешься? Не подашься к себе в Царьград?

   – Истинно: вернусь. Русь давно моя родина вторая. С ней сроднился, здесь хочу дни свои окончить.

   – Будь по-твоему. До весны отпускаю. Выделю возки и возничих, лошадей, провожатых. Сына попрошу, чтобы подписал подорожный лист – грамоту охранную. И отправлю с Богом.

   – Голову склоняю в благодарности, матушка...

Но не всё получилось просто. Первой воспротивилась будущей поездке верная Лукерья. Вдруг разволновалась, начала сердиться, отговаривать от глупого шага.

   – Что ты выдумал на старости лет? – вразумляла Грека. – Будто мальчик, будто незрелый вьюнош! Весь почти седой, а туда же – поклониться своей Летиции! Увлечения молодости можно забыть.

   – Как забыть лучшие мгновения жизни? – удивлялся он.

   – Можно, можно. Нешто у меня не было такого? Будучи девицей на выданье, сговорилась с милым моему сердцу молодым болярином, свадебку назначили через год. А его сгубила мордва, в чистом поле напоролся на супостатский разъезд. Вырезали всех, в том числе и Донатку... Чуть не умерла от печали. Подалась в обитель... Но давно раны затянулись, больше нет кручины, ибо выйди я тогда за Доната, то не встретила бы тебя и не стала бы частью твоей жизни... Феофан Николаич, чует моё сердце недоброе: оставайся, не уезжай!

   – Ах, Лукерья, пожалуйста, не трави мне душу. Должен ехать. Сыну обещал: поклониться ещё хоть разочек их последним пристанищам. И пока в силе, надо исполнять. Скоро перевалит за шестьдесят – может, и не выберусь больше.

   – У меня предчувствие нехорошее...

   – Перестань, ты не Сергий Радонежский, не тебе пророчествовать.

   – Иногда и у простых бывают наития...

   – Да неужто не хочешь свидеться с Арсением, Гликой и Данилкой? Я их привезу.

   – Очень бы желала. Только не получится свидеться.

   – Почему?

   – Если ты уедешь, я уеду тоже – в Нижний, в свой Зачатьевский монастырь.

   – Ну, зачем, ну, о чём ты?..

   – Так тому и быть. Или остаёмся, или разъезжаемся навсегда.

Он взглянул на неё – сердитую, раздосадованную, нервную. Ласково спросил:

   – Ты ревнуешь к мёртвой? Это же смешно.

Но она сидела как истукан, ничего не произнося.

Феофан тоже рассердился, встал, махнул рукой:

   – Ну и на здоровье, проваливай! Если бы любила меня как следует, поняла бы и дождалась. – Походил по горнице, тяжело дыша. – Потому что не ты, а я был прав: нет одной духовной любви, нет без плотской. Вот и результат. Не была б ты монашкой, всё могло сложиться иначе...

Медленно поднявшись, инокиня сказала:

   – Стало быть, прощай.

Дорифор схватил её за руки, возбуждённо потряс:

   – Не дури, Лукерья. Оставайся, пожалуйста. Ты нужна мне, нужна, без тебя увяну.

Посмотрела на него пристально:

   – Значит, оставайся и ты.

   – Ты же знаешь, что не останусь.

   – Значит, разговаривать нечего.

   – Ты ещё пожалеешь, – холодно ответил художник, отстраняя её.

   – Да, наверное. Только ты пожалеешь больше.

В общем, разбранились. Софиан погрузился в сборы, наставлял Симеона Чёрного, как руководить мастерской в отсутствие хозяина, складывал сундук своими руками. И узнал об уходе Лукерьи от сенной девушки. Помотал бородой досадливо и проговорил:

   – Вот ведь дурачина, голова садовая... Затаила обиду. В главном не простила: я не оправдал ря ожиданий... Вот и разберись. Бабы, бабы!..

Накануне отъезда Феофан заглянул к Елене Ольгердовне. Но при ней был муж, и обняться на дорогу как следует тоже не пришлось. Лишь раскланялись и произнесли ничего не значащие слова. Всё-таки успел ей шепнуть на ушко: «Ваську береги». А она ему: «Побыстрей возвращайся, Фаня...» Кажется, супруг ничего не заметил.

Но зато с Киприаном состоялась довольно значимая беседа. Высший иерарх русской православной церкви принял Дорифора тепло, как старинный друг, угостил вином и сказал участливо:

   – Зря ты это затеял, Феофан. Время дорого. Впереди у тебя столько дел: надо поновлять Архангельский собор – расширять, надстраивать, а затем расписывать. После – приниматься за Благовещенский. Справишься, осилишь?

Грек ответил скромно:

   – Коли Бог даст.

   – Бог-то даст, коли сам сему поспособствуешь. Не разбрасывайся попусту. Сколоти дружную артель. Ваших с Симеоном потуг, я боюсь, не хватит.

   – Приглашу ещё Прохора с Городца. Очень ловкий мастер!

   – Пригласи, конечно. Но имею я и ещё одного иконника на примете. Вот взгляни, – и святитель вынул из сундучка небольшой складень, протянул художнику. Тот раскрыл и вздрогнул – ничего подобного до сих пор ему видеть не приходилось – по изяществу, мастерству, вдохновенности исполнения фигур. В центре находились изображения Девы Марии с Младенцем, Троицы и двенадцати апостолов, рядом с которыми пламенели алые Серафимы. Сверху – лик Иисуса Христа. В четырёх углах – евангелисты. По бокам – первосвятитель Алексий и Никола Угодник. А внизу – византийский император Константин с императрицей Еленой. В правой и левой частях располагались тоже традиционные для иконописи сюжеты – Благовест и Крещение, смерть на кресте, Воскресение и Успение Богородицы. А внизу стояли православные святые и усопшие митрополиты. В каждый образ было привнесено что-то новое, глубоко прочувствованное и понятое.

   – Что, достойно? – растянул губы Киприан.

   – Превосходно, – обратил к нему лицо Дорифор. – Кто сей мастер? Это явно русский, не боящийся привносить что-то от себя в незыблемые каноны...

   – Русский, угадал. Инок Троицкой обители и воспитанник Сергия...

   – Погоди, погоди! – вспомнил Софиан. – У меня ж его ладанка хранится. Верно, верно! Вижу ту же самую руку. Как его?.. Андрейка?..

   – Правильно: Андрей по прозванию Рублёв.

   – Мы же с ним знакомы! Был тогда отроком безусым. Рисовал тепло, но робко. А теперь – надо же, как вырос! Непременно хочу с ним потолковать.

   – Не удастся, – не без некоторой издёвки произнёс митрополит.

   – Не удастся? Отчего?

   – Ты же уезжаешь...

   – Ах, ну да, я совсем запамятовал... – Живописец поник. – Завтра на рассвете.

   – Или не поедешь?

Грек мотнул головой упрямо:

   – Должен, должен ехать. Но в лепёшку разобьюсь, а вернусь. Слово чести. Так благослови же, владыка.

Погрузневший в последние годы и от этого окончательно обрюзгший болгарин посмотрел на иконописца сочувственно:

   – Сколько лет мы с тобой в приятелях, Феофан, а никак не могу привыкнуть к твоему неуёмному нраву. Вроде бы пора сделаться спокойнее. Да куда там! Всё стрекочешь и прыгаешь, как кузнечик. Ладно, коль решил – поезжай. Да хранит тебя Господь в дальней стороне. Возвращайся с Богом, – и перекрестил его от души.

Следующим утром вместе со слугой Севастьяном, кучером Гаврилой и тремя кметями-охранниками, снаряженными по указу Евдокии Дмитриевны, Дорифор поскакал на юг.

2.

Поначалу у Грека путешествие складывалось неплохо: и погоды стояли ясные, и возки благополучно миновали заставы степняков (помогла охранная грамота, выданная князем), и литовцы на низовьях Днепра брали плату за проезд не грабительскую, сносную. Но едва пересекли Перекопский перешеек и пошли петлять по горным дорогам Крыма, как попали в лапы воинов из числа крымских готов.

Готы жили здесь испокон века и давным-давно, ещё при хазарах, потеряли власть над Таврическим полуостровом. Но не растворились среди захватчиков, сохраняли обособленность и христианскую веру, то и дело воюя за независимость – то с ордынцами, то с итальянцами, то с русскими. Княжество их называлось Феодоро, главный город – Дорас – представлял собой множество пещер, вырытых в горе Мангуп[28]28
  местность в 20 километрах от современного Севастополя.


[Закрыть], а верховный князь звался Алексей. Именно его люди и напали на москвичей. Трое кметей-охранников попытались было отбиться, но противников оказалось больше, и московские дружинники, посражавшись недолго, головы сложили ни за что ни про что. Готы избили кучера Гаврилу, а художника со слугой обещали не трогать, если те сами отдадут все свои сокровища.

   – Да какие сокровища, господа! – удивлённо произнёс Феофан по-гречески. – Я иконник, богомаз, еду к детям в Сурож. Всё моё имущество – в этом сундуке. И ещё в кошельке – полтора рубля.

   – Да, негусто, – согласился главарь налётчиков, отвечая с акцентом. – Ну, а в Суроже – кто твои дети будут? Видимо, купцы?

   – Нет, какое там! Зять Данила – тоже богомаз, а моя дочка и его, стало быть, супруга, при нём. И при внуке. Проживают у купца Некомата. Может, слышали про такого?

Атаман оживился:

   – Ах, у Некомата? Ты знаком с Некоматом?

   – Разумеется, коли был я на свадьбе у его единственной дочери посажёным отцом!

Гот воскликнул, обращаясь к сообщникам:

   – Мы теперь богаты, друзья, сказочно богаты! Некомат заплатит за друга-грека крупный выкуп! Надо известить князя.

И сообщники поддержали:

   – К Алексею его! К Алексею!

Дорифор попробовал остудить их пыл:

   – Ох, надеяться рано, господа: Некомат может не пойти на ваши условия.

Криво усмехнувшись, предводитель ответил:

   – Если не пойдёт, мы тебя зарежем. Вот и все дела.

Это заявление не прибавило москвичам оптимизма.

Их троих потащили в лес, по секретной горной тропе, а потом заперли в какой-то пещере и велели вести себя тихо, если жить хотят. Осмотрев каменные стены и дубовую дверь, Софиан убедился, что сбежать отсюда практически невозможно. Оставалось только уповать на великодушие и щедрость сурожского купца.

Коротали время, повествуя друг другу всякие забавные байки и ухаживая за избитым Гаврилой. Ночь прошла тревожно, в беспокойных мыслях и шуршании то ли скорпионов, то ли крыс по углам пещеры. Феофан грустно размышлял: «М-да, попался. Чёрт меня дёрнул ехать в Таврию! Говорили ж все: оставайся да не лезь на рожон! Нет, упёрся, засвоевольничал... Очень будет весело сгинуть в этих горах, умереть от рук варваров, предки которых полонили Европу! Эх, судьба-индейка! Неужели мне не выдастся больше поработать в соборах Московского Кремля? Встретиться с Андрейкой Рублёвым, дорогим Прошей? Неужели – всё, окончание жизни? В самом расцвете сил? Лишь теперь поднявшемуся на пик мастерства?» Сердце ныло. Он ворочался на соломе и кряхтел от неудовольствия.

Утром дверь открылась, и в проёме возникла стройная женская фигура – голова в накидке, тёмное длинное платье-балахон в складках до земли, а в руках – котелок и миски. Девушка сказала по-гречески с итальянским акцентом:

   – Принесла вам позавтракать. Милости прошу.

Этот голос полоснул душу Феофана, словно бритва.

Он похолодел и подумал, что, наверное, от переживаний повредился в рассудке. Ведь и тембр, и отдельные интонации, и выговор соответствовали в точности голосу... Летиции! Господи, помилуй! Но такого ж не бывает в природе! У него явный бред.

Незнакомка присела на корточки и, расставив на полу миски, стала разливать деревянной ложкой похлёбку. Софиан смотрел и не верил своим глазам: очертания ладоней, плавность её движений были ему знакомы. Так могла действовать только его любимая. Он-то это помнил! И кудряшка, выбившаяся из-под накидки, тоже принадлежала ей. Неопровержимо!

Юная особа проговорила:

   – Кушайте, пожалуйста, – и поправила край материи у себя на лбу.

Дорифор увидел её лицо. И почувствовал, что не в силах больше вздохнуть: перед ним была дочка Гаттилузи!

Повернув к нему голову, та спросила:

   – Господину плохо? Чем-нибудь помочь?

Разлепив ссохшиеся губы, Грек с усилием произнёс:

   – Как тебя зовут, славное дитя?

Девушка потупилась и ответила тихо:

   – Пелагея.

Он слегка ободрился и уже спокойнее продолжал:

   – Сколько лет тебе?

   – По весне исполнилось двадцать.

   – Ты сама ведь не готка? Не из этих мест?

   – Совершенно верно. Я из Каффы. А у готов в рабстве.

   – Как же это случилось, милая?

   – Очень просто. Умерли родители, не оставив ничего мне в наследство. Я пристроилась мыть посуду в харчевне, но хозяин мой начал домогаться, и пришлось уйти. Попросилась переночевать в женский монастырь, и как раз на него напали татарские работорговцы. Старых монашек перебили, молодых увели, и меня в том числе. На невольничьем рынке в Суроже продана была готам. И с тех пор служу при поварне его светлости князя Алексея.

   – А бежать не пыталась? – обратился к ней Севастьян.

   – И-и, какое там! Все дороги и тропы зорко охраняются. Кто попробует улизнуть, точно получит стрелу из арбалета.

   – Можно выйти замуж за богатого гота...

   – Вот ещё! – и она сморщила верхнюю губу точно так же, как когда-то делала Летиция. – Готы хоть и христиане, но не православные. Лучше сразу в петлю!

Феофан, обуреваемый прежней мыслью, вновь полюбопытствовал:

   – А скажи, Пелагея, кто же были твои родители?

Погрустнев, девушка призналась:

   – Папенька из Константинополя, маменька из Галаты...

   – Как их звали?

   – Маменьку Пульхерия, папеньку – Роман...

Дорифор заплакал и, всё время осеняя себя крестами, начал причитать:

   – Господи Иисусе, Господи Иисусе...

   – Отчего вы плачете? – удивилась рабыня.

   – Оттого, что я... оттого, что знал... всех твоих родных... ты похожа на бабушку свою, как две капли воды...

   – Да, мне многие говорили об этом.

На пороге появился охранник, гаркнул что-то по-готски, и она, испугавшись, побежала к двери. Только обронила по ходу:

   – Ешьте, ешьте, я потом приберу...

Дверь захлопнулась. Все сидели молча. Селиван посмотрел на художника, утиравшего слёзы, и спросил:

   – Что ж, отведаем готскую бурду?

   – Я немного позже, – проворчал иконник рассеянно. – Подкрепись и Гаврилке помоги, коли сам не сможет... Мне сначала успокоиться надо.

Чавкая, слуга произнёс:

   – Эко прихватило тебя! Хорошо знал сородичей Пелагейки?

   – Лучше, чем тебя. – Посопев, добавил: – А от бабушки ея у меня был сын...

Тот присвистнул:

   – Ба-а! Который в Нижнем что ли преставилси?

   – Да, Григорий.

   – Стало быть, ты дедушка сей молодки?

   – Можно сказать и так. Только не родной – потому как мать у Пелагеи – не от меня.

   – Да-a, чудны дела твои, Господи! – и опять зачавкал.

Феофан сидел, положив лоб на скрещённые руки. Чувствовал, что его трясёт – от самой этой встречи, от истории бедной сироты, от её поразительного сходства с Летицией, оттого, что Летиция – бабушка, а он – дедушка... Что же удивляться? Ведь ему уже скоро шестьдесят. Только мозг не мог осознать такое. Дорифор словно заглянул в свою юность. Чувствовал себя почти что ровесником Пелагеи. И отказывался признать, что лежит между ними пропасть.