Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

10.

Весть о пожарище докатилась до Нижнего к осени 1382 года – принесли её купцы, плывшие по Оке из Калуги. Один из них разыскал Дорифора и вручил ему свиток от Елены Ольгердовны. Это был ответ на его письмо, посланное в мае. Вот что он прочёл:

«Милостивый сударь, Феофан Николаевич! Извини за задержку с посланием, ибо мы готовились умирать от руки татарской, и писать грамоты было недосуг. Но теперь уж главные опасности позади, и могу поведать тебе о трагических происшествиях. Белокаменная в руинах, надобно отстраивать заново. А поля под ея разрушенными стенами сплошь усеяны свежими могилами и крестами. Есть средь них и близкие тебе – жёнушки твоей Марьи и сынка Николая. Говорят, они заживо сгорели у себя в московском дворе. Мой супруг, князь Владимир Андреевич Храбрый, сам тела распознал, а затем распорядился о погребении. Мир их праху! Разреши выразить сочувствие твоему горюшку. Знаю, что Гриши своего ты лишился о прошлой осени. Призываю силы Небесные в помощь твоему духу. Смерть любимых тяжела для нас; но спасайся одним – твой талант от Бога, и нельзя его губить собственной печалью. Может быть, работа хоть в какой-то мере пересилит твою кручину. Не сдавайся, дорогой Феофан! Верю, что наступят лучшие времена, мы ещё увидимся, и твои новые творения будут потрясать воображение наше.

Остаюсь преданным твоим другом дочь Ольгерда Литовского Елена».

Грек не помнил, сколько просидел у окна – час? четыре? И очнулся только на окрик сестры Лукерьи:

   – Вечерять желаешь?

Он ей протянул грамоту из Серпухова. Та прочла и заплакала. Опустилась перед ним на колени и проникновенно сказала, сжав его ладонь:

   – Господи, помилуй! Как же это?

Софиан проговорил глухо:

   – За мои грехи... Я во всём виновен.

   – Боже мой, о чём ты?

   – Я не смог сберечь – ни Летицию, ни Григория, ни Николеньку, ни Марию... Горе мне! Я достоин смерти.

   – Феофан, опомнись. Провидение, Божий Промысел – вот что правит миром. Коли так случилось, не твоя вина. Это испытание, посланное тебе. Стисни зубы, терпи.

Слёзы потекли по его щекам, прячась в бороде. Он воскликнул жалобно:

   – Не могу, Лукерья! Не хватает сил... – И, уткнувшись лицом в её ладони, разрыдался в голос.

Так они, стеная, обнимали друг друга, никому не нужные в этом мире, богомаз и монашка. А потом она принесла вина, и они оба выпили – за помин души всех усопших.

На другое утро Дорифор отправился в церковь, помолился и заказал все положенные в этих случаях поминальные службы. А когда вернулся домой, дворовая девушка сообщила:

   – Ой, хозяин, гости у тебя, дожидаются в горенке.

Он спросил не без раздражения:

   – Кто такие?

   – Уж не знаю, как и сказати. Сами всё узнаете.

   – Дура ты, Малашка. Дура и гусыня. Говори скорей.

   – Сродственница вроде.

   – Что за чушь городишь? Я один, как перст. – Раздосадованный Грек торопливо взошёл по ступенькам и, пройдя по сеням, дверь открыл в гостевую горницу. Увидав его, ахнула и встала с боковой лавки молодая полноватая женщина; сделав шаг вперёд, явственно припала на правую ногу; и произнесла по-гречески с дрожью в голосе:

   – Ты не узнаёшь меня, папенька?

Сердце Феофана забилось в горле. С языка слетел осторожный вопрос:

   – Да неужто Гликерья?!

   – Я, конечно.

И они бросились навстречу друг другу. Целовались, улыбались, плакали от радости. Живописец с любовью разглядывал выросшую дочку: мягкие, славные черты, очень женственные, нежные; чем-то походила на покойницу-мать, чем-то на него; говорила, как он, точно так же моргала, складывала губы. И, подобно юной Анфисе, часто краснела, скромно опуская глаза.

   – Ну, рассказывай, рассказывай, – торопил отец. – Как ты здесь очутилась-то?

А история её вышла вот какая. Прошлым летом умер дедушка Иоанн. Бабушка Антонида прожила без супруга меньше полугода. Гробовщицкая мастерская перешла по наследству к Гликерье, но поскольку по византийским законам женщины не имели права заниматься ремесленничеством, продала предприятие одному из гробовщиков, а сама продолжала жить на втором этаже, в комнатах родителей. Здесь-то и нашёл её Дионисий, русский епископ.

Получив письмо от Малахии Философа, сообщавшего о своём благополучном прибытии в Суздаль, а затем и в Нижний, он узнал, что художник Грек поселился тут же и успел за два с половиной года расписать несколько соборов. Рассказал Малахия и о смерти Гриши. Спрашивал: не разыщет ли Дионисий в Царьграде дочку Дорифора? Ведь послание от неё очень бы поддержало бедного иконника... Что епископ и сделал.

Сам священнослужитель собирался уже на Родину: благосклонно выслушанный Патриархом Нилом, он добился провозглашения Киприана митрополитом Киевским и Всея Руси; кроме этого, Патриарх рукоположил Дионисия в сан архиепископа. А поскольку Гликерья всё ещё была одинокой и ничто больше не удерживало её в Константинополе, то она захотела переехать к отцу на Русь. Продала свои комнаты, собрала пожитки и отправилась вместе с Дионисием. С восхищением говорила родителю:

– Плыли так чудесно! Море было тихое, голубое, над головою – ни облачка. Никогда не забуду этого путешествия. Очень подружилась с киром Дионисием. Он совсем не важный, не заносчивый, любит посмеяться. Знаешь, у него с собою – аж семнадцать святынь в дар митрополиту: крошечный осколок от столпа бичевания Иисуса Христа, щепка трости – той, которой били по Его голове, и лоскут от пурпурной мантии Сына Божьего. Сей лоскут я видела – сквозь прозрачные стенки златокованой раки[23]23
  рака – большой ларец для хранения мощей святых.


[Закрыть]. Он совсем не красный, а зеленоватый – видимо, от времени.

Софиан смотрел на неё и не мог поверить в происшедшее чудо. В то, что маленькая девочка, плакавшая у него на руках и ходившая на горшок, несмышлёный комочек, а затем пискля на худеньких ножках и с косичками – крысиными хвостиками, превратилась в юную даму, умную, лукавую. Неужели эта молодая импозантная женщина – продолжение его самого? Вот ведь удивительно! И второе диво: то, что Бог разрешил им встретиться, съехаться, объединиться, поддержать друг друга. Ах, как здорово, что они теперь вместе! Жизнь наполнилась новым смыслом. И печали не так страшны.

Нет, не всё потеряно. Ведь ему только сорок шесть. Он силён и крепок, в самом расцвете духа, полон творческих замыслов. Он ещё не сдался. И ещё явит миру новые картины, о которых думает и которые, как писала Елена Ольгердовна, потрясут воображение зрителей. Это будет, будет, Феофан уверен. Потому что рядом дочь. Значит, Бог его не оставил. Значит, ангел-хранитель всё ещё витает над его головой.

Часть третья
«АПОКАЛИПСИС»

Глава первая

1.

Дмитрий Иванович Донской умер от сердечного приступа 19 мая 1389 года.

По старинным обычаям престолонаследия, править в Москве должен был Владимир Андреевич, старший из мужчин рода. Но случилось иначе. Незадолго до смерти князь Московский объявил свою последнюю волю – передать бразды собственному сыну, семнадцатилетнему Василию. И заставил двоюродного брата на кресте поклясться, что согласен с этим решением. Храбрый возражать не посмел.

А когда Донского не стало, подчиняться мальчишке не пожелал, требовал отдать власть ему. Но бояре поддержали несовершеннолетнего княжича, посчитав, что неопытным юношей легче будет крутить-вертеть. Самому Владимиру Андреевичу пригрозили расправой. Испугавшись, тот укрылся в Торжке.

Между тем и Орда выразила доверие сыну Донского.

Тохтамыш был знаком с Василием лично: княжич ещё при жизни отца приезжал в Сарай поклониться хану и прожил у него в «почётном плену» более двух лет, даже принимал участие в битве татар против Тамерлана на Сырдарье. А потом сбежал, оказался в Литве, под опекой князя Витовта (внука Гедымина) и женился на его дочери – Софье Витовтовне. С ней Василий и вернулся в Москву в январе 1387 года.

И теперь Тохтамыш, строя планы продолжения борьбы с Тамерланом и желая опираться при этом на Русь, снарядил посольство, возглавляемое князем Шихматом: тот провозгласил Василия великим князем. Более того: дал ему ярлык на правление Нижним Новгородом, Городцом, Мещерой и Тарусой.

Что ж, Владимир Андреевич проиграл. Вскоре двоюродные дядя и племянник заключили мир; в знак их дружбы Храбрый получил в управление Ржев и Волок Дамский, за которые отныне он платил Орде вдвое меньший «выход», чем за Серпухов.

А в апреле 1390 года возвратился в Москву Киприан. Отношения его и юного князя с самого начала были добрые: у Василия, женатого на литовке, не было такого предубеждения против Литвы, как у Донского. И болгарин отнёсся к мальчику по-отечески, разговаривал с ним ласково и просто, не старался давить духовным авторитетом. Пригласил посетить своё подмосковное имение Голенищево. Молодой человек взял с собой жену и поехал.

Деревенька находилась в нескольких вёрстах от Кремля, где стоит ныне храм Святой Живоначальной Троицы[24]24
  Мосфильмовская улица, 18.


[Закрыть]. А в XIV веке здесь, на берегах Сетуни и Раменки, зеленели берёзовые рощи, заросли малины и дикого орешника. Дом митрополита возвышался средь фруктового сада, полного ароматов яблок и груш, и хозяин принимал дорогих гостей за столами, живописно накрытыми под деревьями, а шестнадцатилетняя Софья Витовтовна восхищалась этими красотами, как ребёнок. (Доводилась она Елене Ольгердовне двоюродной племянницей, но смотрелась попроще, попростодушнее, без изысканной манерности прочих Гедыминовичей).

И Василий Дмитриевич тоже не надувал щёки, как отец. Он характером пошёл в мать, Евдокию Суздальскую, и не отличался упрямством Донского. Говорил непринуждённо, иногда отпускал ехидные шуточки. Про усадьбу Киприана так сказал:

   – Ты, святитель, как я погляжу, поселился прямо в земном Эдеме. Только пения ангелов что-то не слыхать.

Располневший за последние годы ещё больше митрополит – приближающийся к пятидесяти пяти годам краснощёкий солидный мужчина, – благодушно кивал:

   – Истинно Эдем, справедливо подмечено. Тут и мыслится легко, и пишется споро. Тишина, покой, воздух чист.

   – А о чём же пишешь?

   – Были из своей жизни.

   – Собственную летопись?

   – Нечто вроде этого.

   – Дашь ли почитать?

   – После завершения – с превеликой радостью.

   – А когда закончишь?

   – Бог весть.

(Разумеется, Киприан вовсе не хотел показывать князю выходившие из-под его пера строки. Слишком много личного вкладывал болгарин в те биографические заметки, раздавая нелестные оценки многим высокопоставленным людям, в том числе и покойному Дмитрию Ивановичу. Кое-какие листы киприановских рукописей в тех или иных списках сохранились доныне. В частности, история лжемитрополита Михаила-Митяя, о которой говорилось чуть выше).

После трапезы Софья Витовтовна спросила:

   – Слышала, будто ты, владыка, собираешься освящать новый Успенский собор в Коломне?

Иерарх подтвердил:

   – Собираюсь, матушка, собираюсь. В сентябре десять лет грядёт, как одержана победа князем Димитрием на поле Куликовом. Приурочим открытие собора к сей великой дате. Лишь одна забота не даёт мне покоя: церковь-то отстроена, да, увы, не расписана пока.

   – Что же, мастера-богомазы перевелись на Руси? – удивился Василий. – Вон хотя бы новгородец Симеон Чёрный, что писал деисус в новой церкви Симонова монастыря – чем не лепо?

   – Лепо-то лепо, – согласился митрополит, – но рука не та. Мощи нету, не потрясает. Я желал бы иного. Коли ты не станешь возражать, князь великий, призову учителя Симеона – Феофана Грека, что поныне обретается в Нижнем, будучи опальным, боле десяти уж годков.

Сын Донского полюбопытствовал:

   – А за что опала?

   – Вышло недоразумение. Обвинили несчастного якобы в сочувствии к Ваньке Вельяминову, а иконник-то – ни сном и ни духом. Человек порядочный, живописец от Бога. Я знаком с ним ещё по Царьграду. И ручаюсь за его честность.

   – Сколько ж лет ему?

   – Мне ровесник.

   – А, немолодой...

   – Но ещё не старый, – улыбнулся митрополит.

   – Хорошо, зови, я не против. Папенька подчас были чересчур строги и казнили того, кто заслуживал обычного осуждения.

   – Васенька у нас не таков, – посмотрела с любовью на мужа Софья. – И при нашем дворе установим порядки не хуже, чем в Литве и по всей Иеропии.

   – Под твоим зорким оком, душенька, – улыбнулся князь и поцеловал её в щёчку.

2.

Как ни странно, годы и несчастья мало отразились на внешности Дорифора. Он вступил в последние десять лет XIV века стройным седоватым мужчиной, с обаятельным, живым взором и загадочной улыбкой на красиво очерченных тонких губах. Седина только придавала ему благородства. Ну, а небольшое брюшко не испортило мужественной фигуры.

В середине 1380-х Грек открыл свою мастерскую, и четыре живописца, нанятые им, исполняли разнообразные художественные заказы – от картин в палатах домов до икон и книжных миниатюр. Софиан приглашал к себе на работу и давнишнего друга Прохора, но самолюбивый мастер из Городца отказался. Так ответил: «Быть твоим подпевалой сердце не лежит. Коли вместе расписать новый храм – это с удовольствием. Чтоб на равных. А на побегушках у тебя – не хочу». – «Мы и станем с тобой на равных, – уговаривал его Феофан. – Не посмею ни в чём неволить. Вместе ж интересней, да и прибыли разделим по справедливости. Нешто лучше особняком и впроголодь?» – «Может быть, и хуже, но иначе у меня не получится. Я в артели работать не расположен. Одинокий волк». В общем, не поладили.

Из учеников Дорифора самые большие надежды подавал Даниил – младший брат Симеона Чёрного, специально приехавший сюда на учёбу из Новгорода Великого. После отъезда Грека с молодой женой в 1379 году, Симеон трудился неплохо, расписал несколько церквей, но наладить работу мастерской не сумел, проявлял неуживчивость, вздорность, часто придирался к подчинённым по пустякам, и раздоры доходили до мордобоя. Сильно пил. В результате поссорился и с посадником, и с архиепископом. Во главе мастерской был поставлен Симеонов недруг. Изгнанного мастера полностью лишили заказов, он бродил по городу неприкаянный, пьяный, начал воровать и наверняка оказался бы в узилище, если бы не сводный брат Даниил (матери у них были разные, а отец один). Младше Симеона на десять лет, он стремился тоже сделаться богомазом и однажды подал мысль вместе с братом переехать в Москву. А поскольку войска москвичей стояли на расстоянии вытянутой руки (Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич приходили в 1386 году на Волхов воевать вольный город, а смышлёные новгородцы доводить дело до сражения побоялись, откупившись деньгами и спорными вотчинами), то добраться до лагеря Донского не составило большого труда. Симеон с гордостью представился как любимый ученик Феофана Грека, потому что не знал о московской опале бывшего учителя. Но, по счастью, принимал его князь Владимир Андреевич, не имевший зуба на Софиана. Рассказал молодым художникам о печальной судьбе их наставника: неожиданной немилости Дмитрия, бегстве в Нижний, смерти сыновей и жены (разумеется, не упомянув о своих греховных отношениях с Машей). Новгородцы внимали ошарашенно. А затем, поселившись в белокаменной, братья Чёрные разделились: старший решил остаться, получив неплохие заказы из монастырей и церквей, младший же поехал на Волгу, к Дорифору, чтобы совершенствовать своё мастерство.

Грек радушно встретил его – человека поспокойнее Симеона, более степенного, делавшего всё основательно и неторопливо. Спрашивал девятнадцатилетнего юношу о знакомых в Новгороде. Многие оставались живы-здоровы, кроме Артема, друга Гриши, утонувшего в Волхове восемь лет назад. «В целом новгородское бытие сплошь такое же тухлое, как и прежде, – зубоскалил парень. – Разговоры только о барышах и кто сколько съел на Масленицу, больше ни о чём. Токмо в монастырях интерес остался к духовной пище». – «Удивляться нечему, – отвечал живописец. – Люди есть люди, и обыденность занимает их больше, чем высокие эмпиреи. Если кушать нечего, никакие книги на ум нейдут».

Вскоре все сдружились – Феофан, Даниил и Гликерья с Лукерьей. Ели сообща за одним столом, обсуждали новости, в том числе и константинопольские. Как поведали им фряжские купцы, византийский император Иоанн V, захватив власть, в скором времени простил своего мятежного сына Андроника, снова объявил его собственным преемником и пожаловал в управление северные города Мраморного моря. Но Андроник опять восстал, в очередной раз был разбит отцом, а потом вскоре умер. Также не стало Иоанна Кантакузина, бывшего императора-самозванца, жившего последние годы в монастыре; он чуть-чуть не отпраздновал юбилей – девяносто лет. А в Галате правит младший сын Гаттилузи; сам Франческо, по слухам, в полном маразме и по-стариковски писает под себя. «Так проходит слава мира, – делал невесёлые выводы Дорифор. – Стоило ли мучиться, ненавидеть друг друга, если молодость и здоровье ни завоевать, ни купить невозможно?..»

Год спустя вспыхнул неожиданный роман между дочерью Софиана и Даниилом. Не остановила влюблённых даже разница в возрасте – богомаз был моложе гречанки на восемь лет. Поначалу встречались тайно, но, как говорится, шила в мешке не утаишь, и родитель узнал о беременности Гликерьи. Первым порывом Феофана было отдубасить похотливого новгородца, но потом он сказал: «Хорошо, пусть женится». Тут уже на принцип пошла молодая женщина: дескать, подобной жертвы она не хочет и не станет ломать парню жизнь. «Кто кому сломал жизнь? – возмущался отец. – Без него ты имела хоть какие-то шансы выйти замуж. А теперь, с ребёнком, кто тебя возьмёт?» – «Никого мне не надо, – отвечала она спокойно. – Я довольна тем, что произошло. Так жила бы до скончания века одна, а теперь хотя бы рожу дитя – твоего внука или внучку. Будет, о ком заботиться – и тебе, и мне». – «Нет, с Данилкой поговорю всё равно». – «Папа, умоляю, не делай этого! Дай нам разобраться самим».

Всё-таки выяснение отношений у наставника с подопечным состоялось. Феофан уже не кипел и держал себя в рамках, но металл в голосе иногда проскальзывал. Дорифор спросил:

   – Что намерен делать, Даня? Речь не о деньгах, я смогу прокормить дочь и внуков. Речь идёт о чести опороченной девушки.

Тот стоял нахмуренный и недружелюбно сопел. А потом сказал:

   – Дело не во мне, а в Гликерье.

   – То есть как? – удивился Грек.

   – Предлагал ей замуж за меня идти много раз. Но она не хочет.

   – Из-за возраста твоего?

   – Ну, само собою. Думает, со временем разлюблю ея. И начну с другими гулять, заведу новую семью. Говорит, что потом ей меня терять будет много горше, нежели теперь.

   – Ишь какая! Гордая, как я.

   – А по мне, так чего загадывать? Жизнь, она большая, и вперёд ея никто не распишет. Кроме Бога. Если нам теперь вместе хорошо, расставаться глупо. А затем уж посмотрим.

Софиан улыбнулся:

   – Вот и ладушки. Коли всё упёрлось в Гликерью, можешь не сомневаться: под моим нажимом не устоит.

   – Ну, а я буду просто счастлив сделаться твоим зятем, Феофан Николаич.

   – Значит, порешили.

Но беседа с дочерью вышла напряжённая. Молодая дама поначалу обиделась, что отец всё-таки вмешался в их размолвку с Чёрным, о замужестве слышать не хотела, утверждая, что из двух стыдоб – сделаться сознательно матерью-одиночкой или престарелой супругой при мальчишке-муже – выбирает меньшую. Дорифор ответил:

   – Понимаю, что твоё душевное равновесие чрезвычайно важно. Но пора озаботиться и не о себе только.

   – А о ком? О твоём добром имени?

   – Да при чём тут я! Есть ещё один человек, больше всех заинтересованный в этой свадьбе.

У Гликерьи округлились глаза:

   – Не пойму, про кого толкуешь.

   – Вот о нём, – и художник указал пальцем на её живот, – или же о ней. Каково дитю будет без отца? Сколько мук придётся ему терпеть? А обидные прозвища – «незаконный», «пригульный», да и просто «ублюдок». На Руси внебрачные дети не в почёте. Их лишают наследства, не дают званий и чинов, даже отчеств. Не Данилке, нет, но ребёночку невинному ты заранее поломаешь жизнь.

Пригорюнившись, будущая мама сказала:

   – Да, ты прав, отец. Надо брать в расчёт не свою, но его судьбу. Потерпеть во имя счастья младенца.

   – Вот и умница. – Софиан поцеловал её в лоб. – Я пойду, договорюсь о венчании. Надо провести обряд побыстрее, потому как невеста с заметным пузиком – странное явление, согласись.

Церемонию провели в середине сентября 1388 года, а в конце февраля появился на свет новый потомок Феофанова рода, при крещении получивший имя Арсений. Повторял черты деда и смотрел из люльки серыми взрослыми глазами, точно маленький Иисус на иконах Грека. В год уже пошёл, в полтора говорил многие слова и любил качаться на деревянной лошадке, сделанной для него самим Софианом (богомаз не забыл столярного ремесла, навыки которого получил у дяди Никифора). Тут как раз, в первых числах осени 1390 года, и приплыл из Москвы нарочный монах от митрополита – с приглашением Дорифору перебраться жить и работать в Белокаменную. Живописец ответил радостным согласием. Но сказал, что сумеет переехать не раньше марта: надо завершить все дела в Нижнем, дом продать и подворье с мастерской, уложить вещи; да и внук подрастёт чуть-чуть, сделается крепче. Так и договорились.