Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Страсти по Феофану

Промчались дни мои быстрее лани,

И если счастье улыбалось им,

Оно мгновенно превращалось в дым.

О сладостная боль воспоминаний!

О мир превратный! Знать бы мне заране,

Что слеп, кто верит чаяньям слепым!

Она лежит под сводом гробовым,

И между ней и прахом стёрлись грани.

Но высшая краса вознесена

На небеса, и этой неземною

Красой, как прежде, жизнь моя полна.

И трепетная дума сединою

Моё чело венчает: где она?

Какой предстанет завтра предо мною?

Франческо ПЕТРАРКА

(Перевод Е. Солоновича).

Часть первая
РОКОВАЯ ЖЕНЩИНА ГАТТИЛУЗИ

Глава первая

1.

Это у простых смертных не случается пира во время чумы. У гробовщиков же – напротив, самая страда, только успевай сколачивать ящики. Не до лакировки, не до драпировки. Трупы прибывают, люди мрут десятками, сотнями, надо хоронить по-христиански, дёшево, но достойно. Главное – самому не поймать заразу, не свалиться, не оставить свою любимую мастерскую на чужих людей. И считать, считать денежки.

А чума пришла в Константинополь из Крыма. Там, на южном побережье, старый греческий город-колония Феодосия оказался в руках итальянских купцов – выходцев из Генуи. Превратился в перевалочный пункт на торговом пути из Азии в Западную Европу. Получил новое название – Каффа. А монголы, внуки и правнуки Чингисхана из Золотой Орды, тоже не могли упустить лакомый кусочек. Хан Джанибек осадил Каффу и попробовал захватить. Но у золотоордынцев не было собственного флота, и блокировать крепость с моря не получилось. Несколько атак с суши тоже ничего не дали. И тогда разъярённый Джанибек, отступая, распорядился перебросить через стены города с помощью машин-катапульт несколько покойников, умерших от чумы. В Каффе вспыхнула эпидемия. Многие горожане в панике бежали – сели на корабли, плывшие по Чёрному морю в Галату, тоже колонию генуэзцев, примыкавшую к Константинополю. И уже из Галаты страшная болезнь поползла по византийской столице.

В этот скорбный 1348 год более трети жителей города вымерло; остальные прятались в загородных имениях и по монастырям. Центр православия обезлюдел. На пустынных улицах гнили неубранные трупы крыс, собак и нищих. Смрадный воздух убивал всё живое. И колокола на церквях оплакивали усопших.

А прибыток гробовщика Никифора Дорифора приближался к тысяче иперпиронов – на такую сумму можно было купить двухэтажный каменный дом с палисадником. Нет, не зря говорил отец его, Лев Дорифор: самые надёжные профессии – повар, врач и гробовщик, ибо люди не перестают есть, болеть и умирать.

Сам Никифор был ещё не стар – сорока лет отроду. Но семьи не имел, так как не любил женщин. Впрочем, и к мужчинам относился не лучше. Он вообще считал человечество ошибкой Создателя. Люди интересовали его исключительно как возможные будущие клиенты – то ли сами помрут, то ли станут заказывать гробы для родных.

Мастерская досталась Никифору от отца. Старый Дорифор завещал ему все свои богатства. И недаром: сын учился прилежно, ревностно молился, не таскался за бабами. Правда, нрав имел мрачноватый, никогда не шутил и смеялся редко. Ну, да это не так уж важно. Зато младшенький, Никола, народился беспутным. Ни одна наука впрок не пошла. С детства безобразничал, лез в любую драку, без конца пел и танцевал, а когда подрос, пристрастился к выпивке и доступным девкам. В результате сбежал из дома – сделался бродячим фигляром, выступал на ипподромах и ярмарках. А какой отец подобное стерпит? Вот в сердцах родитель его и проклял. Отказал в наследстве. Ни единого медного фолла не оставил. И велел Никифору перед смертью: «Явится – гони в шею. Он тебе не брат и не сын мне боле. Опозорил наш честный род». – «Прогоню, прогоню, – отвечал Никифор. – Этим забулдыгам верить нельзя. Всё имущество промотают и тебя же по миру пустят». Успокоенный отец тихо отошёл в мир иной.

Но Никола никогда не беспокоил старшего брата – не навещал, денег не просил, весточек не слал. Шалопут – одно слово. Да оно и к лучшему: меньше общения – меньше скандалов. Говорить им было не о чем. Да Никифор и с другими-то не часто болтал, только иногда с приятелем-живописцем Евстафием Аплухиром, жившим неподалёку. А вообще жизнь гробовщика наполняли только три вещи: мастерская, церковь и труды церковных философов – их он любил читать, сидя в одиночестве в воскресенье.

В мастерской Дорифора было два наёмных работника – Иоанн и Фока. Первый начинал ещё при покойном Льве, бегал у него в подмастерьях, а теперь ходил в лучших константинопольских резчиках по дереву. Украшал гробы причудливыми орнаментами – хитросплетениями трав и цветов, солнц и звёзд, существующих и мифических тварей. Впрочем, выполнял и простые заказы. Был сговорчив и терпелив. А его жена, Антонида, стряпала на всю мастерскую, в том числе для хозяина.

И второй помощник, Фока, в виртуозности не уступал Иоанну. Относился к древесине как к женщине, – трепетно и чувственно; и она подчинялась его рукам, пела под рубанком – звонко и ликующе. Он любил запах свежесрезанных стружек, толстых шершавых досок, из которых можно изготовить нечто уникальное. Но, в отличие от напарника, очень уважал красное вино. А когда напивался, делался патологически злобен. И честил всех вокруг, утверждая, что они приносят ему несчастья: бывшую жену, убежавшую с итальянцем, Иоанна, не желавшего одалживать ему денег, Антониду, уверяя, что она всех когда-нибудь отравит своей готовкой, а хозяина обвинял в скупердяйстве и ханжестве. Обличительные тирады неизменно заканчивал словами: «Ничего, час ещё пробьёт, я ещё устрою вам развесёлую жизнь!» – и при этом поглаживал хлебный нож-тесак. Только вот никто Фоку не боялся, знали: протрезвеет – притихнет. Лет ему было тридцать пять, раз в неделю он посещал проститутку, а свою нерастраченную энергию вкладывал в работу.

К счастью, эпидемия обошла стороной мастерскую Дорифора: все остались живы. И к тому же неплохо подзаработали на чужой беде. Только опасались пока выходить из дома, ждали, когда городские власти приведут улицы в порядок. Лишь одна Антонида отпирала дверь для клиентов и для мальчиков-посыльных, доставлявших молоко, хлеб и рыбу из соседних лавок. И однажды утром она поспешила на дверной стук. Но, открыв, очень удивилась: перед ней стоял молодой монах, бородатый, бледный, его чернявые длинные волосы из-под шапочки-скуфьи трепетали от прохладного утреннего ветра. На руках он держал ребёнка – исхудавшего мальчика лет одиннадцати-двенадцати, непонятно – мёртвого или живого, потому что глаза несчастного были закрыты, голова запрокинута, а рука, свесившись, болталась совершенно безвольно.

   – Господи Иисусе! – прошептала кухарка, в страхе перекрестившись. – Что сие означать должно?

Инок не ответил впрямую, а спросил в свою очередь:

   – Здесь ли проживает гробовщик Дорифор?

   – Точно, проживает, многие ему лета. Но покойников мы не принимаем. И тем более – чумовых. Только исполняем заказы для похорон.

Рассердившись, чернец сказал:

   – Тьфу, не каркай, женщина! Он живой пока. У него не чума, а голодный обморок.

Антонида тоже обиделась:

   – Ну, а мы при чём? Здесь не богадельня. Оборванцам не подаём.

Брат во Христе дёрнул нижней губой и проговорил с неприязнью:

   – Позови хозяина. Не к тебе, но к нему я пришёл.

   – Он и слушать тебя не станет. Больно надо было – к каждому прохожему выходить!

   – Ну, так объясни вразумительно, глупая ты баба, растолкуй доходчиво, что принёс я его племянника...

   – Как – племянника? – ахнула жена Иоанна, отступая на шаг.

   – Очень просто. Это сын преставившегося недавно Николы, акробата и плясуна. А жена его, тоже акробатка, отошла в мир иной на неделю раньше. Мальчик – сирота. Чудом уцелел после моровой язвы.

   – Свят, свят, свят! – перекрестилась стряпуха, глядя на монаха испуганно. – Вот ведь! Страсть какая! Сирота! Я сейчас доложу хозяину.

Вскоре появился и сам Никифор – в длинной ночной рубахе и ночном колпаке; только что лежавший под одеялом, он невольно ёжился от колючей утренней свежести. Оглядев монаха с ног до головы, глухо произнёс:

   – Говоришь, Никола преставился? Это сын его? А не врёшь? Как тебе поверить?

   – Документ имею. Выписку из церковной книги, данную дитю при крещении.

   – Как же он крещён?

   – Феофаном.

Почесав кадык, Дорифор вздохнул:

   – Ладно, заноси. Будем разбираться. – А потом, пропуская инока мимо себя, проворчал негромко: – Принесла нелёгкая! Вечно от Николы какие-то неприятности!

2.

Феофан появился на свет в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта 1336 года. Схватки у матери начались неожиданно, и Никола на одной из цирковых кибиток спешно помчал супругу в родильный дом – заведение, устроенное властями для нищенок (вид бездомных, что рожали прямо на улице, издавна оскорблял общественную нравственность). Но доставить жену вовремя не успел, и пришлось ему самому принимать ребёнка под звёздным небом. Благо, та весна была тёплой, и мальчонку не застудили.

Звали жену Николы Манефа, и была она крещёной татаркой – из числа тех детей, что татары продавали купцам-генуэзцам в рабство. Генуэзцы же везли их из Крыма в Константинополь и затем в свою очередь продавали богатым грекам. А когда хозяйка Манефы, овдовев, уходила в монастырь, отпустила девочку на свободу, написав ей вольную. И Манефа прибилась к труппе бродячих акробатов. Стройная и гибкая, выступала с канатоходцами.

Здесь, на представлении, и увидел её Никола. Ей в ту пору минуло шестнадцать, а ему – девятнадцать. Оба полюбили друг друга с первого мгновения и уже не могли расстаться. А поскольку товарищи Манефы отправлялись кочевать по другим городам империи, младший сын Дорифора без малейших на то сомнений бросил отчий дом и отправился вслед за ними. Вскоре молодые сыграли свадьбу, обвенчавшись в церкви. А спустя год и восемь месяцев стали счастливыми мамой и папой.

Феофан был похож на обоих: от отца взял курчавые тёмно-русые волосы, нос горбинкой и сухопарость, а от матери – серые смеющиеся глаза и задорную ямочку на щеке. Детство его прошло в кочевых кибитках и на городских ипподромах, где родители выступали, а с шести с половиной лет начал выступать вместе с ними, научившись жонглировать шариками и скакать на лошади. Жили весело, хоть и бедно. Воспитанием сына в основном занимался Никола – ведь Манефа не умела ни писать, ни читать, лишь ходила с отпрыском в церковь и, показывая иконы, объясняла, кто какой святой и чему покровительствует. В общем, Феофан был довольно дик и необразован по сравнению со своими сверстниками из приличных семей.

Эпидемия моровой язвы их застала в Малой Азии, возле Халкидона – городка, что располагался напротив Константинополя, на другом берегу Босфора. Там стоял мужской монастырь Великомученика Неона, и артисты попросились туда на постой. Но монахи, опасаясь заразы, никого не впустили. И разумно сделали, потому что вскоре половина труппы отдала Богу душу, а вторая лежала при смерти. Только трое иноков, подвергая себя опасности, вышли из обители и ухаживали за хворыми. Двое из них тоже вскоре умерли.

А Никола, похоронив Манефу и готовясь уйти вслед за ней, перед смертью сказал чернецу Аверкию:

   – Друг любезный, не оставь беспризорным Феофанушку. Если выживет, отвези в Константинополь, к брату моему – видному гробовщику Дорифору. Он живёт между площадью Тавра и Месой. Человек известный, дом его тебе укажет любой... Может быть, племянника не прогонит...

И Аверкий исполнил последнюю волю акробата. Покопавшись в вещах покойного, не нашёл ни одной монетки, на которую можно было бы купить хлеба. Только реквизит и заштопанные костюмы для выступлений. Да пергамент-метрику о крещении Феофана. Целую неделю ждал оказии, чтобы переплыть Босфорский пролив, сам кормился и кормил мальчика подаяниями. Оба отощали и едва не умерли с голоду. Но в конце концов оказались на пороге мастерской Никифора.

Антонида и Иоанн, приподняв подростка и разжав ему зубы, влили в рот горячее молоко. Тот закашлялся и открыл глаза. Произнёс чуть слышно:

   – Где я? Кто Вы?

   – Успокойся, деточка, – ласково сказала кухарка. – Мы твои друзья. Ты в дому у дяди, брата твоего папеньки. Все опасности уже позади.

Феофан, подумав, судорожно сглотнул и проговорил:

   – Можно мне ещё молока?

   – Ну, конечно, милый.

Накормили и напоили также Аверкия. Инок подобрел и, слегка захмелев от еды, стал преувеличенно рьяно ратовать за ребёнка: мол, такой смышлёный и трудолюбивый, шустрый, восприимчивый, что Никифору не найти подмастерья лучше. И ещё, продолжал чернец, христианский долг любого – помогать ближнему своему; а уж тут ближе не бывает – сын родного брата!

   – Да не выставлю, не тревожься, – отвечал гробовщик, впрочем, без малейшей нотки радости в голосе. – Я Николу не любил в самом деле. Мы его с отцом не любили... Потому как – позор семьи. Вертопрах и башибузук... А дитя – невинно. Сын за родителя не отвечает. Пусть живёт.

Гость благодарил от души. А потом вдруг заторопился, начал собираться и прилечь вздремнуть совершенно не пожелал. Но провизию на дорожку, собранную ему в узелок, – хлеб, творожный сыр, огурцы и яблоки – принял с удовольствием. С тем и отбыл.

А парнишка постепенно восстанавливал силы. Дядя разрешил ему искупаться в собственной лохани (сам Никифор брезговал ходить в термы и предпочитал ополаскиваться дома), выделил из своих негодных вещей кое-что на первое время – нижнее бельё, несколько рубах и портов, быстро укороченных и подшитых стряпухой, стоптанные туфли. И когда Феофан полностью уже пришёл в норму, гробовщик пожелал с ним беседовать. Принял его в своей комнате, где стояло на полках множество фолиантов – Библия, Евангелие, сочинения богословов и светских авторов. Мальчик как увидел эти сокровища, так и замер в недоумении, широко распахнув глаза. Дорифор-старший уловил его взгляд и самодовольно захмыкал:

   – A-а, таращишься? Не читал тебе отец умных книжек?

   – Не читал, – признался племянник и смущённо потупился.

   – Где ж ему! Понятно... Сам-то знаешь грамоту?

Тот пожал плечами:

   – Разбираю буквы с грехом пополам.

   – Надобно учиться. Неучей у нас – пруд пруди, а людей знающих, воспитанных – раз, два и обчёлся. И поэтому они ценятся немало. Взять хотя бы невольников с площади Тавра, – он взмахнул рукой, – раб необразованный стоит 20 иперпиронов, а ремесленник – 40, а писец – 50, а уж ежели какой-нибудь лекарь – так целых 60! Мы же люди свободные, состоятельные, и своему сословию должны соответствовать.

Дядя сел и позволил мальчику тоже сесть напротив. Посмотрев на него, спросил:

   – Как вы жили с отцом-то? Нищенствовали, поди?

Феофан поник, хлюпнул носом, и из глаз его побежали слёзы:

   – Нет, мы жили славно... Может быть, не кушали досыта, это правда, и ходили не в лучших нарядах... Но зато любили друг друга – очень, очень сильно. Маменька такая была... добрая, весёлая!.. Пела, как никто не поёт! А отец, как послушает её, как обнимет и поцелует, так и скажет ласково: «Душенька моя! Голосистая птичка! Как же я люблю тебя, ласточку и пеночку!» Вот как жили дружно... Я бы всё отдал, лишь бы возвратить их назад!.. – И, закрыв лицо рукавом, он затрясся от плача.

У Никифора неожиданно шевельнулось в сердце некое подобие жалости. Раньше никогда ничего такого не чувствовал, даже у постели умирающего родителя. Протянув ладонь, он провёл ею по густым кудряшкам племянника. И вздохнул сочувственно:

   – Ну, не хнычь, не хнычь. Ты ж мужчина. А слезами близких не воскресишь... Это жизнь. Радости в ней мало. Больше горя и трудов тяжких. Нужно привыкать.

Мальчик вытащил из-за пояса платок и утёр им лицо. Робко пробормотал:

   – Извините меня, ваша честь, что не смог сдержаться...

   – Ничего, пустяк. И не называй меня «ваша честь». Говори просто «дядя».

   – Очень благодарен вам...

   – ...и на «ты». Не чужие ведь.

   – Нет, на «ты» не получится. Вы такой богатый и важный...

Дорифор криво улыбнулся:

   – А хозяин мастерской и не должен быть тютей. Надо и других держать в строгости, и себе не давать расслабляться. А иначе все старания – псу под хвост, предприятие рухнет, капитал, нажитый заботами дедов и прадедов, улетучится... Посему, если станешь озорничать и бездельничать, спуску от меня не получишь. Даром кормить не стану. А коль скоро выкажешь усердие в ремесле и науках, послушание и смирение, мы с тобой подружимся.

Феофан кивнул:

   – Постараюсь, дядя...

   – Вот и молодец. – Помолчав, гробовщик спросил: – В церковь-то водили тебя?

   – Обязательно. С маменькой ходили бессчётно. Я люблю слушать певчих.

   – А молитвы знаешь?

   – «Отче наш». И ещё повторяю часто: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй мя!»

   – Это хорошо. А про Иоанна Лествичника слышал?

Мальчик помотал головой:

   – Нет, не приходилось.

   – Есть такой святой. С юности жил в пещере, умерщвляя плоть. Иногда вообще уходил в пустыню, чтоб молиться в безмолвии. А к концу жизни написал книгу наставлений. Вот она: называется «Лествица, возводящая к небесам». Тридцать его бесед – это тридцать ступеней лестницы-лествицы на пути к обретению чистоты и гармонии. Каждую из заповедей надо изучить и стараться выполнить. Мой тебе совет.

   – Я к сему прислушаюсь.

В целом гробовщик остался доволен этой беседой. Засыпая вечером, так подумал: «Вроде неплохой пацанёнок. Мне Господь не дал ни семьи, ни деток. Может, завещаю всё Феофану, коли не поссоримся. Если не пойдёт по стопам Николы. Царство брату Небесное!»

К появлению подмастерья обитатели дядиного дома отнеслись по-разному. Иоанн – доброжелательно, по-отечески, даже слегка почтительно – как пристало себя вести с родственниками хозяина. А Фока – пренебрежительно, свысока. И однажды, будучи под мухой, принялся язвить:

   – Это верно, что мамашка твоя – из турок?

Мальчик покраснел, но ответил твёрдо:

   – Нет, из бывших половцев, что теперь зовутся татарами.

   – Значит, магометанка?

   – Нет, крещёная.

   – По латинскому или по нашему образцу?

   – Православная.

   – Всё равно чужачка. Латиняне, магометане, иудеи – все чужие. Сколько бы потом ни крестились, как мы. И жениться на таких – всё равно, что на обезьянах.

Серые глаза подростка сразу почернели. Посмотрев на обидчика исподлобья, он сказал со злостью:

   – Ты дерьмо собачье.

   – Как?! – едва ли не подпрыгнул Фока. – Как ты меня назвал?!

Взяв с верстака стамеску, паренёк выставил её лезвием вперёд и предупредил:

   – Только ещё попробуй обругать мою маменьку, свинья.

   – Угрожаешь? Мне? Засранец! – и столяр запустил в голову противника деревянный чурбак, подвернувшийся ему под руку. Но Николин сын ловко увернулся, и обрубок дерева просвистел над ухом у Иоанна, резавшего доску.

   – Вы рехнулись, что ли? – загремел его голос. – Чуть меня не пришибли!

В это время Фока стал выкручивать ухо Феофану, а мальчонка с отчаянием принялся визжать и старался ударить его ногой по лодыжке. Иоанн быстро их разнял, оттолкнул зачинщика, а господского племянника заслонил собой. Рявкнул на напарника:

   – Прочь пошёл! Нализался с утра пораньше и себя не помнит. Донесу Никифору – и лишишься места.

Поправляя пояс, выпивоха бросил:

   – Да заткнись ты, олух! Прихвостень хозяйский. Дело ясное: будешь теперь лизать задницу обоим – дяде и сучонку. – Посопел и добавил: – А со мной ничего не сделают: мастера, как я, надо поискать! – И ушёл, громко хлопнув дверью.

Иоанн только крякнул:

   – Вот ведь обормот! – Повернулся к мальчику, подмигнул ему ободряюще: – Не робей, приятель, я в обиду тебя не дам.

   – Я и не робею, – отвечал Феофан, приходя в себя.

   – Он вообще малый неплохой. И действительно превосходный мастер. Но его жена ушла к латинянину, и с тех пор Фока чужаков не терпит. А когда надирается, то готов броситься на каждого.

А ещё подросток подружился с Анфисой – дочкой Иоанна и Антониды. Девочке исполнилось десять лет, и она была точной копией своей матери – толстая, нескладная и смешливая. Как увидела подмастерья, так и прыснула:

   – Ой, какие башмаки на тебе! Не с твоей ноги.

   – Ну и что? – насупился сын Николы. – Дядя подарил. Заработаю денег в мастерской – новые куплю. А теперь и эти сгодятся. К императору во дворец мне пока не идти!

Девочка хихикнула:

   – А когда купишь – позовут?

Феофан загадочно закатил глаза:

   – Всякое в жизни может быть.

Та сказала серьёзно:

   – Во дворец, если что случается, приглашают гробовщиков посолидней.

   – Я и не хочу стать гробовщиком. Поучусь пока, ремесло освою, а потом займусь чем-нибудь иным.

   – Например? Снова в акробаты подашься?

   – Не исключено.

Постепенно они сдружились. Верховодил, конечно же, Дорифор: он и старше был на два года, и смекалистей, и сильнее духом; а она в нём души не чаяла и во всём подчинялась. Как-то подмастерье спросил:

   – Хочешь, я тебя нарисую?

У Анфисы вытянулось лицо:

   – Ой, а для чего?

   – Да ни для чего. Ради интереса: выйдет или нет?

   – А не заругают?

   – Что же в том дурного?

   – Я не знаю. Ведь изображают только святых. Или императоров.

   – Ерунда. Рисовать можно всех, коли есть охота. Я и маменьку с папенькой рисовал – жаль, что те листы затерялись.

   – Видишь: рисовал – и они преставились.

Феофан посмотрел на неё презрительно:

   – Дура ты, Анфиска. Дура и невежа. Темнота.

Дочка Иоанна засуетилась:

   – Ну, не обижайся, Фанчик, дорогой. Брякнула по глупости. Коль желаешь – рисуй. Прекословить не стану.

Он принёс тонкую дощечку, взял кусочек грифеля (им обычно мастера размечали доски), сел напротив и внимательно оглядел подругу. Та зарделась:

   – Ты меня смущаешь.

Отрок процедил:

   – Цыц! Сиди спокойно. Извертелась вся. – И решительно начал наносить штрихи на поверхность дерева.

Быстро перебрасывал взгляд с рисунка на оригинал и обратно. Иногда высовывал кончик языка. Кое-что подправлял подушечкой указательного пальца. Голову склонял набок и задумчиво щурился. Наконец, позволил:

   – Ну, смотри. – И перевернул доску.

Девочка уставилась на портрет, и в её глазах возникло недоумение. Робко шевельнула губами:

   – Фанчик, дорогой, разве ж это я?

Он ответил веско:

   – Я такой тебя вижу.

У Анфисы дрогнул подбородок:

   – Очень жаль... мне, конечно, далеко до красавицы... но уж ты совсем... сделал из меня какую-то образину...

Феофан вспылил:

   – Прекрати кудахтать! Никакая не образина – вон глаза какие хорошие. Носик, ротик... Полновата чуть – ну так что ж поделаешь? Я не виноват. – И расплылся миролюбиво: – Ты сама пойми. Люди, посмотрев, скажут: вот какая добрая дочка у Иоанна, это замечательно! Я твою доброту рисовал, а не просто облик.

Та немножечко успокоилась и проговорила:

   – Ничего, согласна. Коль такой уродиной сделал меня Бог, я роптать не буду.

Л мальчишка захохотал:

   – Голова садовая. Я тебе про одно, ты мне про другое. Раз не нравится, выкину, пожалуй, рисунок.

Девочка вскочила, выхватила дощечку:

   – Нет, не смей! У себя оставлю на память. Пусть потомки знают, как их бабка выглядела в детстве. – И сказала влюблённо: – Чудеса, да и только! Фанчик, ты такой даровитый!

   – Ух, подлиза!