Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

3.

Жизнь княгини Елены Ольгердовны складывалась сложно. Будучи в шестнадцать лет выданной за Владимира Андреевича, первых детей не смогла выносить до конца, родила сына Фёдора только в двадцать два, дочь Анастасию в двадцать четыре, но и те преставились во младенчестве. После примирения с мужем снова оказалась беременной и за восемь последующих лет родила ему четверых мальчиков – Иоанна, Симеона, Андрея и Ярослава. Князь периодически ей изменял, после каялся, обещал больше не вести себя легкомысленно и дарил кучу драгоценностей. А литовка смирилась с участью хоть и главной, но не очень любимой жены у него в гареме. Занималась детьми и по-прежнему каждый год выезжала на моление в Троицкую пустынь – к Сергию Радонежскому. Вот и все её «развлечения», если разобраться.

Нет, один мужчина, кроме супруга, был ей очень приятен. Как увидела его в первый раз, так и ощутила сладкий холодок в самом сердце: ах, какой пригожий и умный, обаянию лица радуется глаз, а красивые и складные речи ублажают ухо. Князь Владимир Андреевич был хотя и молодцеватее, и ретивей, но проще в мыслях, кроме воинского и постельного дела ничего не умел. А Елена Ольгердовна, в доме отца воспитанная на книжных премудростях, ставила учёность выше физических доблестей. И беседы со своим тайным сердечным другом доставляли княгине немалое удовольствие. Но она и помыслить не могла ни о чём большем. Даже самой себе (уж не говоря о духовнике – Афанасии Высоцком) не желала признаться, что какой-то сторонний человек ей не безразличен. Добрая христианка, женщина ни разу не нарушила ни одну из библейских заповедей. А тем более что у этого мужчины были сын и молодая жена... Совершенно верно: звали её симпатию Феофан Грек.

Смешанное чувство испытала она от известия об измене мужа с новгородкой Марией. Вместе с брезгливостью отчего-то шевельнулось внутри ехидство: Дорифор теперь собрат её по несчастью, оказался рогатый, выбрал себе в спутницы пошлую бабёнку. А спустя два года с горечью отвечала на письмо Софиана, где он спрашивал о судьбе жены и Николеньки, – как сгорели те при ужасном набеге Тохтамыша...

Больше богомаз и княгиня не писали друг другу.

После смерти Донского переехала с детьми из Серпухова в Москву, в Кремль, во дворец Храброго, находившийся за алтарной частью Архангельского собора. С юными Василием Дмитриевичем и Софьей Витовтовной завязала добрые отношения, но особенно тесно сошлась с вдовствующей великой княгиней – Евдокией Дмитриевной Суздальской. Та была такой же ревностной православной, строго соблюдала посты, ездила молиться в дальние и ближние обители, возводила церкви, жертвовала деньги детским приютам. И сама не принимала постриг только потому, что хотела вначале поставить на ноги младших своих детей – малолетних Константина, Софью, Анну, Анастасию и Марью.

Как-то раз обе женщины возвращались с заутрени, проводимой митрополитом по случаю Сретения Господня, и вдова сказала Елене – просто как хорошую новость, без каких бы то ни было намёков, ибо знать не знала об её чувствах:

   – Вскорости прибудет к нам из Нижнего твой давнишний приятель – живописец Феофан Грек. Киприан пригласил его расписывать храм в Коломне. Я ж имею и другую задумку: выстроить в Кремле церковь Рождества Богородицы, дабы фрески в ней сотворил сей достойный муж. Как ты смотришь на это, душенька?

В сердце у литовки вновь возник тот забытый с годами сладкий холодок, появившийся при первой её встрече с Дорифором. Улыбнувшись непринуждённо, внучка Гедымина произнесла:

   – Очень рада и его возвращению, и твоим великим намерениям. Он искусный иконник и вельми занятный философ. Говорит, как пишет, словеса текут чрезвычайно затейливо.

   – Он, по-моему, женат на боярышне из Новгорода Великого?

   – Был давно, да его супруга с детьми сгорела при набеге нехристя Тохтамыша. Старший сын тоже умер – вроде от чахотки...

   – Вот несчастье! Бедный Феофан...

   – Доходили слухи, что живёт вдовцом, вместе с дочерью, зятем-русским и внуком. Кстати, знаешь, кто в зятьях у него?

   – Кто же, любопытно?

   – Младший брат Симеона Чёрного.

   – Неужели?

   – Тоже богомаз, ученик Феофана.

   – И, наверное, пьёт, как брат?

   – Ох, не ведаю, матушка: это всё рассказывали заезжие люди...

   – Ты, однако, хорошо осведомлена о своём знакомце, – посмотрела на неё Евдокия не без лукавства.

Но Елена пропустила насмешку мимо ушей и сказала рассеянно:

   – Мы дружили семьями... он расписывал стены в нашем тереме...

   – Да, я видела, приезжая к вам в гости в Серпухов. Очень, очень затейливо...

А оставшись одна, благоверная Храброго стала нервничать, отчего-то смотрелась в зеркальце (полированный кусок серебра), проверять, не слишком ли годы состарили её. Нет, пожалуй, выглядела неплохо, как нормальная цветущая тридцатишестилетняя женщина, мать четверых детей. И сама же ойкнула: мать четверых детей, а взволнована приездом постороннего господина, словно девочка! Вот ведь незадача! Для чего это ей?

Встала на колени под образами, помолилась и уняла сердцебиение. «Я и не узнаю его, поди. Столько лет прошло, он уж пожилой, хорошо перевалило за пятьдесят. Глупо так тревожиться о каких-то соблазнах. – Тяжело вздохнула. – И вообще Феофан интересен мне только как художник, как мыслитель. Ничего греховного». Но упоминание о греховном вновь разволновало её и вогнало в краску. «Господи Иисусе, – прошептала княгиня, – дай мне силы выдержать это испытание и не запятнать свою честь. Я не создана для измены мужу. И, скорее, убью себя, чем нарушу брачные обеты». А в висках стучало: но ведь князь нарушил... почему ей нельзя?..

В первый раз они увиделись в Архангельском соборе на всенощной. Стоя со свечой и внимая певчим, Софиан поминал своих усопших родных и особенно – Летицию с Гришей. Их любил он сильнее других. Нет, конечно, ныне живущих тоже, и особенно – маленького Сеника, дорогого внука. Но Летиция и Григорий навсегда остались у него в душе незаполненными чёрными дырами, и чем дальше, тем больше Грек по ним тосковал. Накануне отъезда из Нижнего приходил на могилу сына – кланялся, прощался. Говорил: «Я ещё приеду. Перед смертью приеду – и к тебе, и к ней. Как бы трудно мне ни было».

А в Архангельском соборе на всенощной вдруг почувствовал устремлённый на него взгляд. Повернулся к княжескому приделу и увидел Елену Ольгердовну в тёмном узком платке и расшитой круглой шапочке с меховой оторочкой. Дорифор почтительно наклонил голову. Женщина кивнула в ответ, чуть заметно, и тотчас же опустила глаза. «А она похорошела, пожалуй, – улыбнулся про себя Софиан. – Стала как-то мягче и выразительней... Отчего смотрела так пристально? Ну, понятно: наши обе вторые половины изменяли нам вместе. Маша смертью искупила свой грех. А Владимир Андреевич жив-здоров и, наверное, ею прощён... Коли мы увидимся с ним, – а увидимся непременно, – как себя держать? Сделать вид, что не ведаю об измене? Или изобразить уязвлённое самолюбие? Мысленно спросил: «Ну, а если честно – разве я по-прежнему гневаюсь на него?» Мысленно ответил: «Нет, пожалуй, не гневаюсь. Всё давно забыто. Сам когда-то наставлял рога ди Варацце... Бог ему судья, Серпуховскому князю, но не я».

И опять поймал на себе взгляд княгини. Изумлённо подумал: «Что ж она уставилась? Даже неприлично, пожалуй. Могут ведь заметить и порочно истолковать... Хватит приключений на мою голову. Я хлебнул дворцовых каверз сполна. Ни во что не вмешиваюсь отныне, лишь работаю по заказам митрополита. Надо хоть на старости лет потрудиться спокойно».

А Елена Ольгердовна, глядя на него, рассуждала: «Совершенно не изменился. Только поседел ещё больше. И на вид не дашь больше сорока с чем-нибудь. Вот счастливец: все невзгоды – точно с гуся вода. Не похож на вдовца. Говорили, что с ним приплыла некая монашка, вроде его домоправительница. Может быть, у них преступная связь? Но тогда Феофан не достоин расписывать храмы... Если Киприан ему доверяет, значит – ничего противузаконного… Ах, да мне-то что? Пусть себе живёт, как ему охота. Надо перестать смотреть и думать о нём». И не могла.

Приблизительно неделю спустя встретила в Кремле Симеона Чёрного, шедшего из Чудова монастыря с озабоченным видом, и велела челяди, чтоб его позвали. Богомаз подошёл, низко поклонился и спросил, чем он может служить княгине.

   – Верно, что теперь ты являешься сродственником Греку?

   – Верно, матушка, верно. Породнился через младшего братца.

   – С Феофаном видишься?

   – Как не видеться, ежели вдвоём нам поручено расписать Успенский собор в Коломне! Вот ходил в Чудов монастырь поглядеть на ихнее «Умиление», ибо сделать хотим несколько иначе, проникновеннее, а по-фряжски говоря, «колоритнее»...

   – Передашь своему учителю, что желала бы его лицезреть?

   – Как не передать? Передам непременно. Будучи в Москве, он предстанет пред твоею светлостью обязательно.

   – Хорошо, ступай. На, держи монетку. Подари племяннику что-нибудь весёлое – деревянную сабельку или барабан. Да не говори, от кого. Будто от тебя.

   – Сделаю, как велено, матушка княгиня...

А она подумала: «Я сошла с ума. Для чего затеяла? Надо бы вернуть Симеона, отменить наказ. Нет, не стану. Будь что будет».

Дорифор встретил сообщение Чёрного без особого интереса. Равнодушно бросил:

   – А зачем, сказала?

   – Нет, «желаю видеть» – и всё.

   – Видимо, для росписи собственных палат.

   – Верно, не иначе.

Софиану, погрузившемуся в работу, было, как и раньше, не до посторонних вещей. Сам Успенский собор его вдохновлял – величавый, из тёсаного камня. К трём дверям вела высокая лестница, со скульптурной каймой во всю ширину её стен. Косяки дверей и окон – отшлифованные колонны. Три солидных купола с позолоченными крестами, крыша похожа на кедровую шишку. Главный купол – над главной люстрой и главным алтарём. Два других – над другими алтарями. Некогда главный купол обрушился, предзнаменовав набег Тохтамыша, но затем был отстроен заново. Именно под ним и предполагалось разместить Богоматерь с младенцем и само Успение.

Феофан писал Богородицу. Пресвятая Дева получилась у него несравненно душевнее, мягче, чем на Ильине улице в Новгороде, с более тёплыми чертами, розоватостью щёк и носа, обнажённой высокой шеей. Из-под темно-красного мафория виден синий чепец. Звёздочка на мафории сдвинута к Иисусу. Золотистая рубашка ребёнка вся исходит святым сиянием. Выразительными вышли лица обоих: белые мазки по тёмной санкири. Фон ликующе светлый. Это было, пожалуй, лучшее «Умиление» за всю его жизнь.

А «Успение» создавали вместе с Симеоном и Даниилом Чёрными. Те писали апостолов и скончавшуюся Марию, башни плакальщиц, а учитель – фигуру Христа и пурпурного Серафима над Ним. Тёмные одежды Спасителя контрастировали с ярким Серафимом и горящей красной свечой внизу. Цветовое решение фрески было необычно для Грека, он давно не писал столь насыщенными красками. Вроде вспомнил молодость. Или, наоборот, помолодел, поселившись в Московии?..

Посетил Елену Ольгердовну только в августе, после дня Успения, завершив труды. Был одет по-русски – в летний кафтан и мурмолку[25]25
  мурмолка – невысокий колпак из дорогой ткани с отворотами.


[Закрыть]; под кафтаном – красная косоворотка из китайского шёлка, на кафтане – кушак; сапоги из замши. Поклонился коротко, приложив руку к сердцу. И спросил по-русски, совершенно без акцента уже:

   – Вызывала, матушка?

Та сидела за пяльцами, вроде вышивала, но обилие перстней на обеих руках говорило о том, что её работа – только видимость. Жестом пригласила гостя садиться и проговорила:

   – Я не вызывала, но приглашала. Нешто нам и потолковать уже не о чем? Старые приятели...

   – Благодарен за честь называться твоим приятелем.

   – Разве то не правда? Мы с тобой больше чем приятели. – Горько усмехнулась. – Мы в известной степени родичи...

Дорифор насупился и ответил сухо:

   – Не хотел бы отзываться с неуважением о покойной Марии Васильевне. Царствие ей Небесное!..

   – Ты ведь знаешь, что она родила побочную девочку? – продолжала гнуть свою линию литовка.

Ахнув, Феофан замер, потрясённый. Еле слышно пробормотал:

   – Девочку? Неужто? – Проглотил слюну. – Где ж она?

   – Вместе с нею сгорела.

   – Господи Иисусе! – и перекрестился. – Ты меня огорошила.

У княгини вырвался беззаботный смешок:

   – Баешь по-русски лихо. «О-го-ро-ши-ла»... Помню, как приехал в Серпухов лет пятнадцать назад – изъяснялся только по-гречески.

Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:

   – Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.

   – Твой супруг в Москве?

   – Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием – уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.

Грек неодобрительно повёл головой:

   – Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.

   – Значит, пострадают. Русь объединять надо.

Богомаз утёр мокрые усы:

   – «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.

Та пожала плечами:

   – Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь – у краины...

   – С Тохтамышем, стало быть, замирение?

   – Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.

   – Лишь бы на Москву не лез больше.

   – Вот и я о том же.

Выпили ещё. Женщина сказала:

   – Что мы о делах да о войнах! Лучше бы о себе поведал. Как жилось-моглось эти годы?

Он развёл руками:

   – Всяко много разно перетерпел, сразу не припомнишь.

   – Дочка как? И внучек?

   – Слава Богу, здоровы.

   – На кого внук похож?

   – На меня как будто.

Разговор, выдохшись, прервался. Дорифор подумал: «Может, уходить?» Но Елена спросила:

   – Ты жениться не собираешься?

Грек невесело рассмеялся:

   – И-и, какое! Хватит мне уже этим баловаться. Отженился, баста!

   – Ну, не клевещи на себя. Моложавый, стройный... ты любого вьюношу одолеешь.

   – Не преувеличивай, матушка.

   – Нешто тебе без женщин не тягостно? Или со своей монашкой поладил?

Софиан взглянул на неё с укором:

   – Вот и ты туда же! Мы с Лукерьей добрые друзья, больше ничего. Я обязан ей очень многим. Вылечила руку мою, – он поднял обезображенную правую ладонь, – и ухаживала за Гришей, помогала принимать Сеника. Славный человек...

   – Значит, сам с монашкою сделался монахом?

Помолчав, ответил печально:

   – Может быть, и так.

   – Ну, а если я скажу, что живёт на свете и другой человек, для которого ты сделался частью его души? И который мучается от твоей к нему безучастности? – Щёки её пылали, а дыхание было прерывистым, частым. – Тоже бы отверг?

Смяв мурмолку в левой ладони, богомаз произнёс взволнованно:

   – Кто же это?

У княгини покраснели шея и виски; выпалила звонко:

   – Сам не понимаешь?!

Он сидел испуганный. И сказал несмело:

   – А Владимир Андреевич как же?

Та распетушилась:

   – Пожалел беспутника, совратившего твою Машу?

Свесив голову, Дорифор вздохнул:

   – Всё равно... отвечать грехом на грех не пристало... – Поднял взгляд и увидел, что Ольгердовна вытирает слёзы. Засмущавшись, проговорил: – Матушка, пожалуйста... Ну, зачем? Не надо... – Опустился перед ней на колени. – Я в смятении, в голове кутерьма какая-то. Ты княгиня... я простой рисовальщик...

Наклонившись, ласково погладила его по щеке:

   – Не простой, а великий... умный, славный... лучший из мужей на земле... Мне не жить, коли ты откажешь.

Грек перехватил её руку и поцеловал. Заглянул в беспомощные, плачущие глаза:

   – Я не откажу... твой всецело...

Женщина шепнула доверчиво:

   – Мой... конечно, мой...

4.

Жизнь его входила в новые берега: обустраивал свою мастерскую, выполнял заказы, нянчил внука и украдкой виделся с Еленой Ольгердовной. Их любовь была не такая, как другие у Феофана; чувства к Летиции мог бы сравнить с весенним ветром, майской шумной грозой; чувства к Маше – с летним июльским зноем; чувства к Серпуховской княгине – с ясным погожим днём в октябре. И действительно наступала осень – жизни, творчества. А любилось легко, как-то беззаботно.

Ближе к декабрю литовка призналась, что беременна. Дорифор похолодел:

   – От кого?

Получил ответ со смешком:

   – Ну, не от НЕГО же!

   – А не заподозрит?

   – Нет, не думаю. Озабочен только своими ратными делами и ещё наложницами. Плохо помнит, посещал ли меня когда.

   – Ой, тревожусь – за тебя, за себя, за всех.

   – И не думай даже – это будет дитя княжеских кровей. И комар носу не подточит.

В марте родила мальчика, получившего имя Василий. Крестным стал великий князь Василий Дмитриевич, крестной – вдовствующая княгиня Евдокия Дмитриевна. Лишь она одна, кроме Софиана, знала тайну своего крестника; много раз ругала товарку за легкомыслие, но клялась, что не выдаст Храброму. Сам Владимир Андреевич пребывал в счастливом неведении и считал, что пятый ребёнок – тоже от него. Более того, привечал Феофана, вроде чувствовал вину перед ним, заказал роспись каменной стены у себя во дворце. Грек спросил:

   – На какую тему?

Князь пожал плечами:

   – Только не из Библии. Что-нибудь попроще. Светское, житейское.

   – Хочешь, напишу вид Москвы?

   – Да, пожалуй. И поярче, повеселее, пожалуйста.

На наброски ушло несколько недель, а затем художник перенёс картину на штукатурку. Он работал быстро и вдохновенно. Из-под кисти возникали белокаменные башни Кремля – Свиблова (по имени боярина Фёдора Свиблова), Беклемишева (или Москворецкая), Тимофеевсьсая (в честь Тимофея Вельяминова), Боровицкая, Троицкая и другие. За кремлёвской стеной поднимались крыши дворцов и сверкали на солнце луковки соборов. Слева извивалась река. Спереди теснились постройки Китай-города и Зарядья. Справа тянулся Охотный ряд с многочисленными лавками. По дощатым мостовым ездили повозки, из ворот Константино-Еленинской башни выезжали кмети – конный разъезд, наблюдавший за порядком, и в его голове узнавался боярин Никифор Кошкин. Маленькие фигурки людей были там и сям – торговались, прогуливались, раскланивались. А по небу плыли пухлые облака и летали птицы. Словом, фреска получилась задорная, жизнерадостная, праздничная, как само настроение Феофана в то время – ежедневно видевшнго Елену Ольгердовну с крошкой-сыном.

На открытие картины съехались бояре, не побрезговал и великий князь. Двери в казённую палату распахнули, и творение великого Грека, освещённое солнцем из окна, вмиг предстало перед взорами изумлённой публики. Все заохали и запричитали, а Василий Дмитриевич даже воскликнул: «Батюшки-светы, что за лепота!» Всматривались в детали, восхищённо цокали языками. Сразу же посыпались заказы художнику: «Мне такую же! Я хочу!» Но бояр оттеснил сам наследник Донского:

   – Прежде – мне. Размалюй-ка ты терем у Софьи Витовтовны всякими причудливыми узорами, сказочными птицами, чтоб ни у кого не было таких. Чтобы подняться по лестнице – точно в райский сад!

Живописец отвесил церемонный поклон:

   – Сделаю, как просишь; Вместе с братьями Чёрными выполним достойно.

   – Главное, пожалуй, чтоб хмельной Симеошка не упал с лесов, – пошутил Василий, и вельможи подобострастно захрюкали.

Софиан ответил:

   – Он давно не пьёт. Бо собрался жениться.

Тут уж князь и его окружение засмеялись в голос: Симеошка – женится? Вот умора! Он же по натуре своей бобыль! Кто же согласился выдать за него свою дочку?

   – Сурожанин Некомат. Прикатил в Москву с сыновьями и дочерью. Первым – передавать торговое дело, старые налаживать связи. Он ведь, как поссорился с Дмитрием Ивановичем, носа не казал сюда целых двадцать лет. И другие купцы захватили его места. Вот и наставляет детей, как им действовать теперь половчее. Сам-то он старик, шестьдесят с лишком, и уже не так шустёр, как прежде. Ну, а дочери от второго брака – ей исполнилось двадцать два – и Москву решил показать, и найти жениха достойного.

   – Стало быть, нашёл, – продолжал насмешничать повелитель Московии. – Самого достойного!

И опять бояре ухватились за животы от княжеской шутки. Только Феофан сохранял спокойствие, твёрдо произнёс:

   – Верю: Симеон возьмёт себя в руки. Он иконник искусный, человек неглупый, хоть и вспыльчивый. Ну, а кто из нас без греха? Пусть решится бросить в меня камень.

Улыбаясь, князь проговорил:

   – Нет, кидаться в тебя каменьями мы не станем, ибо нечего повторять слова Иисуса, не являясь Христом... А коль скоро Черный-старший исправится, будем только рады. Мы его дарование ценим. Под твоим приглядом вырастет в изрядного мастера.

   – Бог даст!

В самом деле: переехав в Москву, Дорифор нашёл своего ученика в непотребном состоянии. Симеон рисовал прекрасно и расписывал церкви замечательно, но потом, выполнив заказ, уходил в запой и спускал заработанные деньги. Пил, гулял, куролесил, предавался необузданному разврату. После отсыпался, постепенно возвращаясь к нормальному состоянию, похудевший, ободранный, с дикими глазами. Появление наставника и семьи брата благотворно повлияло на новгородца. Обещал вина в рот не брать и действительно держался уже больше года. Вместе с Софианом и Даниилом хорошо поработал в Коломне и с большой охотой трудился в общей мастерской. От былых обид и раздоров из-за Маши не осталось и следа. Отношения у них завязались дружеские, добрые, полноценно родственные. Лишь одна Лукерья недолюбливала пока Симеона: говорила, что в зрачках у того – сатанинский огонь, рано или поздно сорвётся и наделает бед. Но её упрекали в жестокосердии.

Некомат же приехал по весне 1392 года и однажды зашёл в мастерскую Феофана, расположенную тогда близ Петровского монастыря. Сурожский купец полысел окончательно и как будто высох, кожа пожелтела, а передние нижние зубы, при отсутствии верхних, сильно выросли и торчали из-за губы. В целом напоминал Кощея Бессмертного из русских сказок.

А его дочка, Серафима, увязавшаяся за отцом, хоть и не блистала писаной красотой, но была мила – просто в силу нежного своего возраста. Портили её короткие неуклюжие пальцы и какая-то хищная улыбка. Но когда не скалилась и прятала кисти в рукавах, ничего, выглядела приятно.

Некомат пожелал купить несколько иконок и Евангелие от Луки, разукрашенное младшим Чёрным. А пока подмастерье заворачивал и завязывал приобретения, Софиан угостил посетителей сбитнем и печатными пряниками. Толковали о былом, о Мамае и Вельяминове, о сегодняшних столкновениях Тохтамыша с Тимуром. Некомат утверждал: хан Золотой Орды больше не опасен, выдохся, ослаб, а бояться надо хромого Тимура, за которым стоят Хорезм и почти что весь Северный Кавказ. Завершая беседу, задал ещё вопрос:

   – А не знаешь ли какую подходящую сваху на Москве? Главное, чтоб надёжную, не прохвостку, не продувную бестию, а приличную степенную женщину; я бы за ея добрый труд уж не поскупился. – Покряхтев, заметил: – В Суроже у нас женихи неважные – или дураки, или голь. А хотелось бы найти моей дочечке мужа с положением; не болярина, разумеется, не вельможу знатного – эти Серафимку-то не возьмут, даже с крупным приданым, – но хорошего человека, хваткого, неглупого.

Девушка сидела потупившись, опустив глаза. Оживившись, Грек ни с того ни с сего сказал:

   – Ну, так я тебе присоветую безо всякой свахи. Есть такой удалец – ученик мой и правая рука, Симеон по прозвищу Чёрный. Новгородец, из служивых людей. Мне ещё в Царьград привезли его мальчиком, чтобы бегал у меня на посылках и перенимал живописное мастерство, А теперь он умелец, равных которому надо поискать. Зарабатывает пристойно. Нрав имеет, правда, горячий, но отходчивый.

   – А не пьёт? – с подозрением спросил Некомат. – Извини уж великодушно, но я ведаю, что средь вас, иконников, попадаются злые бражники.

Феофан ответил тактично:

   – Врать не стану – было дело, срывался. Но семейная жизнь, я не сомневаюсь, его обуздает.

   – А хорош ли собою? – пропищала будущая невеста.

   – Недурен. Да хотите – хоть сейчас его кликну? Сами поговорите.

   – А удобно ли?

   – Что же неудобного? Вы ведь не мошенники и не воры какие-нибудь, предлагаете славную затею, и стесняться нечего.

Симеон, продолжающий вести трезвый образ жизни и предстал перед сурожанами в чистой полотняной рубахе, с коротко подстриженной бородой и расчёсанными на прямой пробор волосами. Был молодцеват и задорен.

Познакомились. Чёрный вспомнил:

   – А, так это ты, батюшка, подзуживал нашего Ромашку против Каффского головы и снабдил отравой?

Некомат замахал на него руками:

   – Вот ещё придумал! Это всё Мамайка, леший, супостат. Чтоб ему гореть в адском пламени!

Феофан, заминая неловкость, произнёс:

   – Мы тебя пригласили, Сенюшка, по сурьезному поводу. И хотим спросить: ты не думаешь ли жениться?

Глядя на заезжего гостя с дочкой, тот сообразил, что к чему, с ходу оценил молодуху и приличные капиталы папы, а поэтому ответил достойно:

   – Можно и жениться, если посулят чтой-то интересное.

Судя по всему, кандидат произвёл на обоих визитёров приятное впечатление, потому что купец, пошушукавшись с Серафимой, объявил:

   – Предложение вот какое: пятьдесят рублёв серебром, драгоценностей два больших ларца и в придачу четыре ненадёванных шубы из бобра.

Дорифор присвистнул от удивления, до того приданое было велико, а жених с улыбкой ответил:

   – За подобное состояние я не токмо жениться – душу продать готов!

Девушка хихикнула, а мужчины запричитали: тьфу на тебя, охальник, как не стыдно говорить о душе такое? И перекрестились дружно. Исправляя положение, Симеон пробормотал торопливо:

   – Не сердитесь, господа, зряшно, я ить пошутил. А теперь говорю без смеха: можем сесть – обсудить подробности. Предложения такие поступают не чаще одного раза в жизни.

В общем, договорились. Свадьбу справили в сентябре, новобрачные въехали в новый собственный дом, купленный в Зарядье, и молодожён прожужжал друзьям в мастерской все уши, что за прелесть его Серафима Некоматовна – и хозяйственная, и сметливая, и на ласки спорая. И ещё поклялся никогда больше не выпивать, потому как поводов больше не имеется: если жизнь наладилась, любишь и любим, а пожару в груди разгораться не с чего, значит, заливать его брагой и не надобно. Подивившись, друзья сказали: дай Бог.

В конце сентября папа Сурожанин уехал, одного сына взяв с собой, а второго в Москве оставив – торговать привезённым товаром. И вот этот сын, Поликарп, без отцова пригляда вдруг ударился во все тяжкие – кучу заработанных денег просадил на вино и девок; неожиданно сгинул, а спустя неделю бездыханное его тело всплыло близ одной из пристаней на Москве-реке. Дознавательство ничего не дало – то ли сам по пьянке свалился в воду, то ли кто столкнул, – неизвестно. И пришлось впрячься в дело по торговле Серафиме и Симеону – ведь не пропадать же добру! Сделки заключал Чёрный и, не искушённым в коммерции, позволял себя обдуривать, как ребёнка. И поэтому когда его благоверная села проверять записи расходов с приходами, прямо онемела от ужаса: обнаружилась недостача в шестьдесят рублей (приблизительно, по нынешним временам, около шести миллионов!) После этого она на учинила разбирательство с мужем, выяснение причин фактического банкротства. Тот не понимал, объяснял по-своему, по-житейски, а жена начала ругаться, обзывать художника матерными словами, унижать и высмеивать. Оскорблённый иконописец не сдержался и влепил ей затрещину. Некоматовна ответила оплеухой. Оба стали драться, выдирая друг другу волосы. Перевес оказался у новгородца; он избил супругу до полусмерти и, уйдя из дома, оголтело пустился в такой загул, что и сам чуть не окочурился. Феофан и Лукерья еле-еле отпоили его горькими отварами из целебных трав. Молодой живописец пришёл в себя, но сказал, что в семью больше не вернётся. Для переговоров в Зарядье вызвался пойти Даниил.

Младший Чёрный обнаружил невестку в крайнем раздражении, распалённо-злобную. Поначалу она хотела натравить на него собак; стоя на крыльце, топала ногами и грозила уничтожить обоих братьев. Но когда он сказал: «Феофан Николаич и я сообща покроем Симеонову недостачу», – быстро утихомирилась, разрешила войти, даже усадила за стол. Недоверчиво задала вопрос:

   – Что, действительно вы готовы внести шестьдесят рублёв?

   – Нет, не шестьдесят, но сорок. Мы теперь расписываем терема у великой княгини и у двух болярынь. А грядущим летом брат с учителем подрядились изукрасить иконами церковь Рождества Богородицы посреди Кремля. Будет в общей сложности тридцать. Да учитель добавит недостающие десять.

Удивившись, сурожанка спросила:

   – Грек святой, что ли, не пойму? Для чего ему выручать этого паскудника?

Даниил ответил:

   – Кто велик, тот и свят. Чувствует вину за случившееся – он ведь вас сосватал. И вообще добрый человек.

   – Слишком добрый, как я погляжу. Он сосватал, но вина не его, Сёмка сам по себе олух и болван. Но коль скоро уж так случилось, то от денег не откажусь. Подношение принимается.

   – Значит, извинишь братца? Он к тебе вернётся?

Серафима повела бровью:

   – Да с чего ты взял? Никакого прощения быть не может.

   – Как же так? За что ж тогда мы тебе заплатим?

   – Откупаетесь от суда. Сорок рублёв за то, чтобы я не подавала челобитную князю – о взыскании с Чёрного силой. Больше ничего.

По её губам пробежала издевательская усмешка. Пальцы шевелились, точно щупальца спрута.

   – А за примирение, – вновь заговорила дочка Некомата, – двадцать недостающих рублёв. И притом не частями, а сразу. Шестьдесят рублёв на стол, и согласна разделить с ним супружеское ложе. Хоть сегодня вечером.

Младший брат нахмурился, покачал головой в знак отказа:

   – Сразу не получится. И откуда ж взять?

   – Мне-то что? Не моя забота. Думайте, ищите, что-нибудь продайте. А иначе – суд. И не просто суд, а бесчестье. Я ведь напишу не кому-нибудь, а нарочно князю Храброму. Заодно раскрою ему глаза, кто отец княжича Василия... Что таращишься, точно рак варёный? На Москве про это слух давно идёт...

Даниил поднялся, весь пылая от возмущения:

   – Да тебя убить мало, гадина, змея подколодная! – и схватился за нож столовый.

Та пронзительно завизжала:

   – Люди! Люди! На помощь!

Прибежавшие слуги вмиг скрутили иконника, вырвали оружие и ещё надавали по морде. Он висел у них на руках и плевался кровью.

   – Повязать? Кметям сдать? – обратилась к хозяйке челядь.

   – Вот ещё, мараться! Вытолкайте в шею, бросьте рожей в грязь. Пусть послужит ему уроком... И запомни, Данька: восемьдесят рублёв – и как будто ничего не было.