Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

2.

Да, семейная жизнь у Грека складывалась неплохо. Из Тавриды возвратились на нескольких возках – вместе с детьми Некомата: сын опять собирался налаживать торговлю в Москве, Серафима же решила примириться с супругом, Симеоном Чёрным. Ехала весёлая, жизнерадостная, приставала к деверю Даниилу – дескать, почему такой хмурый и неласковый, смотрит волком? Или он опять вспомнил их давнишнюю распрю? Или же не рад, что она наладилась к мужу? Даниил ворчал: рад, конечно, рад, просто зуб некстати болит, вынимает душу. И старался не смотреть в сторону возка с Пелагеей.

Феофан показывал молодой жене городки, где они находились проездом, объяснял, как строятся, а затем расписываются храмы, говорил и на отвлечённые темы, философствовал; та просила повторить непонятное, словно бы зубрила, как прилежная ученица. Он смеялся и повторял.

А однажды, на подъезде к Серпухову, задала вопрос:

   – Правду бают, что ты имеешь сына от Серпуховской княгини?

Дорифор начал возмущаться:

   – Кто тебе сказал? Селиван? Я с него три шкуры спущу!

   – Да какая разница, кто сказал, ты ответь по сути.

Живописец перекатывал желваки на скулах, а потом процедил сквозь зубы:

   – Это страшная тайна, понимаешь? Если дойдёт до князя, не снести нам всем головы – ни ребёнку, ни ей, ни мне...

Жена дотронулась до его локтя:

   – Не серчай, бесценный, я не проболтаюсь. Дело же не в сыне, мне он мысленно уже люб, коли твой, коли часть тебя; дело в ея светлости: вы встречаться не станете от меня келейно?

Он к себе прижал дочь Томмазы, пылко поцеловал:

   – Ты смеёшься надо мной, дорогая? Разве ж я могу думать о другой – при таком сокровище? Я от тебя в восторге. Голова кружится от счастья. Все елены ольгердовны поросли быльём.

Та ласкалась и тёрлась о плечо мужа:

   – Верю, верю, можешь не продолжать. Ты ведь тоже для меня – свет в окошке. Я – жена Феофана Грека! До сих пор не верится.

   – Обещай мне, хорошая, что те самые десять лет, о которых мы с тобой говорили, тоже не полюбишь другого.

   – Десять, двадцать, сорок – никогда никого, кроме как тебя!

   – Нет, хочу только десять. Поклянись.

   – Обещаю, милый. Жизнью своей клянусь. Буду предана тебе беззаветно.

Но уже в Москве обратилась с просьбой:

   – А давай отселимся от Гликерьи? Этот дом останется Даниилу, а себе мы выстроим новый. Подобающий твоему положению при дворе.

Софиан удивился:

   – Нешто этот не подобает?

Пелагея замялась:

   – Да не то чтобы был убог, просто двум хозяйкам тесно под одной крышей.

   – Вы не ладите? Мне казалось, вы в Суроже подружились крепко.

   – В Суроже не были хозяйками, жили у Некомата. А теперь случаются разные обиды... Для чего их множить?

Приподняв средним, целым пальцем правой руки её подбородок, ласково сказал:

   – Ну-ка посмотри мне в глаза. Правду отвечай. Ты грешишь на Гликерью зря, потому как истинная причина не в ней?

Женщина молчала, заливаясь краской. Он спросил опять:

   – Неужели Данилка?

У неё на глазах появились слёзы:

   – Феофанушка, родной, не терзай меня. Всё, что я хотела сказать, я сказала.

   – Ты должна признаться. Я настаиваю на этом. Я приказываю тебе.

   – Ну, пожа-алуйста, ну, не мучь меня-я...

Он вздохнул и засунул руки за пояс:

   – Ладно, не канючь. Я и сам вижу хорошо: он бросает на тебя неуместные взгляды. Ходит сам не свой. Лучше нам и вправду разъехаться, от греха подальше. Только строиться долго, надо подобрать что-нибудь готовое.

   – Как прикажешь, милый.

Дом купили почти новый, в середине Ордынки, с теремом и большой палатой для приёма гостей. Феофан сам следил за покраской горниц, вычисткой двора. Пелагея набрала челядь – стряпку, горничную, мальчика-привратника; конюхом и кучером оставался Гаврила, а прислужником хозяина – Селиван. Зажили отменно.

В январе на свет появилась девочка. Окрестили её Ульяной. Пожилой отец прямо-таки светился от счастья и кричал, что теперь иначе смотрит на мир – празднично, ликующе! На крестины собрались все его родные – братья Чёрные с жёнами и внук. Серафима преувеличенно восхищалась новорождённой и опять же неестественно гневно жаловалась на то, что у них с мужем нет пока детей. Симеон выпивал, но в меру, выглядел задумчивым и меланхоличным. Искренне радовалась Гликерья; обнимала родителя, говорила, что Пелагеюшке надо нанять хорошую кормилицу, а иначе она испортит себе фигуру. Даниил выглядел больным, бледным, нервным. Сел играть с сыном в шахматы, проиграл восьмилетнему малышу, разозлился, начал говорить какие-то глупости.

Старший брат перевёл беседу в деловое русло:

   – Значит, инок Андрей Рублёв отказался с нами работать? Ты в печали? Без него не справимся?

Грек ответил:

   – Безусловно, справимся. Я теперь могу трудиться за четверых. Вновь помолодел. И картину боя Архангела Михаила вижу уже отчётливо. Не без помощи Данилушки, между прочим: он своими рисунками в Суроже подсказал многое.

   – Главное, ты не напугай зрителей видом издыхающих гадов, – пошутил Симеон.

   – Сделаю как надо. Встреча моя с Рублёвым не прошла даром... Он в своих воззрениях прав: мне, пожалуй, не хватало полутонов, был излишне резок.

   – Погоди-ка, учитель, – неожиданно прорезался Даниил. – Ты не можешь быть мягким. Иначе никто не узнает руку Феофана. А иначе моя задумка, замысел нового видения Архангела Михаила, сгинет безвозвратно.

   – Мы уж постараемся, чтоб не сгинула.

Только Пелагея, целый вечер не отходившая от качалки-колыбели, не смотрела ни на кого, кроме дочки. Даниил пытался завязать разговор, но жена учителя отвечала коротко, он и отлепился. А когда гости укатили, Софиан сказал:

   – Что-то ты сегодня вроде бы сама не своя.

Женщина ответила:

   – Слишком много событий за последние дни. Утомилась больно.

   – Ну, пойди приляг. Ты и впрямь едва не падаешь с ног.

   – Не хочу оставлять Ульянку.

   – Нянька посидит, покачает. Да и я загляну чуть позже. Если что – мы тебя поднимем.

   – Хорошо, любимый. – Приподнявшись на цыпочки, нежно поцеловала супруга в щёку. – Я тебя обожаю.

   – Я тебя тоже, дорогая.

   – Это правда, что идёшь в понедельник в Кремль, во дворец к Елене Ольгердовне?

Он кивнул:

   – Пригласила посмотреть на сыночка, – и слегка потупился.

   – Но ведь мне волноваться не о чем? – И она заглянула ему в глаза.

   – Совершенно не о чем. Я надеюсь, как и мне волноваться грех – о тебе и о Данииле?

   – Ух, чего придумал! Вспоминаю с трудом, кто это такой!

Посмотрев ей вслед, Феофан подумал: «Может быть, и так. Только больно вы оба на людях странно равнодушно относитесь друг к другу. Нечто происходит. Может, и не к добру».

Разумеется, разговор Дорифора с Еленой Ольгердовной вышел непростой. Встретились однажды до этого в Кремле, после службы в церкви Иоанна Лествичника, и княгиня кивнула холодно:

   – Здравствуй, Феофан Николаич. Говорят, что давно приехал, а не появляешься, не заходишь, дабы рассказать о своём путешествии.

Тот пожал плечами:

   – Что ж рассказывать, матушка, голубушка? Всё обыкновенно.

   – Так и обыкновенно? Говорят, женился на молодой, младше почти что на сорок лет. И она вроде ждёт от тебя ребёнка. Или врут?

   – Нет, не врут. Правда, что женился. Полюбил всем сердцем. И она меня...

Покусав нижнюю губу, женщина спросила:

   – Стало быть, других – разлюбил?

Живописец посмотрел себе под ноги:

   – Коли я женился, то любить других не имею права.

   – И детей своих побочных – в том числе?

Софиан молчал. А литовка упрекнула:

   – Мог бы навестить сына. Проявить родительский интерес.

   – Постеснялся, матушка.

   – Странно это слышать. Раньше был смелее.

   – Видно, постарел, одряхлел...

   – Ох, не заливай. Всё ещё огурчик. Даже краше прежнего. Видно, молодая жена не даёт скучать?

Он проговорил:

   – Коли приглашаешь, зайду.

   – Только вот не надо делать одолжений. Сердце не лежит – и не утруждайся.

   – Я зайду, зайду. На грядущей неделе.

   – На грядущей не надо, ибо князь пока дома. Собирается в Серпухов дней через пятнадцать.

   – Хорошо, учту.

Заглянул, как и обещал. Выпил для приличия мёду, поданного в горнице по приказу княгини, и поведал о своих приключениях в городе Дорасе у крымских готов, как спасал Пелагею из рабства. На лице Елены Ольгердовны сохранялось невозмутимое выражение, словно бы её не касались вовсе изменения в судьбе Феофана. Только равнодушно спросила:

   – Говорят, красавица, как Царевна-Лебедь?

Грек удостоверил:

   – В целом недурна...

Не смогла сдержаться и уколола:

   – И рогов не боишься, как бывало от Марьи-новгородки?

   – Поздно уж бояться-то. У меня с женой уговор: десять лет живём душа в душу, а потом, как мне стукнет семьдесят, отпущу ея на свободу.

   – Это как?

   – В монастырь уйду.

   – Ты – ив монастырь? Не смеши меня.

   – В семьдесят созрею.

   – Ты наивный выдумщик, Феофан. Даром, что художник. Вечно в каких-то грёзах. А не видишь тех, кто действительно тебя любит... – Замолчала, поджав губы.

Дорифор сказал:

   – Вижу – отчего ж? Но они ведь замужем... что прикажешь делать? Мне на старости лет бегать в полюбовничках? Да ещё, паче чаяния, заслужить немилость от прозревшего князя? Нет, уволь. Больше не могу. Пусть хоть десять лет, но мои.

Собеседница воскликнула тоненько:

   – А мои? Взять похоронить себя заживо? До конца дней своих гнить в постылом тереме?

Богомаз не знал, что ответить. Но княгиня и без него одумалась, заключила грустно:

   – Извини, ненароком вырвалось. Дети, Васенька – вот моя любовь. Больше мне не нужен никто.

Он спросил:

   – Можно на него поглядеть? Я пришёл за сим.

Промокнув слёзы в уголках глаз, Ольгердовна ответила:

   – Почему нельзя? Посмотри, не жалко. – Позвонив в колокольчик, приказала няньке привести Васю.

Появившийся мальчик был в коротком кафтанчике и красивых сафьяновых сапожках. Поклонился и сказал, как и подобает:

   – Здравия желаю, матушка княгиня.

Тёмно-русые волосы, от поклона свесившиеся на лоб, он заправил за уши лёгким непринуждённым движением кисти. Точно так делал Софиан в детстве. Сердце его кольнуло: «Мой сынок-то! Истинно, что мой!»

Мать задала вопрос:

   – Помнишь ли сего друга – Феофана Грека, богомаза вельми искусного? Мы ещё недавно разглядывали его иконы в Серпухове?

Паренёк задумался и проговорил:

   – Да, иконы помню, а его самого запамятовал, прости.

   – Значит, сызнова можешь познакомиться.

Княжич поклонился:

   – Здравствуй, Феофане. Как твои дела?

Дорифор склонился в ответ, приложив руку к сердцу:

   – Слава Богу, не жалуюсь.

   – Ты и вправду грек?

   – Вправду, без вранья. У меня отец грек, матушка из крымских татар.

   – А по-русски-то баешь без ошибок.

   – Я уж двадцать лет на Руси. Было бы не выучиться грешно.

   – Дедушка, поди?

   – Да, имею внука Арсения, на два года старше тебя.

   – Ты нас познакомишь? Мы могли бы вместе играть.

Бросив быстрый взгляд на княгиню, живописец помотал головой:

   – Нет, Василий свет Владимирович, невозможно сие. Мы ведь не князья, даже не боляре. И тебе водиться с нами нелепо.

Мальчик удивился:

   – Но ведь маменька, как я погляжу, водится с тобою?

   – Оттого что хочет заказать мне иконы.

Паренёк огорчился:

   – Жалко, Феофане. У меня друзей настоящих нет. Нас прогуливают с княжичем Васькой Тёмным, токмо он маленький ещё, от горшка два вершка, несмотря на то, что сынок великого князя.

Мать спросила:

   – А Савелий Кошкин? Ты же с ним недавно пускал кораблики?

   – Глупый он и жадный. Мой кораблик утоп, он мне своего не отдал. Скучно с ним.

Дорифор сказал:

   – Летом приходи к нам в Архангельский собор. Я и два других мастера станем его расписывать. Будет любопытно.

У него глаза загорелись радостно:

   – Можно будет, маменька?

Та кивнула:

   – Дозволяю, сыне. Вместе и заглянем.

   – Я безмерно счастлив.

Вскоре княжича увели, а Елена произнесла с улыбкой:

   – Ты ему понравился.

   – Он мне тоже. Славный мальчуган.

   – И Владимир Андреевич выделяет его.

Грек смутился:

   – Чем же, интересно?

   – Отмечает ум и живой характер. Говорит: «В отца».

Усмехнулся:

   – Ну, ему, конечно, виднее...

Расставались сдержанно. Он подумал: «Нет, она хорошая, добрая. И я рад, что расходимся не врагами». А литовка подумала: «Ты напрасно, Феофан, умиротворился. Я таких обид не прощаю. Насолю тебе и твоей жене при малейшей на то возможности». И действительно – крепко насолила!..

3.

Старый Архангельский собор был построен шестьдесят лет назад, при Иване Калите, и давно нуждался в целой переборке. Деревянные стены, кое-где подпорченные пожаром, начали сгнивать, и пришлось укладывать молодые брёвна, вместе с ними и два венца заново сложить. А затем уж, оштукатурив, передать в руки богомазов. Те, имея прориси-наброски (привезённые Даниилом из Сурожа), очень споро творили и уложились в два летних месяца.

Братья Чёрные написали архангелов – Михаила-воина, Гавриила-вестника и, естественно, Рафаила-целителя. Но фигура первого занимала главное место; он стоял с мечом и щитом, мужественный, крепкий, чем-то напоминающий князя Владимира Храброго – тот же ясный, но жёсткий взгляд и сурово сжатые губы.

Грек изобразил битву Архистратига с силами зла: Михаил спускается с облака в развевающемся алом плаще, в ослепительных золотых доспехах и орудует солнечным мечом, поражая противников, падающих ниц в страшных корчах; херувимы трубят победу добра, а божественный свет озаряет бранное поле, вдохновляя ангела-хранителя всех христиан на последний, триумфальный удар.

Симеон с прищуром смотрел на произведение мастера и молчал. Даниил не говорил тоже, обхватив туловище руками, и глядел не мигая, цепко и ревниво.

Дорифор спросил:

   – Ну, что скажете?

Старший брат перевёл глаза на учителя и проговорил удивлённо:

   – Ты ли это?

   – То есть как? – рассмеялся Софиан.

   – Я не узнаю твою руку.

   – Неужели не узнаёшь?

   – Да и нет. То, чего опасался раньше... В Спасе-Преображении на Ильине улице – аскетизм и суровость, мрачное достоинство и надрыв, незаконченность рисунка... Здесь намного мягче и совершеннее. Даже во врагах есть частичка доброго, их немного жаль...

Младший поддержал:

   – Там ты беспощаден, здесь взываешь о милосердии.

   – Разве это плохо?

   – Но к противникам Вседержителя мы не можем проявлять снисхождения.

Феофан, подумав, ответил:

   – А Христос говорит о милости к падшим.

   – К падшим – да, но не к ненавидящим всё святое.

Старый мастер не согласился:

   – Нет, насилием нельзя устранить насилие. Бог не истребляет, но карает светоносным мечом; в этой каре есть надежда на улучшение – ибо с мёртвого какой спрос? А наказанный грешник может осознать и исправиться.

   – А как же утверждают, что «горбатого могила исправит»? – хмыкнул Даниил.

   – Злые языки. Те, что отрицают принципы христианства.

   – Нет, христианство – это не всепрощение, – произнёс Симеон.

   – Нет, в христианстве главное – любовь, – твёрдо заявил их наставник. Помолчав, добавил: – Да, наверное, я теперь другой. В Новгород приехал после смерти Летиции... Мир казался мрачным, безысходно жестоким. Сердце ныло. По ночам я рыдал и, казалось, сходил с ума... А теперь, в Москве, я пришёл к любви. Да, к любви. Бог мне подарил Пелагею. И Ульянку. И уже не могу быть жестокосердным, яростным, бесчувственным. Видимо, прозрел наконец. Или постарел? Я не знаю. Но писать, как раньше, в молодости, больше не могу...

Даниил воскликнул:

   – Но ведь в Суроже мы прикидывали иное. Я изобразил Михаила в соответствии со своим замыслом! А твоя картина всё трактует в ином ключе!

   – Что ж с того? И архангелы, бывает, выглядят по-разному.

Симеон усомнился:

   – Уж не богохульник ли ты? Изменение и движение – суть земная жизнь. В мире потустороннем всё незыблемо, ибо вечно!

   – Да, но мы-то земные жители. И для нас, изменчивых, проявления небожителей отличаются друг от друга. Вечность запечатлеть нельзя. Как нельзя запечатлеть Бога. Ибо невозможно Его познать нашим скудным разумом. Мы о Нём судим по неясным косвенным признакам, по Благим Вестям, по Посланникам Божьим. И вот это трактовать дозволяется – в силу своих дарований и навыков. А последние не стоят на месте... – Грек развёл руками. – Впрочем, как любой смертный, я могу ошибаться. Пусть нас рассудит Его Высокопреосвященство.

После ухода мастера, младший брат сказал:

   – Кажется, он и в самом деле состарился. Чушь городит.

Старший согласился:

   – На себя не походит, прежнего... Но какой мазок! Ты взгляни, взгляни! Как изображён Михаилов лик! Сколько дерзости, силы, мысли! Нам так никогда не суметь. А тем более в таком возрасте.

   – Думаешь, Киприан одобрит?

   – Не уверен. Только жалко будет, если эту прелесть повелят замазать.

   – «Прелесть»? Ты сказал «прелесть»? Не кощунство, а прелесть?!

   – Подлинное творение быть кощунством не может.

Даниил проворчал, отвернувшись:

   – Два сапога пара... Первый выжил из ума, а второй мозги пропил...

Ревность не давала ему покоя. Он решил повлиять на ход событий и донёс митрополиту: сочинил челобитную, где поставил под сомнение правильность взглядов Дорифора. Свою лепту внесла и Елена Ольгердовна: вместе с сыном посетив Архангельский собор во время работы, увидала новое творение Феофана и не преминула сообщить Киприану о неверном, с её точки зрения, понимании художником Ветхозаветных текстов. Высший иерарх Русской православной церкви осмотрел фрески и иконы поновлённого храма и остался действительно недоволен. Пригласил Софиана к себе в палаты. И, когда тот пришёл, начал возмущаться:

   – Что ты натворил, что ты учудил, друг мой дорогой? Братья Чёрные отразили воителя, ратника, бойца, у тебя же Архангел – чуть ли не Христос, благостный и добренький. Чем ты думал, когда писал?

Грек взволнованно произнёс в ответ:

   – Я писал Его сердцем! Отче, посмотри, пожалуйста, непредвзято. Михаил у меня не благостен, но возвышен в своём порыве отстоять добро. Разве он не повергает противников? Меч его безжалостен и неотвратим. Но ни злость, ни жестокость не коснулись прекрасного чела. Ибо битва божественного посланника освящена Создателем и не может нести тени ненависти.

Но святитель стоял на своём:

   – Говоришь как надо, а изобразил всё не так. Ты не будешь объяснять прихожанам: золотые мои, это вовсе не то, что вы видите, мой Архангел не таков, как он выглядит! Ну, смешно, ей-богу. Надо переделать.

Дорифор почувствовал, как потеют его ладони. С детства не испытывал ничего подобного.

   – Переделать? – с хрипотцой вымолвил художник. – Что же переделывать, ты считаешь, владыка?

   – Лик Архангела.

   – Это самое прекрасное, что я создал. Всё, что угодно, только не лик. Образ Михаила мне явился во сне, и теперь его иначе не мыслю.

Киприан печально проговорил:

   – Да пойми ж, несчастный: ты не светский художник, ибо богомаз есть. Исходя из этого, не имеешь права рисовать так, как вздумаешь. Существуют незыблемые каноны. Постулаты. Заповеди. Не вольны их трогать – или ты, или я, или кто другой, – чтоб не впасть в еретические домыслы. Вдохновение – да, одухотворённость работы – безусловно, только в рамках дозволенного. Отступать – ни-ни.

Феофан отозвался жалобно:

   – Не могу копировать готовые образцы...

   – Я не призываю их копировать.

Грек продолжил:

   – ...Я бежал из Константинополя, прежде прочего, потому что хотел полной независимости, свежего дыхания. Оба Новгорода, Нижний и Великий, подарили мне это. Но мои творения были ещё робки. И теперь, когда я освободился, сбросил прежние страхи с сердца и нашёл самого себя, ты мне говоришь «переделать»!

У Киприана по губам пробежала улыбка:

   – Ты бежал из Константинополя вовсе не потому – сам уже забыл? Ты бежал от гонений на противников императора и к своей возлюбленной в Каффу.

   – Это были внешние стимулы.

   – Брось, не сочиняй. Никакого протеста никогда ты не выражал и всегда творил в рамках правил. Совершенствовал живописное мастерство, не затрагивая основ. И за то был всегда любим мною. А теперь? Что с тобой случилось? Уж не новый ли брак с молоденькой каффианкой дурно повлиял на твоё сознание?

   – Ничего подобного, отче.

   – А Елена Ольгердовна так считает.

   – Ах, она змея!

   – Полно, полно, голубчик, не ерунди.

   – Что она сказала?

   – Будто бы ты вернулся с Тавриды сам не свой; чушь городишь, и тебя опасно привлекать к дальнейшим работам в Кремле...

   – Господи Иисусе!

   – Кстати, младший Чёрный мнения такого же.

   – Утверждает, что я тронулся умом?

   – Да, отчасти... Что заказ на деисус Благовещенского собора должен быть его.

Потрясённый, Софиан глядел в одну точку и не мог пошевелить языком. Киприан закончил:

   – Словом, опровергни их суждения делом. Измени Михаилов лик, отдохни немного, а со следующего лета принимайся за деисус.

Живописец вздрогнул и взглянул на святителя недобро:

   – Нет, прости. Мне сие не надобно.

   – Что – не надобно?

   – Я не продаю свои взгляды. Убеждён, что Архангел должен быть таким. И никто меня не собьёт с этой мысли.

   – Даже митрополит Всея Руси?

   – Даже митрополит.

   – И не страшно лишиться нашей к тебе милости?

   – Нет, не страшно. Грустно, неприятно, досадно, но не страшно. Мне страшнее иное – вероломство Елены и предательство Даниила. От сего немею.

   – Коли ты откажешься переделывать, мы обяжем совершить это братьев Чёрных.

   – Как угодно. – Собеседник поднялся. – Извини. И не поминай лихом.

   – Хорошенько подумай, Феофан.

   – Я уже подумал. Лучше отказаться от деисуса, сохранив честь, чем наоборот.

   – Но ведь ты мечтал о нём все последние годы. Особливо – сотворить картину Апокалипсиса!

   – Да, мечтал. Но достоинство дороже. Пусть мой Апокалипсис остаётся невоплощённым, чем потом искорёженным вздорными поправками.

У святителя побелели губы:

   – Ты и вправду сошёл с ума!

Софиан только усмехнулся:

   – Если все вы нормальны, то я сошёл. Если я нормален, то сошли остальные.

   – Убирайся прочь! Ты, не понимая сего, оскорбил митрополита!

Грек отвесил церемонный поклон:

– Будьте счастливы, ваше высокопреосвященство. Не посмею тяготить вас более собственным присутствием. – И попятился к двери. – Но одно скажу на прощанье: можно сместить Патриарха и митрополита, можно свергнуть монарха и князя – и они уже не будут никем, ибо царское место красило их, только не они – место. Лишь нельзя отставить художника. Он везде художник – ив темнице, и в чертогах у императора. И не император оказывает милость художнику, призывая его к себе, но художник увековечивает властителя, будучи в его свите. А какой король без достойной свиты? Пешка, проходная фигура... – Надавил ручку двери. – Вы ещё придёте ко мне. Ибо кто ещё вам напишет деисус так, как я? Но когда вы ко мне придёте, я поставлю вам новые условия. И тогда посмотрим, кто окажется победителем.

Дорифор ушёл. Киприан тяжело дышал, взбудораженный заявлением живописца. Бормотал в усы: «Негодяй... гордец... мы найдём на тебя управу...»

По приказу высшего иерарха русской церкви, Даниил Чёрный изменил выражение лица Михаила Архангела. Теплота и живость ушли. Лик преобразился, стал традиционным и плоским.

А узнав об этом, Феофан перестал навещать семью зятя. Лишь Гликерья иногда приходила в гости к отцу, тайно от супруга.

Так и закончился для них XIV век.