Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

4

Первым делом задержались в Солхате, чтобы испросить у татар дозволение на проезд через южные степи. Здесь увиделись с Некоматом – сурожским купцом, постоянно крутившимся около татар; он-то и сказал Феофану:

   – Говорить с тобою желает именитый московский болярин Вельяминов Иван. Он теперь в советниках у Мамая по делам Руси. Просьба у него до тебя.

   – Какая просьба?

   – Скоро сам узнаешь.

Русский оказался маленького роста, щуплый, длинноносый, борода до пояса. Говорил по-гречески со славянским акцентом, но довольно внятно. Посверлив художника недоверчивым взглядом, напрямик спросил:

   – Уж не к князю ли Дмитрию едешь, не в его ли град?

   – Нет, по приглашению новгородцев.

   – Это хорошо, – подобрел вельможа. – С Дмитрием-то дел не имей – бестия, каких мало, негодяй, паскуда. Я его ненавижу. – Походив, добавил: – Он такую обиду мне нанёс, что поплатится за неё жизнью.

Дорифор тактично молчал, а боярин, видимо, соскучившись по сочувствующим людям, быстро объяснил ситуацию:

   – Понимаешь, грек, я из древнего рода, что всегда служил великим князьям. Предки по мужской линии были тысяцкими. Это значит, воеводами, командирами тысячи. Но не только. Тысяцкий – он ещё и в болярской думе главный. Можно сказать, правая рука князя. – Снова походил по горнице. – Должность по наследству переходила – от отца к сыну. И когда год назад тятенька мой преставился – Царство ему Небесное! – Дмитрий был обязан утвердить тысяцким меня. Я средь братьев старший! Ну, а он учудил чего, представляешь?

   – Нет, – признался художник.

   – Побоялся, что боляре под моим началом будут не подвластны ему. И вообще упразднил должность тысяцкого! У-празд-нил! Вот иуда! Пренебрёг вековым уложением! Сделал окольничьим, то есть воеводой, брата моего Тимофейку, а над думцами поставил собственного зятя – мужа своей сестры. Ну, не прохиндей ли?

Вельяминов сел и закончил жёстко:

   – Я вначале подался в Тверь, чтоб подвигнуть князя Михалко на войну с Москвой. Но поход, увы, провалился. И теперь состою при Мамае, потому как татары – единственная сила, что свалить Дмитрия сумеет. Кое-что уже удалось... Но нужны союзники. И не только внешние, но и внутренние, московские. У меня есть надёжа на двоюродного братца Дмитрия – князя Владимира Андреевича. С ним хочу дружбу завести. И прошу тебя передать ему грамотку. – Вытащил из рукава свиток. – Он, Владимирко, акромя Москвы, в Серпухове сидит. Да бывает там редко. Но зато на холму Высоком, года три назад, был основан Высоцкий монастырь. Там игуменом отец Афанасий. Вот ему-то и вручи сё послание. А уж он Владимирке его поднесёт. Как, исполнишь?

Феофан ответил:

   – Мне не трудно. А дорога наша через этот Серпухов будет пролегать?

   – Обязательно. Мимо Рязани если двигаться к Волоку-на-Ламе[15]15
  Волок-на-Ламе – современный Волоколамск.


[Закрыть], то уж Серпухов никак не минуешь. А в Москву-то не лезь. Как прознают, что Мамайка отписывал тебе подорожную, сразу заподозрят недоброе. С москвичами ухо надо держать востро!

Дорифор подумал: «Ох, опять я встреваю в местные интриги! Мало было Галаты, так теперь русские проблемы... Но отказывать этому бедняге неловко. Вдруг обидится и науськает на меня хана? Проскочу как-нибудь, Бог даст. Письмецо отдать – разве преступление?»

И повёз. Чем определил многое дурное в будущей своей жизни...

А тогда ехали достаточно резво, за неделю преодолев расстояние от Азовского моря до Зарайска. По пути только раз попали на татарский разъезд, но охранная грамота от Мамая возымела действие, и повозку Софиана пропустили благополучно.

Русская природа отличалась от греческой. Сын Николы, с детства привыкший к морскому воздуху, сразу ощутил перемену, сухость в горле, пыль в носу; а особенно когда целый день двигались по выжженной августовским солнцем степи; сильно погрустнели, размышляя над своей участью. Но потом, на Донце и Осколе, въехали в бескрайние лиственные леса и повеселели. Здесь дышалось легче, можно было умыться чистой и прозрачной водой из ключа, поваляться в травке, выпить парного молочка в деревушке. Бабы спрашивали у Симеона (он единственный говорил по-русски): «Кто такие? И куда путь держите?» Симеон с достоинством заявлял: «Богомазы из Царьграда. Едем, чтоб соборы расписывать в Новгороде». – «Это что же, греки?» – удивлялся народ. «Я-то русский, новгородец тож, а вот мой наставник, мастер Феофан – он-то грек». – «Феофан Грек», – понимающе соглашались люди.

От Зарайска до Серпухова ехали ещё день. Городок, обнесённый не каменными, а дубовыми стенами, возвышался на левом берегу Нары. Тут, по левую руку, в Нару впадает река-ручей Серпейка, серпообразно обтекающая курган. На кургане – город. Чуть поодаль – овраг Мешалка. Между городом и Мешалкой – посад.

А Высоцкий монастырь находился здесь же, за дубовыми стенами, но зато имел церковь и трапезную из камня. Путники, приехавшие под вечер, попросились к инокам на постой. Были впущены и отужинали, чем Бог послал: ароматной окрошкой из ядрёного хлебного кваса, испечённой на железной решётке рыбой, пареной репой и мочёными яблоками. Всё запили сбитнем. А затем Дорифор обратился к келарю (монастырскому «завхозу», помогавшему потчевать гостей), знавшему по-гречески: как бы повидать настоятеля – отца Афанасия? Ибо до него имею письмо. Келарь обещал доложить.

Вскоре живописца провели к игумену. Тот стоял в дверях и глядел с улыбкой – вовсё ещё не старый, может, однолеток художника, но, в отличие от него, совершенно без седины. Бороду имел светлую, густую, синие глаза и прекрасные зубы – ровные, здоровые. Говорил по-гречески тоже ничего, так что изъяснялись без переводчика. Софиан объяснил цель своей поездки в Новгород и, достав пергамент, попросил киновиарха передать князю Владимиру Андреевичу от боярина Ивана Васильевича Вельяминова. Афанасий сразу померк и сказал уже без улыбки:

   – Значит, вы приятель Ивашки? Это меняет дело.

Догадавшись, что представил себя в невыгодном свете, гость проговорил:

   – Нет, какой приятель! Виделись всего только раз. Он просил – я отдал, больше ничего. Мне влезать в распри на Руси не пристало.

Настоятель кивнул:

   – О, ещё бы! По неосторожности можно на колу оказаться.

   – На колу? – озадачился грек. – Как сие понять?

   – Казнь такая. Человека сажают на заострённую палку, вкопанную в землю. Протыкая его насквозь снизу вверх. Смерть мучительная, позорная.

   – Вы не шутите? – усомнился константинополец.

   – Нет, какие шутки. Правда, в последнее время власти чаще отрубают преступникам голову. Но Иван Вельяминов кола достоин. Тать, изменщик. Главный недруг князя Дмитрия.

   – А Владимир Андреевич с ним в каких отношениях?

   – С Дмитрием? В прекрасных.

   – Нет, с Иваном?

   – Дав таких же, враждебных.

   – А Иван, судя по всему, ищет дружбы. И в письме, думаю, про это.

   – Дружбы? Ишь чего захотел, мерзавец! – покачал головой игумен. – Впрочем, если на словах согласиться... – У него возникло хитрое выражение лица, рот опять расплылся. – Отчего бы не выманить зверя из логова? Князь Владимир может одобрительно отнестись.

   – Ваше высокопреподобие передаст письмо?

   – Мы передадим его вместе.

Феофан спросил:

   – Мне? В Москву? Не могу, тороплюсь добраться до Новгорода... извините...

   – Нет, не извиняю. Потому как в Москву не надо. Здесь его светлость находится, в Серпухове.

   – Да неужто?

   – Завтра с утречка испрошу приёма. Он вообще гостеприимный, хлебосольный хозяин. А свести знакомство с живописцем из Царьграда возжелает наверняка.

   – Я весьма польщён.

Городок внутри, за стеною, очень напоминал крупную деревню: каменных построек было мало, больше деревянные, вроде срубов. Мостовые дощатые, но довольно чистые, явно подметённые. Во дворах лаяли собаки. А по утреннему времени там и сям кукарекали петухи. Как и генуэзские консулы, проживал князь в центральном замке, обнесённом стеной (Кремле-Детинце), посреди которого возвышалась башня (терем). И ворота Кремля охранялись усиленно, стража многократно останавливала прибывших, но, узнав отца Афанасия, пропускала быстро. Здесь он был своим человеком.

Княжеский дворец отличался по устройству от дворцов консулов. Генуэзцы принимали гостей в зале на первом этаже, а жилые помещения находились на втором. У Владимира Андреевича было по-другому: лестница крыльца приводила сразу на высокую галерею второго этажа, именуемую сенями, а за ней, под крышей, располагался зал пиров, называвшийся гридницей. По обычаям предков, князь обедал в ней с дружиной (гридями), лучшими людьми города, духовенством, боярством, и на этих обедах принимались совместные важные решения. Впрочем, к концу XIV века эти традиции уходили в прошлое. Князь пиры проводил нечасто, а советовался только с боярской думой и ближайшим своим окружением. Завтракал же вовсе один, иногда – с княгиней и взрослыми детьми, иногда – с гостями.

В этот год Владимир Андреевич собирался отметить своё двадцатичетырёхлетие. Это был рослый молодой человек, крепкий, сильный, настоящий шатен, с негустой короткой бородкой и недлинными волосами «под горшок». Говорил он приятным баритоном. Улыбался дружески.

Несмотря на лето, не расстёгивал плотный кафтан с меховой оторочкой. И сидел в головном уборе – круглой меховой шапочке с матерчатым верхом. А на всех его пальцах горели перстни.

Рядом находилась княгиня – тоже в плотной глухой одежде, голова в платке по самые брови и поверх платка – тоже шапочка. У Елены Ольгердовны было строгое выражение лица, плотно сжатые губы и холодные серые глаза. Словно пребывала в сильнейшем недовольстве.

Феофан с Афанасием низко поклонились. Князь на русском языке пригласил их за стол и, пока слуги наливали вино, подносили яства, говорил о чём-то с игуменом. А затем обратился к художнику по-гречески:

   – Что, Ивашка к дружбе стремится? Очень хорошо. Значит, не уверен в себе, сил не накопил, мечется, тоскует. Мы его одолеем запросто. – Взял письмо, распечатал и пробежал глазами. – Так оно и есть. Горы мне сулит татарских богатств, если изменю Дмитрию. Вот собака! – и опять залопотал о чём-то по-русски с настоятелем.

Дорифор молча ел. Жареная куропатка ему понравилась. А вино было кисловатое, мало ароматное – он его разбавлял водой.

Поджидая, пока мужчины завершали беседу, женщина рассматривала приезжего. Наконец, задала вопрос:

   – Что писать намереваетесь в Новгороде?

Софиан ответил:

   – Всё, что ни закажут. Фрески, деисусы. Но могу и на светские темы – я не раз украшал дома константинопольских богачей. И ещё намерен привести в порядок живописную мастерскую. Книги иллюстрировать, ширмы разрисовывать и ларцы.

   – Вы с супругой едете?

   – Нёс супругой, но с сыном.

   – Он уже большой?

   – Минуло одиннадцать.

   – Хорошо ли переносит дорогу?

   – Слава Богу, нормально. Для него это развлечение.

   – А для вас?

   – Для меня же – необходимость. Поработаю на Руси год-другой, если не понравится – возвращусь в Тавриду. Или в Константинополь даже.

В первый раз Елена вроде улыбнулась:

   – О, судить о Руси по Новгороду трудно. Там свои причуды. Люди с норовом. Здесь, в Москве, попроще. Приезжайте в Москву. Мы вам будем рады и заказами тоже обеспечим.

   – От души благодарен вашей светлости. И отныне знаю, что не пропаду здесь от голода и холода.

   – Не дадим пропасть! – весело поддержал жену Владимир Андреевич.

На обратном пути в монастырь Афанасий заметил:

   – Вы княгине понравились, право слово. Я её наблюдаю третий год. С вами первым говорила по-свойски.

   – Надо же! Занятно. А с другими говорит свысока?

   – Большей частью не замечает. Как же – Гедыминовна! Голубая кровь. Правда, и ко мне относится с теплотой – я её духовник, исповедуется часто.

   – Неужели грешна?

Настоятель погрозил пальцем:

   – Это тайна! Впрочем, открою главное – человек чистейший. А гордыню свою чрезмерную обуять пытается, и уже налицо успехи. Видимо, отец Сергий тоже повлиял: ездила к нему на моление.

   – Кто такой отец Сергий?

   – Мой духовный учитель. Основатель первой общежитской киновии на Руси.

   – Стоп, стоп, стоп! – вспомнил Феофан. – Это он построил с братом скит в лесу? Мне об этом рассказывал Ерофей Новгородец.

   – Совершенно верно. Я попал в его обитель, будучи ещё отроком. У меня родители умерли, жить на что-то надо было, и прибился к странникам, шедшим в Троицкую пустынь. Там и познакомился с Сергием. Он великий человек. Истинно святой. Знает всё про всех; глянул на меня в первый раз: «Здравствуй, – говорит, – Афанасий». Я ему отвечаю: «Да меня зовут Савва». – «Это ты сейчас Савва, а как примешь постриг, будешь Афанасий». – «Я пока не решил, принимать ли постриг». – «Примешь, без сомнения». И ещё мою ногу исцелил. На ноге была не зажившая ранка, мокла и гноилась. Он же смазал её каким-то снадобьем, сотворил молитву, и, поверишь ли, на моих глазах кожа затянулась! Я при нём в монастыре и остался.

   – А сюда как попали, в Серпухов?

   – Тож по наущению преподобного Сергия. Князь Владимир Андреевич захотел поставить у себя монастырь. Испросил у него благословения. Сергий согласился, взял меня с собою, мы пешком и дошли от Радонежа до Серпухова. Здесь же, на Высоком холме, заложили церковь Зачатья Богородицы. Стали собирать иноков. Вскоре учитель к себе вернулся, а меня оставил дело продолжать.

   – Я смотрю, этот Сергий – всё равно что митрополит у вас.

   – Нет, митрополита Алексия тоже уважаем. Сделал для Руси очень много, наставлял на путь истинный молодых князей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Но – уже в годах! Ищет себе преемника. Предлагал Сергию – тот, увы, отказался наотрез. Говорит, быть митрополитом – значит жить в Москве и участвовать в мирской суете. Мне же, говорит, всех дороже скит и уединение.

   – Значит, Киприан?

   – Он достойный муж. За него и Патриарх ратует. Но Алексий против. Поругались, рассорились, Киприан уехал. Мы весьма о том сожалеем. Потому как ходят слухи, будто Дмитрий Иванович прочит в митрополиты своего духовника, настоятеля Спасского монастыря. А его на Москве не любят – говорят, выскочка, гордец.

   – И Алексий за него?

   – Нет, Алексий против. Не нашёл преемника. Вот что худо.

Путники прогостили в Серпухове до утра следующего дня, а затем отправились дальше – через Волок-на-Ламе на Тверь. Здесь пробыли тоже не больше суток, искупались в Волге и полакомились знаменитыми тверскими яблоками, каждое величиной с приличный кулак. А затем по прямой дороге – в Новгород. Уложились в пятнадцать дней, если считать с момента их отъезда из Крыма.

Древний город на Волхове был, по русским меркам, несомненно, велик и весьма многолюден. Городские стены выглядели мощно – представляли из себя два высоких, в несколько саженей, плетня с утрамбованной землёй между ними; угловые башни – каменные, круглые. Земляной вал у стен. Крепкие, окованные железом ворота.

А второе кольцо укреплений окружало Кремль. У Кремля стены были каменные, с узкими бойницами. Обитал здесь архиепископ со своим окружением.

Надо сказать, что в XIV веке Новгород представлял собой феодальную республику, наподобие Генуи или Венеции. Высшим органом власти было Вече, состоявшее из бояр и других уважаемых горожан. Вече избирало Совет господ, тысяцкого и посадника[16]16
  посадник – правитель Новгорода, выбранный из местных знатных бояр вечем.


[Закрыть]. Кстати, архиепископ тоже избирался Вечем, а затем его утверждал в Москве митрополит. Он, архиепископ, председательствовал на Совете господ.

Феофана как художника потрясло, во-первых, очень большое количество церквей, каждая из которых мало повторяла другую и была нередко настоящим произведением архитектурного искусства; во-вторых, затейливые деревянные постройки – главным образом, боярские терема с черепичными позолоченными крышами; в-третьих, внешний облик горожан – женщины с двумя косами, висящими сзади на спине, девушки с одной, перекинутой на грудь, а наряды – пёстрые, яркие, много дорогой вышивки, кож и мехов, несмотря на лето.

Волхов разделял город пополам. На Софийской стороне находились Кремль-Детинец и Софийский собор. На Торговой – торжище, ремесленные кварталы и гостиные дворы. Несколько деревянных и один каменный мосты позволяли пересекать реку.

Лодок было много, большей частью без парусов. А растительность выглядела не буйной и, как говорится, не перла из земли – вроде бы боялась переменчивой северной погоды. И над городом в небе летали галки.

Улыбаясь, Симеон показывал, где у них какие достопримечательности. Говорил счастливо:

   – Вот не думал, что с таким трепетом стану возвращаться домой. Нет, Константинополь, конечно, чудо. Не сравнится ни с чем на свете. Но родные места мне дороже. Пусть и плохонькое, но своё. Всё такое привычное, милое, любимое...

Подмастерью недавно исполнилось девятнадцать лет, он выравнивался, мужал, превращаясь из подростка в интересного молодого человека, хоть и долговязого, но крепкого.

   – Побежишь к отцу? – спрашивал его Дорифор.

   – Нет, не сразу. Ждёт ли он меня? После смерти маменьки у него другая жена. И меня она никогда не жаловала. Загляну попозже. А теперь – на двор к Василию Даниловичу. То-то удивится! Не надеялся, поди, что сам Феофан Грек препожалует к нему в гости.

   – «Феофан Грек», – усмехался тот. – Русское моё прозвище.

   – Вам оно не по нраву?

   – Нет, отнюдь. Я ж действительно грек, а не эфиоп.

Сын сказал:

   – Ты по-русски Феофан Николаевич, а меня должны звать Григорием Феофановичем.

   – Да, занятно.

Дом Василия Даниловича был обширный – основной и два боковых крыла, изукрашенный резьбой и росписью по дереву, с беззаботным коньком-оберегом на крыше. Сам хозяин в шёлковой рубахе, подпоясанный позолоченным ремнём, в сапогах под колено, вышел на крыльцо встретить гостя. Подтвердил Симеоновы слова:

   – Не гадал, не чаял, что прикатишь действительно. Рад вельми. Дай тебя обнять, коль не возражаешь.

   – Буду только счастлив.

Трижды по-русски облобызались. Утерев усы, новгородец спросил:

   – Это кто ж с тобою пожаловал?

   – Сын мой дорогой, познакомьтесь.

   – Как тебя зовут, херувимчик?

   – Да Григорием кличут.

   – Гриша, значит. Сколько лет имеешь?

   – Да почти двенадцать.

   – А на русском не говоришь?

   – Только «хорошо» и «спасибо», – засмеялся мальчик.

   – Не беда, освоишь. Есть у нас и греческие, и латинские книги. Русских, правда, меньше – переводы с греческого. Но для изучения языка и они сгодятся. А теперь, друзья, разрешите мне познакомить вас с домочадцами моими.

На крыльце возникло несколько человек, с любопытством рассматривавших приезжих.

   – Перво-наперво – жёнушка моя, Аграфена Петровна, – начал представлять Василий Данилович. – Скоро справим серебряную свадьбу. Четверых детей поднимаем, вот они, любезные. Старшенький Иван, девятнадцати годков, женится по осени. Средненький Ипатий, лет ему шестнадцать, начал помогать мне в делах. Младшенький Артемий, ровня твоему Грише. А поодаль жмётся дочечка Мария. Маша, выдь поближе. Что ты там стесняешься? Покажи себя – не дурнушка, чай, а краса такая, ровно маков цвет. Ей уже семнадцать, дважды соседи сватали, да она ни в какую. Говорит, если выдашь не по любви, в речку головой кинусь. С норовом девица. Рад бы заругать – да не поворачивается язык. Потому как я души в ней не чаю.

Девушка стояла пунцовая, глаз не могла поднять. Красная широкая лента стягивала голову. Толстая каштановая коса из-за шеи через плечо падала на грудь. Грудь была высокая, наливная. Руки по-крестьянски широкие, пальцы крепкие.

«Хороша, – подумалось Дорифору. – Северная Даная. Но с Летицией не сравнится ни одна в мире женщина».

Между тем боярышня пожурила отца по-русски:

   – Тятенька, да что ж ты меня позоришь-то перед гостем? Что подумает господин Грек? «Сватались – не сватались», «в речку головой»... Для чего ему это знать?

Но родитель ухмыльнулся в усы:

   – Глупая, наоборот. Выставляю тебя в наилучшем свете. Коли не идёшь за любого – стало быть, за дорого себя продаёшь. – И опять перешёл на греческий: – Рады будем, Феофан Николаич, разместить тебя попервоначалу у себя в гостевых палатах. А потом сам решишь – с нами оставаться или купишь собственное жильё.

   – Искренне признателен вам за хлопоты.

   – И, пожалуйста, перейди на «ты». По-простецки, по-русски – ибо форму «вы» не употребляем.

   – Буду рад служить тебе, Василий Данилович! – с нарочитым почтением поклонился художник.

   – Ну, другое дело!

5.

Отсыпались, отдыхали и знакомились с городом. Побывали в гостях у посадника – круглолицего, совершенно лысого, несмотря на сорок пять своих лет, добродушного Симеона Андреевича. Тот повёл их в церковь Фёдора Стратилата, что была построена на его собственные деньги на Торговой стороне, в Плотницком конце[17]17
  конец – квартал.


[Закрыть], возле Фёдоровского ручья. Хвастался без умолку:

   – Матушка моя, Наталья Филипповна, женщина набожная и охочая до строительства храмов. Вместе с ней вкладывали средства. А ещё она возвела церковь Андрея Юродивого на Ситке. Эту же расписывали наши богомазы, некогда обученные прежним греческим мастером Исайей. Как тебе иконы, Феофан Николаич?

Дорифор внимательно осматривал фрески, подходил поближе, отступал назад. Наконец, сказал:

   – Крепко сделано. Хорошо. Не к чему придраться.

Но посадник не отставал:

   – Ты не придирайся, а ответь по сути. Если хорошо – почему не хвалишь?

   – Разные суждения могут быть.

   – Как сие понять?

   – Кто с какой колокольни судит. Если с точки зрения привычных канонов, требований клириков, никаких претензий. Правильно, добротно. Если с точки зрения озарений, творческих дерзаний, живописного нерва и полёта мысли – очень, очень скромно, чересчур обыденно. Ничего нового. Тщательно срисовано с образцов.

   – Разве ж это худо? – вопросил Симеон Андреевич. – Ведь канон на то и канон, чтобы строго следовать ему.

   – Да, не нарушая канона в главном, каждый раз придавать свежее дыхание. У иконы должна быть душа. И вложить её обязаны мы, художники.

   – Уж не еретик ли ты? Душу вкладывает Творец.

   – Он её вдыхает в нарождающиеся твари. А художник – в свои творения. Посему-то художник сродни Творцу.

Собеседник его мелко рассмеялся:

   – Ох, берёшь на себя обязательства великие. Коль сказал такое – должен своими картинами наших всех за пояс заткнуть.

   – Попытаюсь, конечно. Выйдет ли – Бог весть!

Осмотрел и другие храмы – Входа в Иерусалим (там расписывал сам Исайя Гречин, несколько архаично, тяжеловато), церковь Петра и Павла на Торговой стороне в Славне, выстроенную прежним посадником Лазутой (мало примечательно), снова Петра и Павла, но уже к югу от Софийской стороны, на Синичьей горе (вяло, незатейливо). Удивила Софиана церковь Успения на Волотовом поле – фрески в ней были очень красочные, вплоть до пестроты, и производили сильное впечатление. Но особенно запомнилась роспись Нередицкого храма – Страшный Суд и Распятие, выполненные сильной рукой, явно константинопольской школы; хороша была также Богоматерь Оранта, воздевающая руки... Сделал вывод: в Новгороде вкус имеют, Дорифору непросто будет удивить своей работой местных прихожан.

Познакомили Феофана и с архиепископом Алексием. Тот, в отличие от московского тёзки, был ещё не стар – около пятидесяти. Говорил по-гречески чисто и немножечко нараспев. Высказал свои пожелания:

   – Надо как-то встряхнуть наших богомазов. После смерти Исайи живописные мастера у нас продолжают работать справно, жаловаться грех, но создания их не трогают и не будоражат сознание. А искусство иконописи потому и зовётся искусством, что должно потрясать, задевать за живое. Если не задевает – значит, не искусство, а ремесло. – Под конец беседы позволил: – Заходи без всяких глупых церемоний – посидим, потолкуем по-свойски. Хочешь, стану твоим духовником? Славно, славно.

Мастерская Исайи в самом деле была неплоха, мало уступая предприятию Софиана в Константинополе; а народу работало много больше – восемь человек, чем-то напоминая артель в лавре Святого Афанасия на Афоне. Как и там, кто-то производил заготовки для деревянных иконок, кто-то подготавливал в тиглях лаки и краски, кто-то толок янтарь для олифы. А в углу стояла южная амфора – в ней возили растительное масло то ли из Крыма, то ли вообще из Царьграда. Три художника малевали миниатюры для книг. На почётном месте виделись изготовленные басменные оклады... Заправлял делами мастерской некий Пафнутий по прозвищу Огурец, всё лицо которого было в крупных оспинах и действительно чем-то напоминало кожу пупырчатого огурца. Объяснил со вздохом:

   – Мы живём на деньги Совета господ. Наблюдает за нами их казначей Александр Обакуныч – и таких скупцов свет не видывал. Если б не пожертвования боляр, от посадника с матерью, да ещё воеводы Ёсифа Валфромеича, протянули бы ноги.

   – Да неужто не окупаетесь? – удивился Грек.

   – Проедаем всё. Ведь у многих дети. Надо платить сполна, а не то народишко разбежится. Где других найдёшь?

   – Нет, придётся оставить наиболее даровитых, двух-трёх, не более. Мы должны кормить себя сами, да ещё прибыль приносить. У меня на Босфоре с этим было строго.

Огурец нахмурился:

   – Круто забираешь. Люди не поймут и обидятся. А обидятся – так возропщут. А возропщут – и прирежут где-нибудь в тёмном уголке. Здесь тебе не Босфор.

Феофан тоже разозлился:

   – Только вот пугать меня я бы не советовал. За себя и за своих близких постоять сумею. В том числе и силой кулака. У меня душа добрая, но в работе я зол, разгильдяйства и лени никому не прощаю. И нахлебников держать зря не стану. – Помолчав, спросил: – Ты-то сам останешься под моим началом, нет?

У Пафнутия то ли от волнения, то ли от досады покраснели рытвины на щеках и лбу:

   – Коли сразу не выгонишь – задержусь пока. А потом видно будет.

   – Задержись, пожалуй.

Но зато малолетки – Гриша и Артем – быстро подружились. Мальчики-одногодки обнаружили много общего: из наук любили больше географию, историю и Закон Божий, чем, допустим, математику с геометрией; рисовали и пели хорошо; а ещё с удовольствием плавали и ныряли. Сын Василия Даниловича лучше метал ножик в дерево и умел ходить на руках, а наследник художника обставлял приятеля в беге наперегонки и свистел, заложив пальцы под язык. И ещё учили мальчики друг друга ругаться – соответственно, по-русски и по-гречески.

Как-то раз Артемий спросил:

   – Ты, когда вырастешь, тоже в богомазы пойдёшь?

Но Григорий пожал плечами:

   – Я пока серьёзно не думал. Нет, наверное. Мой отец велик, и его не превзойти в мастерстве. А тогда зачем? Вечно считаться сыночком знаменитого папеньки? Это очень грустно.

   – Да, ты прав. Я вот тоже ещё не знаю. Но отцово дело – продавать и покупать земли, чтоб на них кто-то сеял, отдавая тебе часть полученных денег, не по мне. Может быть, подамся в попы.

Грек захохотал:

   – Ты – в попы? Не смеши меня.

Русский сдвинул брови:

   – А чего такого? Самое достойное дело на земле – слово Божье нести прихожанам. Утешать всех, кто страждет. Отпускать грехи. Отпевать, крестить и венчать.

   – Хочешь стать приходским священником?

   – Говорю ж: не знаю. Но коль скоро пойду по пути служения Господу, то, конечно, сделаюсь батюшкой, а не иноком.

   – Почему не иноком?

Тут пришла очередь улыбаться бояричу:

   – Чтобы жить в миру, завести себе попадью и деток.

Сын Летиции произнёс задумчиво:

   – Православным-то хорошо; католическим падре запрещают жениться.

   – Ну и Бог с ними, с падре с этими. Нам-то что?

   – Я католик.

   – Ты католик?! – выпучил глаза новгородец. – Не пойму. Греки – православные, Феофан Николаич тоже...

   – Да, отец православный, а моя покойная маменька, итальянка, окрестила меня по латинскому образцу.

   – Ба, ба, ба, матушка твоя была фряжка!

   – Папенька уже предлагал перейти в православие. В общем-то я не против, но боюсь, маменька обидится, глядя на меня с того света.

Друг его заверил:

   – Не обидится, верно. Ты ж не в иудеи пойдёшь, не в магометане. Всё равно останешься в лоне Учения Христова.

   – Да, сестрица моя тоже сделалась православной.

   – Ну, вот видишь! И раздумывать нечего. Вместе станем в церковь ходить. А потом на пару двинемся в Москву – богословию обучаться при дворе митрополита.

Гриша посмотрел на него с усмешкой:

   – Я? На богослова? Да ни за что!

   – Поживём – увидим...

В то же самое время Софиан обратил внимание, что его подручный Симеон ходит словно в воду опущенный, и решил с ним поговорить. Напрямик спросил:

   – Ты с отцом повздорил?

Молодой человек вздохнул:

   – Нет, наоборот. Мы с ним встретились замечательно, лучше, чем я думал. Обнялись и поцеловались. Сводные братец и сестрица тоже были рады. Даже мачеха проявила доброжелательность, потчевала как лучшего гостя.

   – Что же ты такой невесёлый?

Симеон отвёл глаза:

   – Я обычный.

   – Вроде сам не свой...

   – Вы преувеличиваете, учитель.

   – Будто я не вижу! Вроде гложет тебя нечто изнутри.

Подмастерье, поколебавшись, наконец ответил:

   – Словно у Романа много лет назад.

Феофан попробовал вспомнить:

   – Много лет назад? У Романа?

   – Ну, когда он просил вас похлопотать за него перед моной Летицией.

   – О Томмазе?

   – Ну.

Дорифор улыбнулся:

   – Уж не хочешь ли ты сказать, что к кому-то присох?

Парень покивал обречённо:

   – Прилепился крепко.

   – А к кому, если не секрет?

   – Да какие ж теперь секреты! В Машеньку влюбился, в Марию Васильевну...

   – Что, в боярышню?

   – Да.

Эта новость неприятно поразила художника. Говоря по чести, девушка понравилась ему самому с первого знакомства. Он, конечно, не хотел думать ни о чём легкомысленном – сохраняя верность Летиции и Анфисе, – но когда с ней виделся во дворе боярского дома, церемонно кланяясь, каждый раз отмечал красоту и свежесть юного создания. А она при этом вспыхивала ярко, опускала очи, теребила кончик косы, перекинутой на высокую грудь. Больше у них общения не было.

Софиан спросил:

   – Говорил с ней уже про замужество?

Молодой человек померк:

   – Смысла в том не вижу.

   – Это отчего?

   – Я не ровня ей. Мой отец – просто бирич при Вече. Ходит по дворам и зачитывает грамоты от Совета господ. А она – болярская дочка, из семейства вельмож.

   – Ты талант. Научился у меня многому. Через год-другой сделаю тебя управляющим нашей мастерской.

   – Благодарен, конечно, за подобную честь, только разницы особой не вижу – управляющий, он и есть управляющий; кровь не та, носом не вышел.

   – Ну, не знаю. А поговорить можно всё равно.

Тот махнул рукой:

   – Бесполезно!

Феофан подумал: «Ну, и хорошо, что не выйдет за него». Сам себя спросил: «Я-то почему радуюсь? При любом раскладе, между мной и Машей ничего быть не может. Двадцать четыре года разницы. Младше моей Гликерьи – смех!» И закончил веско: «Просто мне приятно смотреть на женскую красоту. Не принадлежащую пока никому».