Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

   – Слава Богу!

   – Мы его сейчас выловим.

   – Капитан, отчаливай: как бы гвардейцы не попали на палубу.

В это время решетчатые ворота, створки которых были на канатах притянуты к берегам залива, открывая выход из бухты, начали с железным скрежетом сходиться.

   – Парус поднимай!

   – Не успеем!

   – Феофана тащите!

Уцепившись за верёвку, брошенную ему, Дорифор вскарабкался на купеческую ладью. Совершенно мокрый, в белой нательной рубахе и портах, прилепившихся к телу, он стоял босыми ногами в натёкшей луже. И бессмысленно улыбался, будто бы блаженный.

А ворота медленно съезжались.

   – Не успеем!

   – Ну, ещё чуток!

И какой-то доли секунды не хватило створкам, чтобы преградить им дорогу.

Судно Сурожанина вырвалось наружу.

   – Спасены! Спасены! – закричали все, обнимаясь, и радуясь.

Сын Николы глядел на Константинополь, отползающий от него, как поверженный, недовольный тигр, промахнувшийся на охоте. Феофан печалился только о Гликерье. Как она одна в этом страшном городе, средь недобрых, невеликодушных людей? Сможет ли прожить, выстоять и остаться самой собой? Как помочь бедной Хромоножке?

Чёрное море открывалось перед ними. Незнакомое, непонятное. Словно новая пора в жизни.

Часть вторая
СТРАШНОЕ ПРОРОЧЕСТВО СЕРГИЯ РАДОНЕЖСКОГО

Глава первая

1.

Город-крепость Сурож тоже находилась под властью Генуи. По устройству она напоминала Галату – те же зубчатые фортификационные стены с бойницами, те же рвы и мосты, цитадель с замком консула и латинской церковью; то же управление – консул, назначавшийся генуэзским дожем, старший казначей – массарий, и судья – викарий, и полиция во главе с кавалерием. Но, в отличие от вотчины Гаттилузи, население Сурожа в основном состояло из русских – выходцев из Новгорода Великого и Москвы. Были они гостями[8]8
  гость – купец.


[Закрыть] и возили из центральных княжеств Руси мёд, пушнину, воск и кожи, продавая их в Византии, а из Византии на Русь – украшения, ткани, пряности и вино. Возглавлял корпорацию русских гостей Некомат – друг и ставленник татарского темника[9]9
  темник – командир 10-тысячного войска (тумена).


[Закрыть] Мамая.

Здесь необходимо прояснить ситуацию с татарами. Некогда огромное мощное государство, именуемое нами традиционно Золотой Ордой, к середине XIV века из-за внутренних распрей распалось на части. Центр первой из них оставался по-прежнему в Сарае-Берке[10]10
  Сарай-Берке – местность около современной Астрахани.


[Закрыть]. Правил там Келди-Бек. Во второй, чуть севернее, со столицей в Булгаре[11]11
  Булгар – территория современного Татарстана.


[Закрыть] заправлял Булат-Тиму. Третья часть располагалась в Крыму, где в Солхате[12]12
  Солхат – современный Старый Крым.


[Закрыть] на троне восседал хан Абдулла. В 1370 году он умер, и его место занял Мухаммад-Булак.

И Сарай-Берке, и Солхат соперничали друг с другом, иногда доходило до вооружённой борьбы. (Этим, кстати, частенько пользовались русские князья: те, кто ссорился с Келди-Беком и не получал от него ярлык на княжение, ехал в Крым, чтобы получить ярлык от Мухаммада-Булака. И наоборот).

Во второй половине XIV века в Крымском ханстве на первые роли выдвинулся темник Мамай. Он не мог претендовать на престол, так как не был потомком Чингисхана, и успешно управлял от имени хана Абдуллы, а затем и Мухаммада-Булака.

С консулом Каффы – Лукиано ди Варацце – у Мамая сложились напряжённые отношения. Монтенегро презирал татар, так как многие из них до того времени оставались язычниками, не хотел иметь никаких контактов, а порой даже угрожал. И Мамай платил ему тем же. А зато с консулом Сурожа – Кристиано Торрилья – и главой корпорации купцов Некоматом дружил, получая неизменный процент от торговых сделок. И поэтому с удовольствием узнал о прибытии нового корабля из Константинополя. Митрофан с Некоматом поспешили в ставку хана в Солхате вскоре по приезде.

За высокой оградой дворца находился кусочек рая на земле – изумрудные лужайки и подстриженные кусты, многочисленные клумбы и затейливые фонтаны. По траве разгуливали павлины. А в бассейнах плавали золотые рыбки. Стройные рабыни с голыми пупками, но с закрытыми лицами, осыпали приезжих лепестками роз. Первым делом путников проводили в баню, где всё те же рабыни, сняв шальвары и лифы, впрочем, оставаясь с вуалью на лице, долго тёрли и мыли измученные в дороге тела гостей, доводя их своими ласками до экстаза. Угощали шербетом и заморскими фруктами. Убаюкивали, пристраиваясь рядом на ложе. А затем, во второй половине дня, ближе к вечеру, как жара уменьшилась и мозги перестали плавиться, посетителей проводили к темнику. Он сидел на полу на подушках, по-турецки скрестив ноги. Голова была бритая, а на ней – маленькая пёстрая шапочка. Пёстрый самаркандский халат живописно струил шелка вдоль Мамаева торса. На ногах – туфли с загнутыми кверху носами, без задников, открывали голые пятки, выкрашенные хной. Точно так же, красной киноварью, были выкрашены ладони. На лице растительность имел жидкую, а глаза маленькие, хваткие и злые. Подносил ко рту пиалку с кумысом.

Некомат хорошо говорил по-татарски и служил переводчиком. Митрофан благоговейно внимал. Преподнёс именитому хозяину ларь из чёрного дерева. Повернув в замке ключик, воевода откинул крышку и увидел внутри россыпь драгоценных камней. Закивал, зацокал языком:

   – Вай, какая прелесть! Все мои жёны будут очень рады. А корицу и бенгальский опий привёз?

   – Мы доставили вашей светлости три огромных ящика.

   – Вай, какой молодец! Мы тебе дадим подорожную грамоту. Сможешь беспрепятственно следовать на Русь.

Посудачили о делах в Византии. У Мамая на этот счёт было собственное мнение:

   – Турки завоюют Царьград. Вот увидишь. А потом юг Иеропии. Остальное захватим мы. И арабы. Потому что христианская вера – вялая вера. Не воспитывает сильных людей. «Доброта», «единобрачие» и «любовь к врагам»... Тьфу! Какая-то гниль и плесень. Мусульманская вера – истинная вера. Вера завоевателей и воинов. И она будет править миром.

Христиане-русские деликатно молчали. Некомат перевёл тему разговора в новое русло:

   – А ещё на корабле Митрофана прибыл некий грек, живописец, следующий в Каффу.

У татарина на лице появилось брезгливое выражение:

   – В Каффу? Грек? По какой нужде?

   – У него там сын. Между прочим, от жены Монтенегро.

Воевода всплеснул красными ладонями:

   – Вай, какой шустрый! А Варацце, оказывается, рогат? Ха-ха-ха! Так ему и надо.

   – Вероятно, живописец будет принят во дворце консула, – продолжал глава сурожских купцов, – вот я и подумал: не воспользоваться ли этим в интересах вашей светлости? Вы и ваши друзья венецианцы очень генуэзцев не любите.

Поморгав, Мамай хитро улыбнулся:

   – Котелок у тебя варит, Некомашка. Ты хороший друг и опасный враг. – И со смехом добавил по-русски: – Плять такая! – Но потом сразу посерьёзнел: – Я бы стал безмозглым ослом, если б упустил сей счастливый случай. Мне его посылает Небо! Говоришь, что грек этот – живописец? У меня возникла одна задумка... Но о ней – потом. А пока – наслаждайтесь моим гостеприимством. Завтра на рассвете, перед вашим отъездом, ты получишь все необходимые распоряжения.

   – Буду рад служить...

Провожая гостей на крыльце дворца, приближённый Мамая передал Некомату от имени хозяина небольшую серую коробочку. И сказал:

   – Если твой художник удостоится чести расписать покои господина, о котором вы вели разговор, пусть насыплет в краску этот порошок. Снадобье действует хоть и медленно, но надёжно. Месяца через два дело будет кончено.

   – А художник не пострадает?

   – Нет, в ничтожных дозах сей состав не опасен.

   – Я надеюсь на успех предприятия.

   – А уж как надеется мой повелитель ! В случае успеха не почувствуешь себя обделённым.

   – Представляю.

2.

Между Сурожем и Каффой – полдня неспешной езды на лошади. Феофан с подмастерьями и Ерофей Новгородец со слугой Харитоном, погрузившись в две крытые повозки, двигались по горной дороге шесть часов и ещё до пика жары прибыли во владение ди Варацце. Городок превосходил фактории Гаттилузи и Торрилья вместе взятые – и по площади, и по высоте оборонительных стен. Ведь недаром около тридцати лет назад армия хана Джанибека убралась к себе в Золотую Орду, обломав зубы об эти камни, лишь смогла заразить местных генуэзцев моровой язвой. Из бойниц виднелись чёрные жерла пушек. А над башней-донжоном консула развевался флаг – красный крест на белом фоне.

Ерофей имел небольшой особняк в пригороде Каффы. Он любил проводить здесь зиму, возвратившись из дальних странствий. Получив от родителя, новгородского боярина, крупное наследство, он открыл ростовщическое дело. Деньги давались в ссуду под большой рост – проценты, на которые Ерофей и жил, не отказывая себе ни в чём. В том числе и в приобретении домика на красивом побережье Сурожского (Чёрного) моря.

В городе знали его хорошо. В том числе и консул. Дону Лукиано, тоже здоровяку, нравился этот мощный русский, обладавший способностью выпить бочку неразбавленного вина и почти что не запьянеть. Новгородца часто приглашали на балы во дворец. Так что напроситься на приём к Монтенегро вместе с Дорифором не составило для него ни малейшего труда.

Нарядившись в лучшие из платьев и оставив дом под присмотром слуг, грек и русский направились в гости к итальянцу. Софиан, несмотря на смуглость кожи, был довольно бледен и бессчётное число раз спрашивал у друга:

   – Как я выгляжу? Воротник не кажется слишком узким?

Путешественник ухмылялся:

   – Краше не бывает. Словно новобрачный. И такой же взволнованный.

   – Разволнуешься, если ждёшь свидания с подрастающим сыном! – и одёргивал рукава, чересчур короткие, по его ощущению.

Наконец, добрались до дворца ди Варацце, расположенного внутри замка. Утопая в зелени фруктового сада, беломраморный, с толстыми колоннами, он казался античным храмом, словно бы сошедшим со страниц «Илиады» или «Одиссеи». Впрочем, не исключено, что постройка и была раньше таковой, ведь давным-давно на месте Каффы находилась древнегреческая колония Феодосия, и отдельные здания могли сохраниться, будучи приспособленными в дальнейшем для иных целей.

Консул принял гостей в нижней зале, где по мраморному мозаичному полу цокали когтями квёлые борзые. Лукиано вышел в белом просторном балахоне, сильно напоминающем тогу римского патриция, и матерчатой плоской шляпе; объяснил своё одеяние просто: «Задыхаемся от ужасной жары. Не до бархата и сукна. Я уж по-домашнему, вы не придирайтесь».

Монтенегро не понравился живописцу сразу. Эта дряблая кожа и мешки под глазами, красные прожилки на крыльях носа и слюнявые губы, толстые нескладные пальцы – вызывали в художнике отвращение. «И ему принадлежит право брать Летицию без её желания? – содрогался грек. – Ненавижу. Задушить готов».

Подали холодное пиво. Ерофей представил своего спутника:

   – Феофан Дорифор по прозвищу Софиан, знаменитый иконописец. Следует ко мне в Новгород со учениками. Мы, пока будем выправлять подорожную у татар в Солхате, видимо, пробудем здесь несколько недель. Так что может и на вас потрудиться – скажем, нарисовать ваш портрет. Или изукрасить стену в спальне. Заодно и подзаработает.

   – Сколько вы берёте? – осведомился хозяин.

   – За панно – десять золотых. За портрет на доске – дешевле.

   – Что ж, вполне приемлемо. Но портрет мне не нужен – я и в зеркало на себя не люблю смотреть, не хватало ещё на картину любоваться!

   – А портрет супруги? – вроде между прочим спросил Новгородец.

Сын Николы напрягся, а лицо Монтенегро сделалось недобрым:

   – Нет, Летиции сейчас не до этого.

   – Что-нибудь случилось? Уж не заболела ли синьора Варацце?

   – Здоровее нас. Просто мы повздорили. И пришлось её наказать – запереть в донжоне и не разрешить выходить к гостям.

Ерофей воскликнул:

   – Вы слишком суровы, дон Лукиано! На Руси, что греха таить, тоже поколачивают супруг, запирают в холодной... Но от вас, итальянца, соплеменника Данте и Петрарки, я не ожидал.

Генуэзец побагровел:

   – Попросил бы оценки моего поведения сохранять при себе. А иначе я могу отказать вам от дома.

Новгородец заизвинялся:

   – Что вы, что вы, вовсе не хотел вас обидеть. Как у русских говорят, можете жену с кашей скушать, и никто вам слова не скажет поперёк. Не серчайте, прошу прощения. Так вернёмся же к моему приятелю: будет ли получен заказ на его работу?

Помолчав, консул разрешил:

   – Хорошо, пусть распишет спальню. Что-нибудь Библейское, но не слишком мрачное. Что-нибудь из райской жизни Евы и Адама, к примеру. Но вначале я хочу посмотреть эскизы. Вдруг мне не понравится?

   – Воля ваша – закон, – поклонился художник. – Нынче воскресенье, я берусь к среде принести наброски.

   – Лучше к четвергу – в среду буду занят.

   – Значит, к четвергу.

Покидая замок, Софиан поделился невесёлыми мыслями:

   – Господи, она в заключении! Вот ведь негодяй!

   – Главное, жива, – успокоил его путешественник. – Ты боялся, что опоздаешь.

   – Это верно. Интересно, дети с нею?

   – Скоро всё узнаем.

А коробочка с зельем от Мамая находилась у подмастерья Романа. Некомат с Митрофаном, возвращаясь от темника домой, рассудили здраво: как бы ни был Дорифор зол на консула Каффы, он его убивать не станет – в силу убеждений, человеколюбия и вообще доброты душевной; говорить с ним на эту тему – время зря терять и прошляпить всё дело. Ерофей дружит с ди Варацце и тоже не захочет причинять ему вред; Симеон же ещё слишком юн, да и проболтается; лучшего исполнителя, чем Роман, трудно отыскать – парень простодушный, доверчивый, преданный хозяину и как раз состоит при красках, сможет подмешать отраву в любой момент. По приезде говорили с молодым человеком тайно. Объяснили, что необходимо помочь патрону устранить гнусного соперника. Риска никакого. Ни один из слуг Монтенегро не поймёт, где запрятан яд. Словом, убедили. Подмастерье принял коробочку, спрятал в сундучке, но пока окончательно не решил, сможет ли когда преступить первую Заповедь Господню – «не убий». Даже ради хозяина. Слишком уж велик грех.

А хозяин объявил конкурс – кто придумает лучший сюжет для фрески на стене в спальне Лукиано. Через день обсуждали сделанное. Первым эскизы показывал Симеон – у него Ева угощала Адама яблоком, а ехидный змей, чем-то похожий на Филимона, усмехался, свисая с ветки Древа Познания. Феофан одобрил. У Романа изображался иной момент – сотворение Евы из ребра; а Адам с израненной грудью возлежал в забытье на ложе. В целом было неплохо, но, пожалуй, слишком серьёзно для обычной опочивальни. Наконец, свой набросок развернул Софиан: это было знакомство первого мужчины с первой женщиной, робкое, взволнованное, а вокруг стояли звери райского сада и смотрели на них с ликованием.

   – Боже, что за прелесть! – восхитился Роман. – У меня и близко ничего нет подобного, я, конечно же, уступаю учителю! – ив сердцах скомкал свой пергамент.

Симеон сказал:

   – Разумеется, у мастера лучше. Но вот здесь, в уголке, я бы змия добавил. Пусть висит на ветке. Как напоминание о возможности грехопадения.

   – Хорошо, добавим, – согласился наставник. – И ещё у Романа выразительно получилось зарево. Тоже надо взять.

Оба ученика были польщены и благодарили. А художник подвёл итог:

   – Вместе со мною будете ходить во дворец – помогать с грунтовкой и мешать краски. И отдельные фрагменты поручу вам писать. Я один не справлюсь.

При словах «мешать краски» у Романа ёкнуло сердце. Он подумал: «Нет, рука не поднимется, не смогу». Но Фортуна распорядилась иначе.

3.

Консул заключил жену в башню после того, как её поймали при попытке самоубийства – чуть ли не за пятку схватили и втащили в окно обратно. Дама билась в истерике и кричала, что покончит с собой всё равно, примет яд, повесится, лишь бы разорвать узы ненавистного брака. Монтенегро распорядился содержать Летицию в комнате с зарешеченными окнами, не давать никаких колющих и режущих предметов, а постель стелить на полу, чтобы даже за спинку кровати не было возможности зацепить петлю. И к хозяйке допускалась всего лишь одна служанка, привезённая из Галаты, верная Анжела. Перед тем как впустить её к госпоже, караульные башни совершенно бесцеремонно женщину обыскивали. О свидании с детьми не могло быть и речи. И поэтому дочка Гаттилузи каждый раз спрашивала у пришедшей наперсницы:

   – Как там крошки? Всё ли с ними в порядке?

   – Совершенно, мона Летиция, совершенно.

   – Посмотри мне в глаза, Анжела. Правду говоришь? Ничего не скрываешь?

   – Да клянусь, чтоб мне провалиться! Синьорино Григорио кушал хорошо, не капризничал и не плакал, пел весёлые песенки. И у синьорины Томмазы нынче было славное настроение – в приближении дня её именин ожидает драгоценных подарков. В общем, не печальтесь.

Но хозяйка хмурилась, надувала губы:

   – Как же я могу не печалиться? Мать сидит под замком, а они там весело поют и довольны. «Доброе известие »!

   – Что ж, по-вашему, было б лучше, если бы они заболели и хныкали?

   – Замолчи, негодная! Вечно ты смеёшься над моими словами. Я схожу с ума и сама не знаю, чего хотеть. Камень на душе, и не видно никакого просвета.

   – Ну, так я вам его открою.

   – Что?

   – Просвет. Да и камушек с души скину.

   – Ты о чём? Снова издеваешься?

   – Нет, нисколько. – Наклонившись, сказала шёпотом: – Тот, о ком вы думаете всё время, очень, очень близко.

   – Не пойму...

Но Анжела подняла указательный палец кверху, помотала им вправо-влево, затем приложила его к губам. Обмакнув ложку в красный соус, начертала на серебряном блюде букву «F».

Вскрикнув, госпожа ди Варацце пробормотала:

   – Неужели?!

А служанка нарочито бесстрастным тоном громко заговорила:

   – Дон Эурофео, русский путешественник – помните его? – пригласил к себе в Новый город, что на севере Руси, из Константинополя некоего художника... Познакомил его с доном Лукиано. И синьор консул заказал ему расписать свою спальню. Чем художник теперь и занят.

   – Рядом? Во дворце?!

   – Ну, конечно.

Слёзы потекли из глаз у Летиции. Страстно сжав ладони, женщина зашевелила губами:

   – О, святая Мадонна! Ты меня услышала. Я теперь спасена, спасена. – Посмотрев на подручную с воодушевлением, в полный голос произнесла: – Мне необходимо встретиться с ди Варацце. И сказать ему, что намерение накладывать на себя руки у меня пропало. Я раскаялась в своём поведении и прошу у супруга прощения.

Покивав, Анжела ответила:

   – Доведу слова вашей светлости до ушей падре Бонифация. Он их передаст дону Лукиано.

   – Да, святой отец добр ко мне. Не откажется помочь, я уверена.

Через день действительно Монтенегро появился в донжоне собственной персоной. Озабоченно проследовал в комнату жены и остановился, будто чёрная скала, на пороге. Та вскочила с матраса, что раскатан был на дощатом полу, и, почтительно опустив глаза, поклонилась. Муж спросил:

   – Вы желали видеть меня? Больше не буяните?

Дочка Гаттилузи вздохнула:

   – Заточение повлияло на мою душу. Осознала ошибку и хочу принести заверения: ничего плохого делать я с собой не намерена.

   – И готовы поклясться в этом на кресте падре Бонифация?

   – Без каких-либо колебаний.

   – И согласны стать полноценной супругой? Не отказываться больше от брачного ложа?

   – Я всецело ваша. Эту ночь мы проведём совместно.

   – К сожалению, сейчас у меня в опочивальне находиться нельзя – пахнет красками. Там работает художник из Константинополя – он у нас проездом, – и рисует на стене прелестную фреску. Но как только закончит, я туда вселюсь. И надеюсь, что не один.

   – Где же ваша светлость теперь ночует?

   – На диване у себя в кабинете.

   – О, как неудобно! Вы могли бы устроиться на моей половине...

   – С удовольствием приму это приглашение. – Ди Варацце смягчился. – Вы и в самом деле, мадонна, сильно изменились. Кротость и покорность, глаз не смеете на меня поднять... Вроде бы другой человек!

   – Так оно и есть: я переродилась. Больше нет печали и скорби, будущее видится мне в радужных тонах. Предвкушением близкого счастья наполняется сердце.

   – Господи, помилуй!

   – Вам сие не нравится?

   – Нет, я потрясён. Этих слов я тщетно ожидал много лет назад, после нашей свадьбы. Неужели свершилось? Надо было раньше посадить вас в узилище, чтобы вы прозрели.

Мягко улыбнувшись, итальянка ответила:

   – Лучше поздно, чем никогда.

Консул обратился к охране:

   – Её светлость свободна. Кликните Анжелу – пусть поможет ей перейти во дворец.

День спустя к Феофану, направлявшемуся в покои Монтенегро, подбежала служанка и сказала быстро:

   – В два часа пополудни. На скамейке сада. Будут ожидать. – И мгновенно скрылась.

Грек стоял взволнованный, потрясённый. Подошедший Роман спросил:

   – Что-нибудь случилось, учитель?

Мастер проворчал:

   – Ничего, ничего, всё идёт как надо... Ты сегодня будешь сам писать свой закат.

   – Доверяете?

   – Ну, ещё бы. И к тому же мне придётся отлучиться на время.

Молодой человек сопоставил факты, догадался и произнёс:

   – Потружусь на совесть за нас двоих. – А коробочка по-прежнему лежала у него дома в сундуке, пустить её в дело он пока не решался.

В полдень, как обычно, поварёнок с кухни притащил художникам трапезу в корзинке – молоко, два куска телятины, несколько гроздей винограда и пирог с сыром. Дорифор ел рассеянно, а на реплики подмастерья часто отвечал невпопад. Больше не работал и смотрел, как помощник кладёт мазки. А потом и вовсе поднялся:

   – Ладно, мне пора.

   – Вы надолго?

   – Думаю, не слишком.

Он спустился в сад… Было очень жарко, зелень стояла не колыхаясь, разомлевшая и горячая, не такая сочная, как обычно, пахло пылью и сухой хвоей. Из травы выпрыгнул кузнечик, словно бы обжёгся о каменную дорожку, подскочил от ужаса и исчез в траве. Колокол домовой капеллы пробил два часа.

Софиан отыскал скамейку, но она стояла на самом пекле, и садиться на неё не хотелось. Он шагнул в тень под дерево и устроился прямо на земле, прислонившись спиной к стволу. Было очень тихо, если не считать частые удары собственного сердца.

Феофан подумал: «Почему я люблю эту женщину? Ведь кругом множество других, и покладистее, и красивее. Почему от имени её одного я теряю разум? Вот приехал сюда, за море, и рискую жизнью, отбивая жену у такого грозного мужа? Богомерзко ли сие или богоугодно?» И ответил сам: «Непонятно. Почему Данте восхищался Беатриче, а Петрарка Лаурой? Это нечто такое, что выше нас. Часть того, что зовётся Судьбой. И теперь я связан с Летицией неразрывно, что бы с нами двоими ни случилось, – общим сыном. Он соединил нас навечно. Стало быть, у меня на Летицию прав не меньше, чем у Варацце. Может, именно Лукиано и есть разлучник? Несмотря на венчание в церкви?»

Дорифор услышал лёгкие шаги. Встрепенулся и увидел, как она идёт по дорожке в светлом шёлковом платье, шёлковой накидке на голове и таких же в туфельках с шёлковым верхом. На лице её, неизменно прелестном, с тонкими чертами и по-прежнему пухлыми губами, может быть, слегка похудевшем, осунувшемся (видимо, как следствие заключения в башне), он прочёл крайнюю взволнованность, даже страх. Женщина искала его глазами – неужели не смог прийти? – ведь скамейка в саду пуста...

Сын Николы поднялся из-под дерева и шагнул ей навстречу.

Взгляд Летиции вспыхнул, как щепоть пороха, брошенного в огонь. Губы приоткрылись от вздоха. Обе её ладони соединились, пальцы переплелись и прижались к груди.

   – Здравствуй, – прошептал богомаз. – Как я рад, что мы снова вместе.

Ничего не произнося, дочка Гаттилузи бросилась к нему и прильнула пылко, крепко обхватив, как святую вещь. Подняла лицо, мокрое от слёз. И проговорила:

   – Фео, дорогой! Ты не представляешь, как я счастлива в эту минуту. После этого умереть не страшно.

   – Мы с тобой умрём только так – обнявшись. Потому что жить друг без друга не в состоянии.

   – Да, не в состоянии.

Он повёл её в тень под дерево, и объятиям их, поцелуям, страсти – не было границ. И высокая трава раскачивалась над лицами влюблённых, обессиленно лежавших прямо на земле. Муравей прополз по её обнажённой груди. Софиан дунул на него и прогнал. Женщина сказала:

   – Вот и я иногда чувствую себя такой муравьихой. Ди Варацце дунет – и я улечу.

   – Не позволю. Ты теперь не одна. Можно повидать сына?

   – Завтра приведу обоих детей посмотреть, как расписывают спальню.

   – Очень хорошо. А Григорий знает, кто его отец?

   – Он уверен, что Лукиано. Но чуть позже я ему признаюсь.

На капелле ударил колокол – было три часа.

Итальянка заторопилась, начала поправлять одежду, стряхивать с шелков пыль.

   – Значит, завтра?

   – Завтра... Я теперь пойду первая. Ты – немного позже.

   – Ну, конечно. Не беспокойся.

Возвратившись в спальню ди Варацце, Дорифор присел в уголке, в холодке, приходил в себя. Ученик заметил:

   – Я почти закончил рассвет.

   – Вижу, вижу. Получилось сильно.

   – Извините, учитель, но у вас в волосах – сухие травинки.

Он смутился, начал вычищать. Молодой человек вздохнул:

   – Даже позавидуешь...

Феофан удивился:

   – Ты о чём?

   – Будет ли в моей жизни истинная любовь?

Мастер проворчал:

   – Тут завидовать нечему. Я и счастлив, и несчастлив одновременно. Слишком много помех нашим чувствам...

Подмастерье сказал:

   – Основная помеха – муж...

   – Тс-с! Ни слова больше.

   – Я молчу. Мы и так понимаем друг друга. – А себе сказал: «Может быть, рискнуть? И помочь хозяину? Господи, как страшно! Нет, нельзя, нельзя. Надо ещё подумать. Здесь работы, как минимум, на два дня. Выбор сделаю завтра утром ».