Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

4.

Неожиданно вечером Роман заболел – то и дело его рвало, он дрожал, как осиновый лист, и не мог согреться. Ночью бредил и впадал в забытье. Но к рассвету сделался спокойнее. Тем не менее Дорифор не позволил ему подняться с постели и к Варацце на работу в качестве подручного взял с собой Симеона. Мальчик был несказанно горд. А пока здоровые обитатели домика завтракали в столовой, хворый подмастерье поднялся и, покачиваясь от слабости, вытащил из сундучка серую коробочку. Плохо соображая, что делает, высыпал её содержимое в банку свежей серой краски, размешал кистью и закрыл крышкой. Прошептал: «Будь что будет. Может, я болею из-за того, что вот эта дрянь у меня под кроватью? Сам избавлюсь и хозяину помогу. Видно, Провидению так угодно». Рухнул на матрас и мгновенно заснул, умиротворённый. Симеон же, зайдя, прихватил все банки и пошёл вслед за мастером. Тот спросил:

   – Как Роман?

   – Спит без задних ног.

   – Это хорошо. Значит, поправляется.

Фреска в самом деле близилась к своему завершению. Феофан прописывал последних животных, а подручный дорисовывал фон, землю и траву. Сразу пополудни дверь открылась, и вошла Летиция вместе с детьми. Старшей дочке, Томмазе, в скором времени исполнялось четырнадцать. Невысокого роста, полноватая, девочка во многом напоминала мать, но, пожалуй, ей не хватало той изысканности и лёгкости, что всегда отличали наследницу Гаттилузи; крупные черты Пьеро Барди, к сожалению, повлияли на её внешность не лучшим образом. Но зато мальчик был прелестен. Тёмно-русый, кудрявый, как ангелочек, с карими пронзительными глазами и здоровым цветом лица. А его нежным пальцам, не по-детски длинным и тонким, мог бы позавидовать каждый музыкант.

Женщина сказала:

   – Здравствуйте, мессир. С разрешения мужа, мы пришли посмотреть на вашу работу. О, какое чудо! Вы изобразили Эдемский сад столь искусно, словно побывали в нём сами.

У Томмазы вырвалось:

   – Ой, какие птички! Козочки, барашки! Мне так нравится!

А синьора ди Варацце обратилась к сыну:

   – Ну, Григорио, отвечай – что это за люди здесь нарисованы?

   – Эти, посредине?

   – Да.

   – Голые?

   – Обнажённые.

   – Я не знаю.

   – Господи, ну как же? Кто был изгнан из рая на землю за грехи?

   – Ева и Адам.

   – Ну, так вот.

   – Эти голые синьоры – Ева и Адам?

   – Разумеется.

   – А чего они без одежды? В баню собрались?

Дочка захихикала, а родительница ответила:

   – Нет, они в раю были столь невинны, что не сознавали своей наготы, никого не стесняясь, в том числе и друг друга. Но, вкусив от Древа Познания, сразу же прозрели и прикрыли плоть. Что мы вынуждены до сих пор делать.

   – Почему? – спросил мальчуган.

   – Так как и на нас – первородный грех.

   – Значит, все мы грешны?

   – К сожалению.

   – И не попадём в рай?

   – Нет, Иисус Христос, претерпев муки на кресте, искупил провинность Евы и Адама. Сделал наши души бессмертными. И поэтому христиане называют Его Спасителем.

Тут вмешалась девочка и сказала:

   – Но окажется в раю только тот, кто не станет грешить в дальнейшем. Видишь змия на ветке? Он и ныне продолжает всех толкать на различные гадости.

   – Фу, какой противный!

Дорифор заметил:

   – Предложил изобразить его на картине мой подручный – Симеон по прозвищу Чёрный. Как напоминание о том, что победа добра над злом ещё не свершилась.

Подмастерье, покраснев, поклонился.

   – Вы прекрасно поработали, господа, – оценила Летиция. – Я, пожалуй, попрошу мужа поменяться спальнями. Он человек суровый, и ему не до подобных «ше-д’овров». А моей душе радостно становится от соприкосновения с подлинным искусством.

Софиан тоже поклонился:

   – Я польщён, сударыня. Почитаю за счастье вам служить.

Женщина опять повернулась к сыну:

   – А тебе, Григорио, нравится панно?

   – Очень нравится.

   – Ну, тогда пойди, поблагодари синьора художника. Протяни ему руку и пожми. Думаю, он обрадуется.

Мальчик повиновался. Посмотрел на отца без малейшей опаски, даже с любопытством. Феофан при виде себя самого, только маленького, полного энергии и надежд на долгую, счастливую жизнь, так расчувствовался, что едва не заплакал. Слушал слова ребёнка:

   – Можно мне пожать вашу руку? И сказать спасибо за картину?

   – Можно, дорогой. Буду только рад.

Детская ладошка утонула в его ладони – нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:

   – Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!

   – Что случилось, милый?

   – От картины идёт скверный запах!

Богомаз ответил:

   – Краски не просохли ещё.

   – Мама, мама, пошли отсюда! – хныкал сорванец.

   – Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.

   – До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...

Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:

   – Настоящая фряжская красавица. – Помолчав, добавил: – Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.

   – Почему ты решил?

   – В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.

   – У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?

Чёрный подмигнул:

   – Ну, ещё бы! Вылитый родитель!

В то же самое время итальянка пеняла сыну:

   – Ах, Григорио, как ты дурно вёл себя! Раскапризничался чего-то, словно карапуз. Что подумает о тебе синьор живописец?

Паренёк отвечал, выпятив губу:

   – Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.

   – Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.

   – Нехорошие краски.

   – Ой, не говори глупостей.

Тут вмешалась Томмаза:

   – Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?

У Летиции дрогнули ресницы:

   – Да? Волнует? Что ты говоришь?

   – Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.

Мать воскликнула, рассердившись:

   – Как тебе не стыдно! Феофано – не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.

   – А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? – удивилась девочка.

Женщина смутилась:

   – Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.

   – Вот как? Интересно... – Поразмыслив, осведомилась: – Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?

   – Совершенно верно.

   – A-а, тогда понятно...

   – Что тебе понятно? – нервно спросила её родительница.

   – Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.

   – Твой покойный папенька – Царство ему Небесное! – говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.

Дочь надулась, а потом презрительно бросила:

   – Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.

   – Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.

   – Если без любви, то конечно...

Мать остановилась, развернула её к себе:

   – Это что такое? Ты на что намекаешь?

Та потупилась:

   – Ни на что, ни на что, я сказала вообще...

   – Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. – И торжественно ушла к себе в комнаты.

Скорчив рожу, Томмаза передразнила:

   – «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.

Мальчик посмотрел на сестру:

   – Притворяла? Почему?

   – Потому, глупыш, – фыркнула она. – Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?

   – Нет. А с кем?

   – С собственным отцом!

У Григория даже рот открылся от удивления:

   – Как – с отцом? Разве дон Лукиано – не мой отец?

   – Он твой отчим. Настоящий отец – этот, стеномарака.

Испугавшись, паренёк зарыдал и в слезах ответил:

   – Нет, неправда, неправда! Ты нарочно врёшь, чтоб меня обидеть.

   – Да спроси любого, хоть Анжелу...

   – Не хочу спрашивать, потому что знаю: мой отец – Монтенегро! Я его люблю. Больше никого!

   – Ну и дурачок. Что хорошего в твоём ди Варацце? Старый губошлёп. А у этого, у художника, внешность ничего. И глаза приятные. Он, конечно, не знатен, но зато и моложе, и симпатичнее. Нет, из них двоих я бы предпочла Феофано.

Мальчик перестал плакать, шмыгнул носом и произнёс:

   – Ты меня оглоушила. Уж не знаю теперь, что и думать.

Девочка склонилась к нему и поцеловала:

   – Думай о приятном. Скоро у меня именины, будет много сладостей, бал и развлечения. То-то погуляем! – и взяла его за руку, чтобы отвести в детскую.

Шаркая за ней, брат ворчал:

   – Да, тебе хорошо: у тебя отец умер. Никаких забот! А вот мне теперь – мучайся, страдай, привыкай к этой новости. Ну, скажи, Томмазочка, что ты соврала, и родитель мой – ди Варацце!

   – Хорошо, если ты так хочешь, соврала.

Он вздохнул:

   – Нет, увы, неправда. Чувствую, что мой отец – Феофано. И придётся с этим как-то смириться...

5.

Население Каффы составляли на одну треть католики – генуэзцы, на одну треть магометане – турки и татары, остальные жители были православные – греки, армяне и русские. И у каждой конфессии действовал свой собственный храм или даже несколько. Например, православные ходили в церковь святого Стефана и уже строили вторую – к юго-востоку от Карантинного холма – Иоанна Предтечи. А епископ Каффский как узнал, что в их городе появился знаменитый иконописец из Константинополя Феофан Дорифор, сразу предложил ему расписать новое святилище. Грек ответил, что ему необходимо подумать.

Ерофей спросил:

   – Ты не собираешься ехать в Новгород?

Софиан помотал головой отрицательно:

   – Нет, конечно. У меня здесь любимая женщина и сын.

   – Но ведь с ними ты быть не можешь.

   – Видеться хоть изредка – тоже для меня счастье.

   – А вдруг узнает консул? Он тебя убьёт.

   – Лучше умереть рядом с дорогими для меня существами, чем всю жизнь томиться в разлуке.

Друг не отставал:

   – В Новгороде получишь интереснейшую работу. Я тебе помогу оборудовать мастерскую. Слава и деньги обеспечены.

   – Не нужны мне ни слава, ни деньги, – отвечал художник. – Творчество мертво, если ты творишь не во имя своей любви. Я решил не трогаться с места. Дать согласие расписывать храм. А потом – видно будет.

Путешественник констатировал с горечью:

   – Жаль, но вижу, что тебя переубедить невозможно. Коль желаешь, оставайся у меня в домике. Заодно и посторожишь.

Оба подмастерья тоже захотели не покидать учителя.

   – Он без нас пропадёт, – говорил Симеон, надувая щёки. – Станет есть как попало, отощает и заболеет. Мы теперь его новая семья. Вместе одолеем любые трудности.

И Роман поддакивал:

   – Мастер нам – будто бы отец. За него мы – в огонь и в воду. На любое пойдём, чтоб ему помочь. – И стеснительно опускал глаза, вспоминая про порошок. По выздоровлении молодой человек слазил под кровать и удостоверился: серая коробочка в сундуке пуста. Значит, не привиделось во время болезни, значит, в самом деле подмешал зелье в краску. И от ужаса холодел временами. Что теперь случится? Будет ли содеянное на пользу или во вред?

Вскоре Новгородец с Харитоном уехал. А иконописцы приступили к работе в храме Иоанна Предтечи. Обговаривая задумки, поддержали предложение Феофана – написать три центральных фрески: предсказание о приходе Мессии, сцену крещения в Иордане и отсечение главы. Первые две сцены Дорифор намеревался воплотить совместно с Романом, последнюю – только сам, потому что давно вынашивал композицию этого предания.

   – Понимаете, – объяснял он ученикам, – не хочу изображать казнь. Я запечатлею картину, что случилась позже. Дочь царя Ирода, Саломея, упросила отца, чтобы ей отдали голову убитого Иоанна. И момент преподнесения головы на блюде надо показать. Этак выйдет и страшнее, и ярче. Жалкий Ирод в дверях, на лице которого недостойное торжество. А из-за спины выглядывает царица Иродиада со слезами на глазах. Палачи несут блюдо. Саломея в смятении, отвернулась и не в силах взглянуть. Голова Предтечи и ужасна, и величественна одновременно – вся в божественном сиянии, а над нею – ангел. Это будет лучшее из всего, что я создал.

У Романа вырвалось:

   – Вы и сам Мессия, учитель. Я смотрю на вас как на Бога.

Софиан, поморщившись, отмахнулся:

   – Ты, пожалуй, спятил, дружище? Ересь несёшь такую! Стыдно слушать.

   – Правду говорю. Ну, согласен, что не Мессия, но Его пророк. Только ум пророка может посетить подобное озарение. Вас канонизируют после смерти.

   – Э-э, куда хватил! Рад бы в рай, да грехи не пускают... Полно льстить друг другу. Похвальбой в искусстве ничего не добьёшься. Только в споре, в критике рождается истина. Что же ты молчишь, Симеон? Как моя идея?

Младший подмастерье ответил:

   – Безусловно, хороша, как и всё, что вы предлагаете...

   – Ну, и этот туда же!..

   – ...но не представляю, учитель, что величественного в голове на блюде? Это мерзко, это противно, гадко. Всё заляпано кровью. Кожа безжизненная, серая... И потом – что, она лежит на щеке? Или на затылке? Некрасиво. А на шее сама не удержится...

Дорифор задумался:

   – Да, пожалуй, ты прав... Надо уточнить...

   – Знаю, как! – закричал Роман. – Очень просто. Палачи принесли сей ужасный дар. И на блюдо было наброшено покрывало. И один палач вмиг сорвал его перед Саломеей. А другой приподнял голову за волосы и держит. Это и запечатлела картина.

   – Верно, верно! – поддержал Симеон и небольно щёлкнул юношу меж бровей. – Котелок-то варит.

А наставник развёл руками:

   – Нету слов, приятели. Скоро вы меня переплюнете в компоновке. Настоящие мастера.

   – Ваши подражатели, ничего более.

Первый месяц работы над фресками пролетел незаметно. Каждому творилось легко, в первую очередь – самому Феофану, чувствовавшему близость Летиции, от чего душа его трепетала и пела. А за ним – и двум подмастерьям, не желавшим отставать от учителя.

Софиан увиделся со своей возлюбленной за последние три недели только раз. Женщина ходила в ювелирные мастерские – выбирать подарок Томмазе – и, слегка отклонившись от намеченного маршрута, заглянула в церковь Иоанна Предтечи. Сын Николы спустился с лесов, поклонился, но при всех поцеловать руку не посмел. Лишь посетовал:

   – Вы сегодня что-то бледны, сударыня.

   – Да, неважно сплю. Вроде задыхаюсь. Столько дней прошло, а по-прежнему краска на панно не просохла – пахнет, как сырая.

   – На моём панно?

   – Ну, естественно.

   – A-а, приходите на ночь к мужу...

   – Это он порою ко мне приходит... Я, как и хотела, спальнями поменялась. И теперь картина ваша у меня всё время перед глазами...

   – Чаще открывайте окно, чтобы запах выветривался.

   – Я стараюсь.

   – Как здоровье детей?

   – Слава Богу, в порядке.

Оба смотрели друг на друга заворожённо и не в силах были произнести – всё, что накипело. Приходилось делать вид, словно бы они вежливо беседуют. Только Дорифор сказал на прощание:

   – Поцелуйте мальчика от меня, пожалуйста.

Дама согласилась:

   – Да, мессир, непременно поцелую.

Больше они не виделись.

А однажды вечером, возвратившись из церкви Иоанна Предтечи в домик Ерофея, мастер с учениками сидел и ужинал, как раздался стук во входную дверь. Убежавший открывать Симеон возвратился в недоумении:

   – Господин учитель, к вам служанка из консульского замка.

Живописец вздрогнул и встал из-за стола:

   – Что-нибудь случилось?

   – Говорит, будто с госпожой её плохо...

   – Плохо? Почему? Господи Иисусе!.. – выскочил в прихожую и увидел Анжелу. Та стояла простоволосая, в сброшенной на плечи накидке, с округлившимися глазами на бескровном лице. Начала сбивчиво рассказывать:

   – Ох, беда, беда, не сказать словами! Захворала мона Летиция, с каждый днём ей всё хуже. Третьего дня вообще слегла. Ноги её не держат. Задыхается и кашляет. Утром объявила, что, наверное, скоро отдаст Богу душу... Сообщила супругу, что желает с вами проститься... Он в начале не понял, очень удивился. А она ему и открылась... Видно, ей терять уже больше нечего... И про вас двоих, и про дона Григорио... Мы боялись, что синьор Монтенегро после этого что-нибудь над ней учинит. А его светлость только сели и заплакали горько. И велели, чтобы я сбегала за вами.

Дорифор схватил шапку, плащ и спускался уже с крыльца, как возникший на пороге Роман прохрипел с натугой:

   – Кир Феофан, кир Феофан, это я во всём виноватый... потому что краски... потому что краски на картине отравлены!

Сын Николы ахнул:

   – Кем? Когда?

   – Поспешите. Я потом объясню... Унесите её на свежий воздух... Если ещё не поздно...

   – Ах, Роман, Роман! Что же ты наделал!..

Во дворце Монтенегро тишина стояла, как на кладбище. Софиан со служанкой быстро двигался сотни раз хоженым путём – по центральной лестнице, устланной ковром, по бокам которой стояли бронзовые статуи-светильники, по галерее с падуанскими гобеленами, мимо комнат с мраморными полами... Вот она, проклятая спальня. Два лакея открыли двери. Он вошёл и увидел на подушках страшно изменившуюся Летицию – впалые глаза и землистого цвета кожу, поредевшие волосы и болезненно частое дыхание. Находившийся рядом ди Варацце поднялся. Мрачно посмотрел на художника. И пророкотал:

   – Исполняя волю моей супруги... я позвал вас, чтобы...

Перебив его, Дорифор воскликнул:

   – Окна, окна откройте! Мало воздуха! Надо поскорее на воздух!

   – Я не понимаю?..

Бросившись к кровати, позабыв о приличиях, грек схватил на руки любимую, выбежал из спальни, бросился к балкону в соседней зале, вышиб дверь ногой и вынес больную под открытое небо. Начался мелкий дождь, капли его забрызгали лицо дочке Гаттилузы. Женщина с трудом прошептала:

   – О-о, какое счастье... Я на твоих руках... Ты меня спасаешь... Хоть в последний миг мы с тобой вдвоём...

Он поцеловал её в лоб:

   – Помолчи, не произноси ничего. Не теряй даром силы. Чистый воздух – вот твоё лекарство. Молоко – свежее, парное. Много-много питья, чтобы очищать кровь. Молодой организм должен справиться.

   – Было б хорошо, – и она прикрыла глаза.

Сзади заглянула Анжела и, прижав ладони к лицу, тихо простонала:

   – Умерла! Умерла!

   – Дура, замолчи! – шикнул на прислужницу Феофан. – Просто задремала. Принесите ей лежанку и одеяло. Пусть пробудет здесь до темна.

Лукиано поджидал его, сидя па широком диване. Указал на кресло напротив и спросил:

   – Что такое, почему свежий воздух, я не понимаю?

Богомаз ответил уклончиво:

   – Я подозреваю, что состав красок на стене произвёл нежелательное воздействие...

Консул сдвинул брови:

   – Кажется, понятно: вы хотели убить меня, а невольно отравили свою любовницу?..

Тот поднялся:

   – Сударь, это слишком! Никому не позволено обвинять меня в злых намерениях! Я клянусь всем святым на свете, что и в мыслях не держал против вас ничего дурного.

Ди Варацце махнул рукой:

   – Сядьте, не ершитесь. Вас не призывают к ответу. И не собираются мстить... Мне вполне ясны ваши чувства: у Летиции сын от вас, я мешаю обоюдной любви... Логика естественна! Многие мужчины, находясь в схожем положении, попытались бы устранить соперника. Я бы тоже... Но сейчас разговор не об этом. Обстоятельства помогли вскрыться правде. Это даже к лучшему. Посему объявляю своё решение: если моя супруга не погибнет (дай ей Бог здоровья!), вместе мы не будем. Исключаю. Ей и детям я куплю в Каффе дом. И назначу пенсию. Пусть живёт сама – с вами или же без вас – мне не интересно. Оставаясь формально мужем, не желаю быть таковым на деле. И пошлю прошение Папе Римскому о разводе. После совершения такового сможете жениться на ней. Если захотите, конечно.

   – Не смогу, – сказал Софиан. – Я женат, у меня в Константинополе дочка и супруга.

   – Трудности уже ваши. – Итальянец сидел нахохлившись.

Живописец встал:

   – Уважаемый кир Лукиано! Я склоняю голову перед вашим благородством. У меня, признаться, было о вас предвзятое мнение... Но ещё раз могу вас заверить – никогда не имел в виду причинить вам вред. А о красках картины – лишь моя гипотеза... Но теперь главное другое: лишь бы мону Летицию удалось спасти. Остальное решаемо.

   – Честь имею, мессир. Прощайте.

Постепенно, очень медленно, дочка Гаттилузи стала поправляться. Две недели спустя начала ходить, опираясь на палку. Много времени проводила в саду с детьми. А к исходу лета переехала в новый дом, купленный для неё ди Варацце. Дорифор навещал её регулярно, но съезжаться и жить одной семьёй не считал приличным. Им и так было хорошо.

Подмастерью Романа, выяснив все детали происшедшего, Феофан простил. И по-прежнему они работали вместе.

А проклятую фреску, что была на стене в спальне Монтенегро, консул распорядился содрать вместе со штукатуркой. Камни спрятали в ящики, вывезли далеко в море и утопили.

Всё бы ничего, если бы болезнь отравленной итальянки не давала о себе знать. И чем дальше – тем чаще.