Текст книги "Страсти по Феофану"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

5.

Шила в мешке не утаишь, и о связи дочери Гаттилузи с греческим художником вскоре стало известно половине Галаты. И когда Софиан шёл по улочке генуэзской фактории, люди показывали на него пальцем и подмигивали друг другу: «Вон тот самый – знаешь? – полюбовничек вдовушки Барди. Ничего не скажешь, дядька симпатичный. Только нос, пожалуй, великоват. Впрочем, для любовных игр это даже лучше», – и скабрёзно, с пониманием улыбаясь, прыскали в кулак. Шутки шутками, но о слухах донесли консулу. Тот взорвался и, кипя от злобы, вызвал дочь к себе. Ждал её, стоя у окна, повернулся красный, словно с перепоя, и спросил сквозь зубы:

   – Это правда?

   – Что? – спросила дама не без доли кокетства.

   – То! – приблизился дон Франческо, раздувая ноздри. – Спуталась, как сучка, с мазилой?

Женщина нисколько не испугалась. Посмотрела нагло, чуточку презрительно, и сказала твёрдо:

   – Может быть, и так. Не имею права, по-твоему?

Он от бешенства выкатил глаза:

   – Шлюха. Девка. Жалкая маммола! Пута онеста! Опозорила семью, доброе имя нашего рода!

Переждав его бурную тираду, хладнокровно ответила:

   – Я люблю его. Он меня любит тоже. Остальное не имеет значения.

   – Нет, имеет! – продолжал тарахтеть банкир. – Ты обручена! Через месяц собираешься в Каффу. У тебя Томмаза растёт. Что она подумает и чему научится?

У Летиции появилось в глазах ироничное выражение:

   – А не ты ли меня учил, что помолвка – миф, можно её нарушить совершенно спокойно? Я её разрываю и ни за какого Варацце замуж не пойду.

Генуэзец демонически рассмеялся:

   – Уж не хочешь ли выйти за живописца?

Та вздохнула грустно:

   – Я бы с радостью, только он женат. Если разведётся – что вполне реально при его дружбе с Патриархом, – то наверное.

У родителя заострился нос, будто у покойника. Он проговорил:

   – Раз и навсегда уясни: Дорифору не бывать у меня в семье. Я действительно ему раньше доверял. А недавно обнаружилось, совершенно точно, что его второе появление в нашем доме инспирировано врагами. Патриарх ведёт тонкую игру. И со мной любезничает, и с императором. Хочет нас поссорить. Но меня обмануть никому не удастся. Я добьюсь своего и заставлю православных сделаться католиками. Мы объединим христианский мир. Турки и арабы дальше Дарданелл не пройдут!

Терпеливо выслушав его пафосную речь, Барди покивала:

   – Это всё похвально. Только не пойму, я и Софиан здесь причём?

Дон Франческо снова взорвался:

   – А притом, тупица! Богомаз служит Патриарху, нашему противнику! А за Патриархом – Кантакузин. Получается, что, милуясь с Дорифором, ты фактически милуешься с Кантакузином!

Закатив глаза, женщина сказала:

   – Чушь какая-то. У тебя с головой всё в порядке, папочка?

   – Замолчи! – взвизгнул консул. – Как ты смеешь разговаривать с отцом этими словами?

Ничего ему не ответив, дочка повернулась и пошла по направлению к выходу. Гаттилузи крикнул ей вдогонку:

   – Собирайся в Каффу! Я тебя заставлю туда поехать.

   – Как? – спросила она, не замедлив шага.

   – Заберу ребёнка.

Та остановилась. Обратила к нему лицо:

   – Не ослышалась ли я? Ты лишишь меня дочери?

   – Именно – лишу. Или ты с Томмазой уезжаешь к Варацце, или я отправлю её к брату в Геную. Он аббат и устроит внучку в школу для девочек при монастыре августинок. Пусть не видится никогда с недостойной матерью.

У Летиции на щеках выступили пятна:

   – Папа, ты не сделаешь этого.

   – Непременно сделаю. Я устал бороться с врагами. И врага-Феофана рядом со мной и с тобой не будет!

   – Феофан не враг – сколько повторять?!

Он махнул рукой:

   – Разговор окончен.

Стиснув кулачки, женщина воскликнула:

   – Что ж, тогда я последую за сестрой и мамой! Без ребёнка – не жизнь.

   – Вот и продолжай жить: с ней и с Лукиано.

   – Ты бесчеловечен, отец.

   – Ты сама потом скажешь мне спасибо.

Все дальнейшие уговоры ни к чему не привели: консул был неумолим и стоял на своём.

Дорифор почувствовал перемены сразу: через день его не пропустили в Галату. Командир охраны выразился ясно:

   – Нам доставлен приказ: вы – персона нон грата, то есть человек в генуэзской фактории нежелательный.

   – Что произошло?

   – Никаких подробностей.

Феофан послал в Галату подмастерье Романа, чтобы отрок передал письмо для Летиции. Но подросток вернулся назад с той же грамотой за пазухой: во дворце Барди понаставили везде караульных, а о том, чтобы взять от него пергамент, слушать не хотят. Софиан попробовал связаться с самим консулом – через банк, через канцелярию, но не получил никакого ответа. Оставалась одна дорога – к Киприану. Иеромонах принял богомаза без особенных проволочек, но при этом оказался полон пессимизма, говорил невесело: Гаттилузи раскусил планы Кантакузина и Патриарха, пожаловался императору, Иоанн V в гневе и опять хочет обратить Византию в католичество.

   – У него, конечно, вряд ли это выйдет, – рассуждал церковнослужитель, – оппозиция очень сильна, и Афон никогда не пойдёт на сближение с Папой. За спиной у исихастов и другие православные страны: Сербия, Болгария, Русь. Мы на Русь очень уповаем. А её митрополит Алексий слушается нас, разделяет наши позиции. Но в самом Константинополе временные поражения не исключены.

Продолжая размышлять о своём, живописец спросил:

   – Значит, у меня – никакой возможности посещать Галату?

   – Абсолютно. – Киприан, покачав головой, добавил: – Ты зашёл слишком далеко. Говоря о сближении с господином консулом, наша сторона вовсе не имела в виду, что тебя угораздит сблизиться с его дочерью. Да ещё с широкой оглаской! Разумеется, кир Франческо вне себя от злобы. И, по слухам, приготовлен уже корабль, чтоб отправить обеих Барди в Тавриду.

У художника внутри всё оборвалось:

   – Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Как же так?

Собеседник растянул губы:

   – Ну, о чём – о чём, а об этом можешь не печалиться. Провидение спасает тебя от соблазнов лукавого. Ты женатый человек, добрый семьянин, и твоя преступная связь с латинянкой чести тебе не делала. А теперь вернёшься к супруге. Не исключено, что получишь новый заказ – на роспись храма в Халкидоне. Слышал о таких намерениях Патриарха. Очень интересный проект. И не фрески, по штукатурке, а на досках, масляными красками – целый деисус. Чтобы вышло и проникновенней, и тоньше. Или ты не рад?

   – Рад, конечно. И весьма польщён... – Феофан отвечал рассеянно. – Извините, ваше преподобие, я теперь пойду... что-то тяжело на душе... Видимо, устал...

   – Приходи в себя быстрее. Нам нельзя предаваться меланхолии. Мы с тобой ровесники – скоро будет тридцать. Впереди сложная работа.

   – Понимаю, да...

Шёл к себе домой, никого не замечая вокруг. Мысленным своим взором видел только Летицию... Жизнерадостные глаза, длинные ресницы, завитки волос на висках, чуть заметный пушок на верхней губе, мягкую и нежную кожу груди, тёмную, чуть морщинистую по кружкам сосков... Чувствовал, как руки возлюбленной обнимают его и гладят, как она сама приникает к нему всем телом, вроде хочет врасти, навсегда быть вместе. Чувствовал её пальцы – как они сплетаются с его пальцами. Ощущал под своей ладонью холодок её бёдер... И вот это всё – потерять, утратить? До конца жизни? Не услышать её серебристого голоска, радостного смеха, стука её сердца? Не поймать на себе весёлого, любопытного и влюблённого взгляда? Не сказать ей никогда больше: «Тицци, ну иди ко мне. Чего ты скачешь? Сядь ко мне на коленки. Дай поцеловать». И обвить её талию, и вобрать в себя тёплое дыхание из пахучих уст... Боже правый! Дорифор не сможет существовать в разлуке. Словно резали его по живому, отрубали, отсекали безжалостно... Он, конечно, страдал и раньше, находясь вдали от дочери Гаттилузи. Но тогда отношения были платонические. И любовь носила в большей степени умозрительный характер... в основном, стенала душа... А теперь, теперь! Как забыть все восторги страсти? Подавить в себе плотское влечение? Непреодолимую тягу обладать этой женщиной, вновь и вновь, вечно, безраздельно! Раствориться в ней, ничего не зная, кроме совершенства её любви?!..

Софиан не помнил, как вышел на берег моря. Дул довольно прохладный ветер, волны набегали на камни, пенясь и ворча, низкие тучи плыли над головой, окропляя землю бисерным дождём. Мир был сер и мрачен. И безжалостен. И неумолим.

Ни одна душа не видела живописца. Он стоял, опустившись на колени, сгорбившись, поникнув. И рыдал, как маленький. И шептал чуть слышно:

   – Господи, за что?.. Чем я провинился перед Тобою?.. Почему всю жизнь Ты наказываешь меня?.. Отчего умерли маменька и папенька? Отчего не могу нигде никогда обрести покоя – ни в монастыре на Афоне, ни в семейной жизни, ни в моей мастерской? Отчего Ты лишаешь меня радости последней, счастья и привязанности? Для чего испытываешь на прочность? Не могу больше. Силы на исходе. Потому что не вижу впереди ничего, кроме темноты...

Ветер теребил его волосы. От дождя намокла одежда. Пальцы леденели.

Вдруг на несколько мгновений пелена облаков разъялась, и полуденное яркое солнце выстрелило тонким сияющим лучом в тёмно-серое кипящее море, золото рассыпав по бегущим волнам. Ослеплённый художник готов был поклясться, что услышал голос. В рокоте прибоя, в завывании ветра ясно различил грозные слова:

   – Бог тебя наградил талантом. Это главное счастье твоей жизни. Но и крест, который ты обязан нести. Не ропщи. Будь доволен тем, что уже имеешь. Будь достоин милости Господней. Бог тебя не оставит. Ты в конце жизни обретёшь истинный покой и подлинную любовь, о которых мечтаешь. А пока трудись. Находи радость в напряжённых трудах праведных.

Или показалось? Не было никакого голоса? Просто начиналась болезнь – всё лицо горело, бил озноб, мысли путались, а в ушах шумело... Как безумец, брёл племянник Никифора по песку и гальке, падал, поднимался. Что-то бормотал. Неожиданно уткнулся в рыболовные сети, понавешенные на кольях. Обратился к незнакомым мужчинам у лодок: «Где я?» Оказалось, в нескольких вёрстах от Константинополя. Попросил рыбаков негромко: «Отведите меня домой. Я вам хорошо заплачу». И упал на землю, потеряв сознание.

Как его доставили в мастерскую, как укладывали в постель, чем лечили в первые часы, Дорифор не помнил. Он очнулся только на четвёртые сутки. Кризис миновал, тело было ватным, неповоротливым, дряблым, всё в испарине. В изголовье постели он увидел Анфису. Та смотрела на него с умилением, радостно сказала:

   – Здравствуй, здравствуй, Фанчик.

Софиан вздохнул:

   – Добрый день, Анфисушка... Или вечер? Или утро?

   – Утро.

   – Хорошо, что утро.

Помолчали. Живописец проговорил:

   – Вы со мной намучились?

   – Сильно испугались вначале. Весь пылал, бредил и кричал.

   – Что кричал?

У жены пролегла по лбу складка огорчения. Через силу ответила:

   – Звал её, негодницу. Запрещал уезжать в Тавриду. Умолял остаться.

Феофан положил исхудавшую руку на запястье супруги:

   – Извини меня. Я переболел и очистился. К прошлому нет возврата.

Просветлев, дочка Иоанна кивнула:

   – Всей душой хочется поверить.

   – Верь мне, дорогая. Итальянка уедет, мы с тобой останемся. Будем жить и растить Гликерью. Как она?

   – Слава Богу, в порядке. Только ножка к непогоде болит.

   – Это ничего. Всё ещё наладится.

Две недели спустя он уже приступил к работе. А потом узнал, что Летиция и Томмаза в первых числах марта всё-таки уехали в Каффу. Принял эту весть, как и подобает настоящему христианину: мужественно, стойко. Только произнёс: «Вот и кончено. Надо привыкать к душевному одиночеству».

Сын Николы и представить себе не мог, что не за горами – новый поворот в его жизни. И такой крутой, что привычные, старые устои – и семьи, и быта – неожиданно разлетятся вдребезги.

Глава пятая

1.

Наконец, Гаттилузи и его сторонникам удалось переломить ситуацию. Действовали они через друга и советника Иоанна V – Дмитрия Кидониса. Тот всегда стоял за сближение православной и католической церквей. А тем более что брат его, иеромонах Прохор Кидонис, выступал против догматичных трудов Григория Паламы.

Для начала император и советник нанесли визит северному соседу Византии – Лайошу I, королю Венгрии. И вели с ним переговоры о союзе. Но католик Лайош отказался помогать ортодоксам-грекам до принятия ими католичества. Иоанн пообещал это совершить и поехал в Константинополь для беседы с посланцем Папы Римского – папским легатом Павлом Смирнским. Но добраться до него не успел: по дороге византийскую делегацию захватили враждебные грекам болгары. Слава Богу, вовремя подоспела армия герцога Савойского (дяди императора, брата Анны Савойской) и освободила Палеолога. Двигаясь на юг, дядя и племянник заодно очистили весь полуостров Галлиполи от турок.

Начались переговоры с легатом. Партия противников унии во главе с Патриархом Филофеем (за которым стоял сам Кантакузин) всячески противилась Дочь Кантакузина – императрица Елена – днём и ночью воздействовала на мужа, умоляя одуматься и не изменять вере предков. В конце концов Иоанн V дрогнул. Павел Смирнский возвратился к Папе ни с чем.

В Византии снова на какое-то время победила реакция – в 1368 году Филофей созвал поместный собор и канонизировал Григория Паламу, объявив его святым, а его учение – единственно верным. Все, кто выступал против (в том числе и Прохор Кидонис), были осуждены как еретики.

Но опять Гаттилузи, действуя с помощью Дмитрия Кидониса, убедил императора в своей правоте. Летом 1369 года Иоанн V лично отбыл в Рим. И беседовал с Папой Урбаном V. От которого и принял 18 октября того же года католичество. Это было страшным ударом по Кантакузину и Филофею. Назревала новая гражданская война.

Неизвестно, чем бы ситуация разрешилась, не вмешайся в это дело венецианцы. Им, противникам Генуи, очень не понравилось усиление Гаттилузи. И они решили насолить Галате. Захватив императора по пути из Рима в Константинополь, стали требовать возврата долгов (тех, давнишних, сделанных ещё Анной Савойской около двадцати лет назад). Иоанн V, находясь фактически в венецианском плену, снарядил Дмитрия Кидониса домой – для заёма у Гаттилузи необходимой суммы.

А галатский консул оказался некредитоспособен (собственно, на это и рассчитывали его недоброжелатели). Более того, сын Палеолога, юный Андроник IV, замещавший отца на троне, возжелав править сам, отказался протянуть руку помощи родителю. И тогда положением воспользовались другие – Филофей и Кантакузин. Быстро собрав требуемые деньги, бросили на выручку императору младшего его сына – Мануила. Это помогло: Иоанн V вышел на свободу. И за время плена он проникся такой ненавистью ко всем итальянцам, что по возвращении на Босфор объявил: не желает иметь ничего общего с католиками и обратно переходит в православие. Заодно лишил вероломного Андроника права на наследование короны, завещав последнюю верному Мануилу.

Начались аресты приверженцев унии церквей. Дмитрий Кидонис бежал из города. Прохора Кидониса выслали в дальний монастырь. Гаттилузи готовился к обороне Галаты, если император захочет её осадить. В эти неспокойные дни иеромонах Киприан пригласил к себе Дорифора. Разговор состоялся в первых числах мая 1371 года.

Оба собеседника сильно изменились за последнее время. Киприан потолстел, отрастил животик, проступающий из-под рясы, и довольно жирные щёки – как обычно говорят, «их из-за спины видно». Шевелюра поредела. Впрочем, волосы были по-прежнему смоляные, без каких-либо проблесков седины.

Феофан оставался стройным, величавым мужчиной тридцати пяти лет отроду, с коротко подстриженной бородой клинышком и широкими, хорошо развитыми плечами. Только ямочка на щеке превратилась в складку, да и первые морщинки прорезались на лбу, возле глаз и у крыльев носа. В бороде, усах и на висках серебрились белые волоски.

Он уже входил в первую десятку византийских иконописцев. На счету Софиана были росписи в храме Вознесения в Халкидоне и ещё трёх соборов в самом Константинополе. А его мастерская славилась красочно оформленными Евангелиями и прекрасно выполненными картинами-фресками во дворцах знати. Правда, со стороны церкви живописец порой выслушивал нарекания из-за мрачноватых трактовок образов святых, но всегда доказывал свою точку зрения. Иерархи, выслушав его, соглашались.

Сын Николы и на этот раз был уверен, что помощник Филофея будет говорить о новой работе. Но иеромонах речь повёл об ином. Киприан сказал:

   – Мы друг друга знаем давно. И поэтому не хочу лукавить. Ты в опасности. К нам в Синод пришёл анонимный донос о твоей старой дружбе с Гаттилузи и преступной связи с его дочерью. А ещё Кидонис...

   – Что – Кидонис? – удивился художник.

   – Ты расписывал его дом.

   – Разве это запрещено? Мастерская выполняла заказ. Мы расписываем дома и сторонников унии, и противников. Такова логика частного ремесла.

   – Я-то понимаю... Но, пойди, убеди наших медных лбов из Синода... Только о заговорах изменников и кричат. Словом, выдаю тебе тайну: нынче вечером за тобой придут гвардейцы эпарха. А тюрьма Нумеры, где в зловонных камерах отсутствуют окна, видимо, не лучшее место для проживания...

Ощутив холодок в груди, Дорифор ответил:

   – Благодарен вашему преподобию за доверие... Но прошу совета: что мне делать? Как избегнуть кар?

   – Думай сам. Я считал своим долгом предупредить. Скройся у друзей. Затеряйся в трущобах. Отсидись, пережди момент. А потом посмотрим.

   – Может быть, вообще покинуть Константинополь?

   – Нет, ни в коем случае! Списки подлежащих аресту раздаются охране. И тебя на воротах при проверке обязательно схватят.

Софиан сидел, погруженный в мысли. Наконец, кивнул:

   – Хорошо, попробую. Есть одна знакомая – бывшая гулящая, а теперь – честная пирожница. У неё и спрячусь.

Киприан замахал руками:

   – Ничего не желаю слышать про твоих блудниц. Ты забыл, где находишься? Это резиденция Патриарха!

Богомаз вяло улыбнулся:

   – Ну, молчу, молчу. Можно мне забежать к себе и предупредить домочадцев?

   – Не советую. Может быть, за домом следят. Напиши записку, я пошлю монаха, чтобы передал.

На кусочке пергамента художник вывел: «Милая Анфиса! Не пугайся и пойми правильно. Мне в ближайшие дни надлежит находиться в укромном месте. Почему – объясню потом. Фильке передай, чтобы мастерская работала как положено, пусть пока распоряжается и от моего имени. Поцелуй Гликерью. Я душой вместе с вами. Феофан». А внизу добавил: «Эту грамотку не храни, а порви и выбрось».

Поблагодарив ещё раз иеромонаха, поспешил к центру города, где в начале Месы, у Миллия (с Триумфальной аркой) находились хлебные ряды. Лавку Софьи и её нынешнего мужа он довольно быстро нашёл и, зайдя со звоном колокольчика, что висел на двери, обнаружил давнюю знакомую – располневшую раза в два, но совсем не старую и такую же хохотунью, как раньше. Волосы она по-прежнему красила в рыжий цвет и скрепляла высоко на затылке, отчего причёска походила на воронье гнездо.

   – О-о, кого я вижу! – засмеялась хозяйка радостно. – Знаменитый художник собственной персоной. Что это вы за хлебом ходите сами? Отчего снизошли до нас, недостойных?

   – Т-с-с! – прервал её монолог, приложив к губам палец, Софиан. – Ты не гомони. В доме есть чужие?

   – Никого, даже мужа нет, он пошёл на похороны знакомого. А мальчишка-поварёнок отпросился проведать заболевшую тётку.

   – Лучше не придумаешь.

   – Что-нибудь случилось?

   – Я прошу о помощи.

Выслушав его, Софья согласилась без колебаний – пусть живёт, сколько пожелает. Ведь она помнит всё хорошее, что Никифор с племянником сделали для неё. И готова отплатить тем же. Отвела Феофана в комнату с окнами во двор – в случае чего, убежать нетрудно, – застелила кровать, принесла еды.

Но супруг, возвратившись вечером, был, по-видимому, не особенно счастлив появлению в их жилье Дорифора. Что-то выговаривал благоверной, повышая голос (слов не разобрать, но тональность через стенки слышалась отчётливо). А спустя полчаса появилась и заплаканная пирожница с виноватым лицом: дескать, извини, но хозяин у неё законопослушный и боится укрывать человека, за которым охотятся власти. Разрешил переночевать, но не больше. Завтра живописцу придётся уйти.

Он вздохнул:

   – И на том спасибо. Утром вы меня не увидите.

Женщина сказала:

   – Не сердись, пожалуйста. Мне семейное счастье очень уж непросто досталось. Ты ведь помнишь. Не хочу сломать.

   – Да о чём разговор! Я тебя всё равно люблю. Ты – страничка моего прошлого, как покойный дядя.

Дама перекрестилась:

   – Мне с Никифором было хорошо. Лучше, чем с Фокой. Пусть земля им обоим будет пухом!

   – Пусть.