Текст книги "Повести"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Я так засмотрелся на город, что даже не заметил, как сменился цвет воды. Ушла океанская голубизна, мы входим во внутреннюю акваторию порта. Пахнуло остатками бананов, запахом изнемогающего под солнцем человеческого жилья, густым наваром стоячей в изнеможении, но пронизанной жизнью воды. Черные люди на набережной махали нам руками. «Голубкина» подумала-подумала и вдруг дала страшный гудок. Город вздрогнул. Фигурки на набережных подбросило от восторга.

«Голубкина» привезла этим рейсом на Кубу:

327 контейнеров,

27 МАЗов,

18 КРАЗов,

253 легковых «Жигулей»,

60 автобусов ЛАЗ,

62 грузовика ПАЗ,

12 ОАЗов,

8 РАФов,

рефрижератор КАМЕОН,

2 ЗИЛа,

2 турбовоза с прицепами,

16 «Волг-24»,

6 машин «скорой помощи» «Латвия»,

автобус «Фольксваген».

Рядом с нами – нос к нашей корме – стоял у причала старый пароход. Все те дни, что мы были в Гаване, я видел одну и ту же картину: высоченный кран запускал в нутро парохода подвешенное на тонких тросах железное корытце. Было слышно, как в это корытце внизу, в трюме, набрасывали вручную металл. Корытце поднималось и плыло по воздуху к грузовикам, стоявшим на причале. Чтобы наполнить один кузов, кран ходил туда-сюда раз восемь.

И тут же «Голубкина». Две с половиной сотни «Жигулей» были выгружены на причал, наверно, за час. Кубинцы – лихие, прирожденные водители. Их было человек пятнадцать, тех, что выводили машины с наших палуб. Я смотрел сверху и видел, как с интервалом в несколько метров выкатываются по нашей аппарели желтые, красные и белые «Жигули».

Промелькнули ОАЗики, РАФы, тревожно вспыхнул красный крест «скорой помощи», но вот медицинских машин на причале стало две, три, пять. Они выстроились в линейку, и тревога сменилась ощущением гарантии. Это не по вызову, это – на всякий случай.

Грохот и рев раздались снизу, из нашего тоннеля. На аппарель выползали КРАЗы.

Четверо кубинцев тем временем уже перенесли с нашей верхней палубы целые штабели контейнеров: один сидел в кабине крана, двое работали на крышах контейнеров, и один подстраховывал отдачу контейнеров на причале.

Наш груз стройными горами громоздился на причале. И все это за какие-то считанные часы. А соседнее судно со своими железками… господи, как им, наверно, обидно сравнивать! Вот он, его величество прогресс. Судно, построенное пятнадцать лет назад, кажется нашему ролкеру далеким прадедушкой. Спохватился, что, не объясняя, уже в который раз употребляю слово «ролкер». Ролкеры, или ро-ро, – это суда горизонтальной погрузки. «Роллинг-он, роллинг-оф», то есть «закатывай-выкатывай», – в отличие от вертикального способа погрузки-разгрузки (это наши соседи по причалу, звяк-звяк две недели подряд). Должно быть, «вертикальщикам», если можно их так назвать, особенно обидно еще и то, что ролкеры всюду идут вне очереди. Ро-ро – это суда такой вместимости и так выгодны в эксплуатации, такой широкой лопатой гребут валюту, что не может и речи идти, чтобы такое судно выжидало. И стоят два-три-пять обыкновенных судов на рейде, ждут. Не до них. Грузчики заняты, техника занята, грузовые площадки заняты. В порт пришел ролкер.

Ни спокойный океан как поле деятельности, ни Гавана как город Эдуарду Александровичу, я так понимаю, интересны не были. За две недели нашего плавания он оживлялся только в тех местах, где была для него, как для судоводителя, работа посложней, – Датские проливы, Английский канал, вход в Гаванский порт.

Его восьмилетний Андрюша на экзамене играл на скрипке Вивальди и Моцарта (из «Волшебной флейты»). Но никак что-то, вздыхает Э. А., не вдохнуть в него, что он – уже музыкант. Не чувствует паренек своего предназначения, что ли? А ведь есть все основания… Узнаю, что и жена Э. А., архитектор по образованию, тоже не чувствует тяги, дабы обязательно утверждаться в том, что знает и умеет, возможно, лучше других… А сам Э. А. окончил, оказывается, курсы по управлению крупнотоннажными судами в Гренобле. На эти недолгие курсы приглашаются лишь избранные капитаны самых крупных судов – своего рода графы и герцоги судовождения. Они проходят практику на озерном тренажере в Port Revel. Э. А. вспоминает об этих курсах с гордой сдержанностью. В Гренобле одновременно с ним учились еще четверо – американец, англичанин и два итальянца. Все – капитаны суперсудов.

Вот такая выходит семья: между играми в снежки – Вивальди, домашняя хозяйка с дипломом архитектора, приходящий раз в полтора месяца на полтора дня капитан с гренобльским дипломом. А остальное время – капитанское одиночество в огромной квартире-каюте. И океан.

Мне, должен заметить, нравятся такие семьи. Я склонен больше ценить недоиспользованные возможности, чем переиспользованные. Техник, уцепившийся за место старшего инженера, наверно, должен был бы вызывать деловое уважение, но он не вызовет моих симпатий. Мне нравятся образованные женщины, занимающиеся своим домом и детьми. Мне кажется, что они приносят гораздо больше пользы именно дома. Я знаю, что меня осудят за такой домострой. Но знаю, что многие и согласятся, – в первую очередь сами женщины, множество их. Они-то уж насмотрелись на то, что выходит из детей, если матери большую часть суток нет дома. Бывают, конечно, примеры и иного рода, но их немного. Мне больше по душе домашнее воспитание. Я не люблю яслей и детских садов. Имею я право одно любить, а другое – не любить?

Не каждый ребенок играет Вивальди. Не каждому это дано и не каждому нужно. Но каждому, мне кажется, необходимо ощущение единственности родителей, семьи, своего дома. Я не верю, что чувство Родины можно обрести в яслях, среди нянек и поварих, которые приходят утром на работу с пустыми, а уходят вечерами с полными сумками. Не растет оно и среди медсестер, делающих в день сто двадцать уколов в сто двадцать попок. А ведь среди тех же медсестер столько превосходных людей! Только времени у них нет. И еще права – одного ребенка предпочесть другому.

Мать, отец, сестры, братья, бабушка – вот кто нужен, чтобы в маленьком человечке проснулись все силы его дремлющей души. Нужна собачка, аквариум, привычный рисунок обоев у своей кроватки, яркий, огромный страх оттого, что тебя, кажется, вдруг оставили одного. У тебя есть обязанности – требовать к себе любви, у тебя есть право – эту любовь получать. Тогда рано или поздно ты сам полюбишь…

Перечел последнюю страницу и сам поразился: при чем здесь грузовой рейс Ленинград – США?

Однако вычеркивать не хочу. Это ведь хоть и вскользь, но о моем капитане. Не прямо, но это о нем.

Время в Гаване было временем круговой вахты грузового помощника, Михаила Дмитриевича. И Виктора Дмитриевича.

Работа Михаила Дмитриевича и еще пяти-шести человек на судне разрешала всем остальным отдых, если начальник службы технической эксплуатации судна, то есть Станислав Дмитриевич, такой отдых разрешит. И он, конечно, такой отдых разрешил. Всем, кроме машинной команды.

– В Ленинграде ремонтами заниматься? – заломив руки за голову (видимо, остатки балетной разминки), спросил он Виктора Дмитриевича, который хотел всех везти на пляж. – Дрожать на переходе, что вот-вот что-нибудь полетит, и в Ленинграде еще мурыжиться? И дома не видеть?

Рядом стоял второй механик, Вилор Петрович. Отношение Вилора к старшему механику можно было бы назвать сыновним, если бы позволила разница в годах. Но разница не позволяла – разрыв был всего лет в восемь, и почтительность Вилора к «деду» приобрела иные формы: так пионер может относиться к космонавту или к знаменитому пограничнику. Он заранее был уверен в непогрешимости своего кумира. Применим даже такое слово – «беззаветно». Должен заметить, что ни малейшим подхалимством это не пахло, и вся машинная команда прекрасно понимала, что причины этого поклонения лежат в том, как «дед» знает машину. И уже во вторую очередь идут спокойствие «деда», его совестливость и, если можно так сказать, открытость всему, что есть в мире хорошего, – искусству, доброте, смеху. Машинная команда перенимала стиль отношений этих двух людей, и угрюмоватый четвертый механик так же обожающе смотрел на Вилора, как Вилор на «деда». Основания, надо думать, были те же – и не те. Вилор еще не был тем техническим асом, каким был Станислав Дмитриевич, но он брал самоотверженностью. Руки его, в ссадинах, шрамах, ожогах, показывали не его неумелость, нет, – это были знаки особого рода пренебрежения к собственной боли. Вы знаете таких людей, я их знаю. Такому можно дать любой инструмент, заставить его выучить любую инструкцию по технике безопасности и предупреждению травм, но он все равно оборвет себе ноготь, прижжет плечо, собьет костяшки пальцев. Не нарочно, но и не вполне нечаянно. В правила жизни входил у Вилора, естественно, не травматизм, но пренебрежение к тому, что молотки, горелки, раскаленные трубопроводы, вращающиеся части машин могут быть источником травм. Наладить. Отремонтировать. Разобрать, отрегулировать, собрать – вот постоянная программа Вилора. А клочок кожи, ожог, порез? Да бес с ними.

Док, притворно чертыхаясь, отмывал перекисью мазут от ссадин Вилора. Вилора на судне любили все.

Меня связывает необходимость держаться фактов и не додумывать их. Если бы не эти законы, которым я, как ни крути, должен следовать, я загнал бы, конечно, Вилора, как прототип литературного героя, в машину и не выпускал бы его оттуда, пока он не совершил бы для читателя какой-нибудь героический подвиг, – допустим, пока не отремонтировал бы в море какой-нибудь трубопровод внутри крутящегося гребного вала, и тому подобное. Но жизнь есть жизнь. За мою бытность на «Голубкиной» Виля только обжигался, обдирал руки и держал свои дизели и вспомогачи в рабочем состоянии. При такой вибрации – ох и нелегкое это дело!

– Вилор Петрович, – сказал «дед». – Надо снимать крышки.

– Так… ждем указаний.

Гавана, где Виктором Дмитриевичем планировались посещения зоопарка, пляжа, аквариума, автобусная экскурсия по городу, была не для Вилора и не для мотористов.

XXVIII

Некоторых парней с нашего судна только теперь начинаю разглядывать. На океанском переходе я мало их видел, а если и видел, то чаще всего на вахте. Что такое нынешняя вахта? Смотрит человек на циферблаты и шкалы и тихонько подворачивает какой-нибудь вентиль или рукоятку – вот и все внешние проявления. Пойми тут что-нибудь о человеке. Стоянки – другое дело.

Вот системный механик Слава Сантимов. Он заведует аппарелью, могучими шведскими автопогрузчиками – «Кальмарами» и «Валметами», в его ведении спуск и подъем кардека. Кардек – это дополнительные автомобильные антресоли на одной из грузовых палуб. Принимает кардек целое стадо легковых машин. В заведовании Славы еще автощетка – это что-то вроде комода на катковых колесах и вся в крутящихся ершах. Мое обучение управлению Славиными механизмами началось с езды на этой щетке. Я ездил на ней вдоль освободившихся от груза палуб, соскребал стальным ершом присохший сор и думал о том, что мореходам прошлых времен, судя по всему помешанным на самом ритуале палубной приборки, едва ли могло померещиться, что когда-нибудь это священное для них действие примет такие неожиданные формы. Один человек будет способен, пожужжав часок-другой на какой-то таратайке, привести в порядок такие огромные палубы-тоннели. Это такие палубы… Увидев вдали другого человека, ты вынужден подойти ближе, чтобы узнать, кто это такой.

Слава Сантимов – человек поджарый и порывистый. Он постоянно готов куда-то рвануться. В сочетаний с добродушно-исполнительным выражением лица, на которое он иногда нагоняет – именно нагоняет – особенную строгость, эта порывистость превращает его в пародию на самого себя. Походка Славы (манера двигаться?) – это движения гимнаста, разбегающегося перед опорным прыжком. И, сообразно этому все время таящемуся в его движениях ускорению, Слава то и дело куда-то вспрыгивает – на подножку своего «Кальмара», на боковину аппарели с причала, прыгает на кардек и с кардека, взлетает вверх по трапам надстройки. Густо-голубой комбинезон Славы всегда чист и аккуратен, широкие снежного цвета молнии и гамбургская белая каска, создавая морскую гамму цветов, сияют, но весь этот синтетический блеск душевно перечеркнут поперек щеки отпечатком собственных мазутных пальцев, что говорит о происхождении Славы от нашего танкиста-тракториста. Его так же невозможно отучить чесаться мазутной лапой, как и представить, что в машине может быть такая неисправность, которую бы он не постиг и не придумал, как устранить.

После какого-то американского порта на креплении грузов мы оказались в одной тройке с Саней. Третьим был Юра, тоже матрос, тоже из палубной команды.

Мы крепили тогда на палубе «А» большую партию рефрижераторных фургонов. На предыдущие крепления разобрали все тонкие цепи, и остались нам самые тяжелые: гак от такой цепи не лезет ни в какую проушину. Был третий час ночи, ревели вытяжные насосы, сквозь решетки подающих патрубков с шипеньем шел поток наружного воздуха, но он не был свежим. Мы шли Мексиканским заливом. Ночь за бортом имела температуру распаренного полдня.

– Эй!.. Эй! Берите! – кричал мне Саня. Из темноты под фургоном с лязгом выкатывался по железу хвост цепи. Значит, Саня уже зацепил гак за рессору. Разметка гнезд в палубе была под двадцатифутовые контейнеры, вся передняя часть судна так и была заставлена – с геометрической точностью детского конструктора, у нас же в кормовом вестибюле стояло на задних колесах стадо этих серых ребристых мастодонтов, и мы ломали голову над каждой тягой – куда ее тянуть. Тяги приходилось составлять из двух, а то и трех цепей. Кряхтя и охая, мы затягивали две кормовые диагональные цепи, от наших рывков качался, казалось, готовый сорваться с опорной ноги фургон, но в конце концов нам всегда удавалось натянуть очередной тяж, Саня бил по нему сапогом, и мы слышали его тугую, жесткую отдачу.

Мы не уговаривались, кому что делать, да при такой работе и не уговоришься: каждый делает что может и каждый из них норовил схватиться за самое тяжелое. Однако и я вовсе не хотел, чтобы меня оберегали. Пусть мне уже пошло на пятый десяток, а они оба только на третьем, я им не дам меня жалеть, – возраст мой еще вполне призывной. Я тоже ползал на спине под осями рефрижераторов, выискивая, за что бы зацепить очередной крюк, и чувствовал, как на лицо и за шиворот сыплется грязь. Цепи и рычаги лежали в железных карманах около бортов. Цепи лежали там свернувшись, как змеи, змеи были разноцветными – красными, синими, ржавыми. Они вдруг стали плохо выниматься, я тянул цепь, почти вытягивал ее, а она вдруг снова падала в карман, словно ее примагнитили.

Был пятый час утра. Проходил мимо старпом, зыркнул глазами по натянутым нами цепям, проворчал что-то, но гремели вентиляторы, и я не разобрал, чем он недоволен. Саня что-то покричал старпому на ухо, Юра протянул руку по направлению наших цепей, Владимир Евгеньевич угрюмо кивнул, соглашаясь, – кивнул потому, что доказали, а угрюмо потому, что все связанное с грузом вызывало у старпома, как я понимаю, в самом лучшем случае отсутствие явного недовольства.

Я на четвереньках пробирался под очередным фургоном, выискивая удобную проушину для крюка. Пот выедал глаза. В голове начинало звенеть.

Что я выпросил у пароходства? Право ползать в грязи и мазуте под грузом на палубах? Право на эту чертову бессонную ночь, на распухающее от удара сорвавшегося рычага колено, на то, чтобы мне, сорокалетнему, седому, как старый фокстерьер, мужику, у которого старший сын уже в армии, получить равные права в тяжелой физической работе с двадцатипятилетними? Что я ищу здесь? Неужели для того, чтобы окунуться в такой первобытный и примитивный труд, стоило волноваться, ворочаясь ночами, ставить ультиматумы пароходству, проходить придирчивые медкомиссии? Вообще, каким образом, какой стороной относится то, что я сейчас делаю, к заказанной мне истории мореплавания?

Выходило, что никакой. Перечитал. Предыдущий абзац определенно надо бы вычеркнуть – он дань усталости и еще чему-то, что, по причинам самому себе невнятным, считаешь нужным выражать, – мол, чем-то мы, на всякий случай, недовольны, поскольку скепсис у нас идет за хороший тон. Однако надоело.

Недавно одна знакомая старушка говорит: «Слушайте, надоело мне делать вид, что я люблю водку. Всю жизнь ее пила и всю жизнь не любила. А теперь уже никого и не осталось, ради кого я это делала. Налейте-ка мне вон того сладкого вина… Да, да, того самого, после которого голова болит… Я его обожаю».

Вот и я вслед за ней попытаюсь не делать вида. В данном случае – вида, что чем-то я, на всякий случай, недоволен. Потому что замечательное по всем статьям оказывалось путешествие. А что касалось крепления груза, то никто не неволил. За эту работу платят чеками в магазин «Альбатрос». А там есть английская обувь, которая нравится моей жене, бывают джинсы, без которых жизнь не жизнь для старшего сына, и японские веселенькие фломастеры, которые может лизать языком младший.

В довершение всего я делил с моряками их труд.

Где-то впереди маячил том второй моей работы (пока был начат только первый), но когда-нибудь доберусь же я до второго – и там должно быть уделено много места образу сегодняшнего моряка и его труду. Кто такой этот моряк? Для чего он плавает? Из чего слагается его жизнь? Многое из казавшегося ясным ранее при ближайшем рассмотрении не оказалось таковым.

– Эй! Михаил Сергеич! Никак не зацепить?

На корточках ко мне лез под фургоном Саня.

– Давайте вот за эту… Вот так. Потащили!

Саня приветлив. Я замечал это еще раньше, когда видел его на руле, где он стоял вахту попеременно с курсантами. На мостике он, как и следует рулевому, помалкивал, но молчание его, в отличие от деревянного безмолвия одного из упомянутых уже рулевых, всегда было наполнено его, Сани, отношением к происходящему. Когда судно ведет иностранный лоцман, а Саня на руле, присутствие переводчика излишне, да и в любом иностранном городе, пусть там говорят хоть на суахили, Сане не нужен провожатый – он и объясниться сумеет, и сообразит найти то, что ему нужно. Саня – простой матрос, из палубной команды, однако умеет и знает он гораздо больше того, что от него требуется. Саня – пусть будут в моих словах повторы – приветлив. Это качество не столь уж частое среди нынешних моряков, и я, признаться, все хотел хоть для себя выяснить, чему оно чаще всего сопутствует. Моя куцая статистика дала ответ довольно странный – учебе. Можно, конечно, подойти с другой стороны и предположить, что любознательность (одна из побудительных причин учебы) – родственница общительности, родная сестра которой и есть приветливость. Однако Саня не учится – и учиться, судя по всему, совершенно не собирается. Вместо этого он просто счастлив. Вчера, сегодня, завтра. Ежедневно. Да и почему этому не быть? Парню двадцать пять лет, он здоров, холост, неразрешимыми проблемами не обременен и шестнадцать раз в году пересекает Атлантику с заходами во все европы и америки. Чего желать? Мы в книгах норовим лягнуть довольного жизнью человека. Довольный своей жизнью, счастливый, не желающий перемен – у нас это вроде синонима скуки, бескрылости, в то время как болезненно сознающий и т. д… Надоело. Санин возраст очень подходящий для счастья. Мне вполне достаточно, что Саня человек приветливый, добрый и надежный, а что касается его парадных джинсов, расшитых рыжими кожаными загогулинами, и маек с обезьянами, пальмами и попугаями – так и бог с ними, разве в этом дело? Жмурятся мои глаза, но ведь я сижу круглый год на Васильевском острове, а Саня вот уже сколько лет плавает в тропических водах – у него и восприятие цвета небось стало иным.

Нас не объединяло обоюдное участие в каком-то значительном происшествии; бродя бульварами чужих городов, мы не поверяли друг другу души; нас не роднили ни возраст, ни единый взгляд на мир, ни общие наклонности. Должно быть, и любим мы разное. Может быть – правда, это лишь предположение, – мы одно и то же ненавидим? Мне кажется, я знаю, что ненавидит Саня, хотя он не проявлял на моих глазах ни к кому и ни к чему ни особенной любви, ни уж тем более ненависти. Но ведь это можно, как теперь говорят, вычислить. Хотя бы по деловитости, усмешкам, по тому чувству спокойного достоинства, которое ему, двадцатипятилетнему матросу, удается замечательно на судне сохранять.

С Юрой наши встречи были еще мимолетней. Представьте себе одуванчик в тот момент, когда он из цветка превратился в пуховой шарик на ножке. Окрасьте мысленно шарик в коричневато-рыжий цвет. Увеличьте получившееся до человеческого роста. Это и будет Юра. Его узкое умное лицо пряталось где-то в глубине рыжеватой огромной копны. Худое тело, тонкие длинные руки, длинные ноги Юры напоминали цветочный стебель. Лишь боковым зрением я улавливал, что у юноши этого, как и еще у нескольких парней, очень наполненная вневахтенная жизнь. Я видел их – моториста, системного механика, электрика и матроса – вместе очень часто. Что их сводит? Какие разговоры они ведут, о чем? Ответа полного я так для себя и не получил, но вот совершенно не отвечающий за судовую гидравлику – аппарель, кардек и погрузчики – Юра тенью на всех стоянках бродит за Славой Сантимовым. И уже все умеет: водить погрузчик, работать на нем, опустить аппарель… Поручал ему это кто-нибудь? Определенно нет. Для чего ему еще одна судовая профессия? Собирается Юра в дальнейшем ее использовать? По всей вероятности – нет. Через месяц он сдает экзамены в университет. И оттого завален учебниками столик в Юриной каюте, и оттого такие красные у него глаза.

– Михаил Сергеевич! Не устали?

Эти молодые парни еще думают обо мне, а я-то ведь здесь, как ни говори, на особых правах. Могу и к завтраку не выйти, и к обеду, если захочется отоспаться, а им-то ведь на вахту…

– А ты, Саня?

В ответ он только скалит зубы:

– Нам не полагается.

На Юре лица нет, я даже не спрашиваю его, устал ли он, – ясно, что он на пределе изнеможения. Не по его тонкой кости эти цепи и эти рычаги.

Кажется, нам остается последний фургон. За кормовой груз палубы «А» старпом и Михаил Дмитриевич могут быть спокойны.

Этот груз не поползет.

XXIX

Наверно, пора закругляться. Начинать все выходом судна и заканчивать обратным приходом обещано и не было – слишком ответственность велика. К тому же неминуемы вопросы: где у вас то, где это? Вы совсем не упомянули о том-то… А как у вас, простите, обстояло… Никак? Трудно поверить.

Пусть же будут отдельные картинки.

К примеру, Гавана. Мы встали у ее причала за две недели до фестиваля: город весь в предпраздничных приготовлениях, повсюду плотники сколачивают остовы трибун, павильонов, подмостков. Кое-где уже повешены приветственные транспаранты, в других местах их примеряют, чтобы вывесить попозже, совсем накануне. Не каждая ткань и краска могут две лишние недели сопротивляться этому яростному солнцу и этим удивительным тропическим ливням. Надо добавить – ежедневным. Вы встаете при солнце, солнце жарит до полудня, и вдруг мартеновский полдень становится белесым, матовым, желтоватым, замирает пыль, с неистовой отчетливостью проступают все оттенки запахов, которыми так богаты тропики, и над вами в небе, которое только что было голубым и чистым, висит желтая низкая туча. Ливень идет волнами, как из поливальной машины. Прыгают от восторга и купаются в мгновенно образующихся повсюду водоемах маленькие кубинцы, вода несется по улицам и дорогам. На наших глазах, например, залило седловину дороги и дождевой мутный поток дошел впередиидущей легковой машине до середины радиатора. Машина – это был «форд» пятидесятых годов – заглохла и остановилась, и из кабины выскочил в коричневую воду (выше чем по колено) весело ругающийся негр.

Вот закатные силуэты города – над блестящим маслом внутренней бухты золотая лента полыхающего горизонта, на ее фоне вырезанные из черной бумаги испанские башни и купола, и оба цвета – желтый и черный – проткнуты сверкающими иглами дуговых фонарей.

Удивительная, избыточная по нашим умеренным широтам и нравам жестикуляция кубинцев… Об этом сто раз писали.

Удивительная, избыточная растительность… Деревья в цветах, синие кактусы, листья размером с одеяло.

Милиция в Гаване: много милиционеров-девушек, но оттого, что при исполнении обязанностей они без головных уборов и обязательно по двое, блюстителями порядка они не кажутся, а мерещится что-то вроде обеденного перерыва или десятиминутки между лекциями – мы, мол, случайно на улице, идем из здания в здание. Милиционеры-мужчины, напротив, внушительны необыкновенно. Это здоровенные парняги на свирепых японских мотоциклах. Ездят они так, будто постоянно за кем-то гонятся.

Аквариум (океанариум?). Впервые на расстоянии вытянутой руки видел акулу. Можно сто раз разглядывать картинки, но когда впервые видишь в натуре ее хвост – хвост реактивного истребителя – и ее глаза, то содрогаешься невольно. Глаза коровы, собаки, змеи, даже стрекозы, щуки, рака – что-то выражают. У акулы же, во всяком случае у той, которую я видел, глаз, как таковых, нет, есть пятнышки на месте глаз, и пятнышки эти не содержат ни выражения, ни смысла. Акулы принадлежат к древнейшим существам на земле, они питались еще оступившимися на прибрежных скалах динозаврами, эволюция акул в последние сотни миллионов лет ничтожна… Бог мой, неужто это один из видов нащупанного природой совершенства?

Дом Хемингуэя нашли с трудом: добирались, расспрашивая, не меньше часа. Добрались. Ворота закрыты, надпись: «Музей на реставрации». Сухой и очкастый старик сидел на стуле по ту сторону ворот. Из кобуры у него торчала никелированная рукоятка кольта с синими пластмассовыми щечками. Галантерейный вид револьвера почему-то особенно убеждал, что эта штука вполне может пойти в дело. Вероятно, по принципу противоположности. Участок со всех сторон затянут стальной сеткой и колючей проволокой. Дом скрывается в зелени. Единственное подтверждение, что мы попали именно туда, это тускло-желтая корма бокастого катера, который стоял за забором посреди кустов. На его корме была надпись: «PILAR» и порт приписки: Ки Уэст. Сколько раз это название было написано рукой жившего здесь человека? На брезенте, которым был затянут сверху крепкий еще катер, густо лежали опавшие листья: тут ведь листья падают не осенью – впрочем, что такое здешняя осень? Из дома неподалеку вышел, человек и, не взглянув на нас, прошел мимо. Ему, вероятно, и в голову не приходило, что я смотрю на него как на соседа Хемингуэя.

Пляжи около Гаваны. Нас возит туда Виктор Дмитриевич. Если бы не дикой температуры песок, было бы все, как у нас. Нравы те же – то ли мы уже успели сообщить им свои черты, то ли вообще у моря на песке люди ведут себя одинаковым образом по всему миру. Те же семьи в тенечке, те же сумки с едой, та же бамалама из транзисторов, тот же волейбол в кружочке, те же словно ослепшие и оглохшие дородные тетки, которые лежат распластавшись (хотя, признаюсь, не очень понятно, до какого цвета хочет загореть женщина, если она уже от рождения лиловая), те же орущие в мелкой воде дети, брызготня, двое-трое одетых солдат, которые, пересекая пляж будто по делу, голодно, как все солдаты мира, оглядываются на девушек.

Белая, выжженная солнцем набережная. Латинское сочетание конной зеленой бронзы и белых пьедесталов. Полдень. Отсутствие собственной тени. Над океаном – струящееся марево, утекающее вверх. Вдоль набережной дома с галереями, в квартирах нет прихожих, спальни выходят дверью сразу на улицу, кафельные полы.

Странный у кубинцев календарь, графически он непривычно для нас построен. У нас неделя начинается с понедельника, у них – с воскресенья. Должно быть, тут какие-нибудь исторические истоки. Как ни пиши, в деловом плане разницы нет никакой, важна лишь некоторая умозрительная логическая фигура: мы считаем это следствием того, а они – то следствием этого.

XXX

В каюте грузового помощника в эти дни постоянно высиживало по нескольку человек с портфелями. Каждый кубинец листал свою пачку документов на груз. Судно разгрузилось, стало нагружаться. Я приставал к грузовому помощнику с расспросами. Меня интересовало соотношение расходов и доходов.

– Значит, так, Михаил Сергеевич, – скороговоркой, чтобы скорее отделаться, сыпал Михаил Дмитриевич. – Расходы: амортизация судна – три тысячи четыреста девяносто пять рублей в сутки, это в банк; второе – снабжение (инструмент, запчасти, рабочая одежда и тому подобное) – сто три рубля в сутки; третье – разные сборы, маячный, к примеру; четвертое – навигационный ремонт. Все, простите, занят. Вечером!

И делал такое трагически-молящее лицо, что не отстать от него было просто жестоко.

Вечером.

– Портовые расходы? Пожалуйста. Лоцманская проводка, буксиры, стивидоры, перешвартовка… Михаил Сергеевич, для чего вам это?

Я отвечал, что об этом, возможно, интересно узнать тем, кто вообще интересуется флотом.

– Да бросьте! Интересно им… Чайку? Или??

– Чайку.

– Или??

На следующий день.

– Судовые расходы? Пишите… Доставка снабжения. Пресная вода. Ремонты. Медобслуживание. Жалованье агенту. Стивидорные расходы…

– Это уже второй раз.

– С вами и в третий упомянешь… За опоздание. За спецработы. Аренда кранов…

– А на чем судно может экономить?

– О! Это пункт важный.

Еще бы не важный! Это прямым образом сказывается на кармане каждого. Это магазин «Альбатрос». Для того чтобы судно экономило – увеличивало так называемую ЧВВ (чистую валютную выручку), – очень важна квалификация капитана. Не каждому капитану разрешается не брать лоцманов, скажем, в Датских проливах. Не каждый капитан решится войти в узкость внутреннего рейда с поддержкой одного буксира, когда ему положено по классу судна и трудности подхода целых четыре. Не каждый сумеет прийти вовремя во все порты, которые ему расписаны, и обеспечить погрузку и разгрузку в самое дешевое время суток. Не каждый капитан столь согласованно работает со своими механиками, что расход масла и топлива будет распределен так, чтобы не покупать их на иностранные деньги. И, конечно, главная статья экономии – обходиться по возможности без найма иностранных стивидоров для крепления и раскрепления грузов.

К концу рейса я стал понимать, что все или почти все эти пункты я видел в действии. В проливах. На подходах к портам. На внутренних рейдах. У причалов.

– Михаил Дмитриевич, вы говорили о страховках…

– Да дайте же вы вздохнуть! – кричал грузовой помощник. И улыбался неудержимо. Ему, кажется, начинало нравиться, что я от него не отстаю. Вспотевший, в руке сырой платок, которым он непрестанно вытирается, он лазил в люки грузовых трюмов, отмечая в книжечке номера и количества. Я – за ним. По его детскому улыбчивому лицу струился пот.