Текст книги "Повести"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Но собственная работа тем и отличается от чужой, что лишь ты знаешь о ней все, и оправдаться, что она не идет, можно перед кем угодно, но только не перед собой.

Света из иллюминаторов в моей мрачноватой каюте обычно не хватало, но сейчас сквозь иллюминатор наискось снизу в каюту посмотрело солнце. Свет настольной лампы сразу же померк и пожелтел, стал ненужным, прошлогодним, яркие пятна легли поверх его на коричневый линолеум стола, дрожащим, рябым светом засиял подволок.

Иногда я пытаюсь представить себе, как работают те, кто сочиняет музыку. Должно быть, огромна роль случайных звуков: вдруг где-то звякнуло железное ведро, ребенок вскрикнул, открылось окно, гудок теплохода – две намекающие ноты, три – и дремлющий оркестр вдруг просыпается… Блики на подволоке каюты что-то нужнейшее, самое необходимое сейчас мне напоминали – это освещение снизу, этот ничего не щадящий угол освещения, которого так не любят стареющие женщины и который позволяет показать всю безжалостную для других прелесть юной.

И я вспомнил, как в том давнем далеке, которое было еще до того, как Настя решила пропасть, мы с ней неожиданно для нас обоих оказались на плоской прогулочной барже, которая возит летом экскурсантов по каналам Ленинграда. День был яркий и теплый, наверно, нас потому и занесло на эту баржу, хотя я, вообще-то, как и множество других постоянно живущих в этом городе, ни разу не поднимался на Исаакиевский собор, ни разу не был в Невском лесопарке, ни разу в жизни не сидел на трибунах Кировского стадиона, и вот на такой прогулочной барже тоже оказался впервые. И конечно, случилось нечто странное: на барже вдруг заглох двигатель. Несколько минут нас тихо несло течением по Фонтанке. Поскольку никакой опасностью не пахло, туристы сидели на палубе спокойно, и вот наша, теперь уже совершенно бесшумная, шаланда слегка бочком втянулась под темный мост, и, ожидая увидеть черные, мрачные своды, я поднял голову, но свод оказался сияющим, мерцающим, светящимся – он весь был в желтых и зеленых бликах солнца, полого отразившегося от воды. Только дальняя арка моста была темной, и, взглянув тогда на сидящую напротив меня Настю, я подумал о том, что, будь я художником, я бы пытался написать ее такой. Освещенное снизу нежное лицо, подколотые волосы на высокой шее и чугунная пологая дуга петербургского небольшого моста.

Песня о работе, которая вдруг пошла, складывается из странных строф. Казавшийся еще час назад тошнотворным запах нового линолеума вдруг начинает счастливо тебя обволакивать, как автолюбителя запах бензина в апреле, клекот соседей-немцев за переборкой, еще утром раздражавший, сейчас вызывает радостную усмешку: бормочут черт-те знает о чем, а ведь что на самом деле понимают? Зовут, куда-то приглашают? Никуда не пригласят, я не пойду. И от этого заранее высказанного отказа становишься еще более бодро-злым. Я писал рассказ, где все было под знаком Насти. Не было только ее самой.

Кто-то звонит по телефону. Может быть, это Настя. Если это Настя, то как раз сейчас, когда звенит этот звонок, я меняю возможность встречи с ней на работу, к которой она меня – тут глубокий вдох и торжественное слово – вдохновляет. Выходит, меняю жизнь на искусство. Только заменим слово «искусство». Пусть будет – дело, работа, размышления над вариантами строки, в конце концов. Но суть остается. Меняешь истинную жизнь на вымышленную. И оказывается, с удовольствием.

Стук в дверь. Не отзываюсь. За всю неделю я впервые поймал ощущение начала работы. Постучали еще раз. Ждут. Если это Настя и она подаст голос из-за двери, я все-таки открою. Там стоят, и я стою. Ждем. Но никто ничего за дверью не произносит, а шаги по коврам неслышны.

Лишь под вечер, позволив себе вспомнить, что нахожусь на круизном, ровно и весело бегущем к Испании судне, я позвонил Олегу. Еще вчера мы решили, что сегодня день кают-компании, а не ресторана.

– А вы не согласитесь изменить решение? – спросил я.

– Конечно соглашусь. С радостью.

– И все такое, – сказал я.

– Обязательно.

Он представлялся мне абсолютно непьющим, и его мгновенное согласие вызвало во мне прилив нежности.

– Мы, вероятно, что-нибудь празднуем? – спросил он.

– Круизное судно. Бискайский залив. Вам мало?

Он запнулся лишь на долю секунды.

– Я, собственно, уже готов, – сказал он.

Такого воспитанного мальчика я еще не встречал.

39

Конторка-стол, на которой Лена со своей напарницей перед подачей пассажиру придавали блюдам окончательный вид, развернута была тыльной стороной к нашему столику так, что, если они открывают дверцы, нам видны стоящие там стопки чистых тарелок. Сегодня ненароком я заметил, что там же сбоку лежит книга. Это был Жорж Сименон – точно такую же книгу я дал несколько дней назад почитать Евгению Ивановичу, поэтому я и задержался взглядом на ее обложке. И вдруг дверцы захлопнулись. Я поднял глаза и увидел ледяное лицо Лены. Она смотрела на меня. А у меня такое отличное настроение было, так славно мы болтали с Олегом, что я взял да и спросил:

– А вы, значит, любите Сименона?

Думал, она улыбнется и мы помиримся, хотя и не ссорились. Из-за чего, собственно, такие испанские страсти? Но не тут-то было. Мне показалось, что сейчас она даст мне тарелкой, там как раз было что-то такое, от чего я бы не скоро отмылся.

– А уж это, извините, вас не касается.

И произнесла-то еле слышно, через силу, перебарывая выучку. Видно, я ее чем-то допек: такое ответить пассажиру! Отравит, подумал я. И вспомнил, как кто-то звонил по телефону, когда мы с Евгением Ивановичем у него в каюте разбирались с Карлом XII. Ведь, узнав, кто у старпома в каюте, этот кто-то не захотел войти. Она, точно. Теперь я был в этом уверен. А сейчас, выходит, я дал ей понять, что ее особые отношения со старпомом мне известны.

Винный стюард катил мимо нас с Олегом свой дренькающий бутылками столик. Чтобы настроение не рухнуло, надо было задержать стюарда. Но он и сам остановился. Они, эти ребята из пассажирской обслуги, замечательно запоминают имена. Когда тебе предлагают выпить, да еще обращаясь при этом по имени, – как не перепутать высокий сервис с сердечной заботой?

– Все самое интересное в жизни, что у меня было, – сказал Олег, – мне предлагали. Даже предписывали. А я только и делал, что отбрыкивался. Я и на «Грибоедове» не хотел идти.

– Неужто отказывались?

– Еще как.

– А почему?

– Да был я везде.

Уже немного его зная, я видел, что сам он не станет рассказывать, потому что даже в перечислении таких названий, как Австралия, Мексика, Мадагаскар, содержится хвастовство.

– В Австралии были?

– Был.

– В Индии?

– Был.

– В Японии?

– Не был.

Казалось, он даже обрадовался тому, что можно, наконец, так ответить.

– Вот я и сюда не хотел идти, – вдруг повторил он.

– Но, кажется, не жалеете?

Олег не ответил. Это было так удивительно, что я невольно повернулся, чтобы узнать, куда он так смотрит. В дальнюю дверь ресторана вошла Настя и, оглядывая зал, остановилась.

– Знаете что… – сказал он, не сводя с нее глаз, – вот мы всего неделю здесь, и я трех слов с ней не сказал… А у меня такое ощущение, что я всю жизнь ее знаю… Любое слово… с полулета. А у вас? Не так?

Неужели, подумал я, он ничего не заметил? А ведь мне казалось, что мы с ней который день под наблюдением у всего судна.

– Мы знакомы много лет, Олег, – сказал я.

Лицо его стало розовым, глаза округлились.

– Вот это прокол, – сказал он. – Так может… Простите меня, Егор, я, вероятно, полный болван.

– Ничуть.

И смотрел уже не через ресторан, а мне в лицо, хотя я спиной чувствовал, что Настя идет к нашему столику.

40

По спинке дивана быстро полз золотой круг солнца. Я посмотрел в иллюминатор. Мы швартовались. Над крышей морского вокзала лениво разворачивался и опадал красно-желто-красный флаг. Мы были в Испании. И вот я иду по Виго. Прямо под ногами на центральной улице дохлая крыса. Девушка перешагивает через нее, что-то договаривая спутнице. Странное ощущение от испанской речи. Звуки, из которых она составлена, кажутся похожими на наш набор. Слова другие, а звуки те же… Это первое впечатление, впечатление по первому померещившемуся признаку, мне ничего не стоит о нем сказать, я и говорю о нем Олегу, Олег соглашается с какой-то оговоркой, но совсем не спорит, и мне вдруг становится досадным, что даже такой «языковый» юноша и тот ограничивается лишь кратким замечанием вскользь. И я вдруг произношу вслух когда-то слышанное от Юрия Леонидовича:

– Друг мой, вам, оказывается, по душе приблизительность. Вас радует упрощение? Надеюсь, не потому, что это ненаказуемо? Не слишком ли малым вы готовы довольствоваться? То, что испанский язык произошел от вульгарной разговорной латыни, еще не означает, что этот язык не великий. Впрочем, нужды тревожиться нет – никакого вреда языку, на котором писали Сервантес и Лопе де Руэда, своими дышащими непосредственностью высказываниями вы принести не можете. Однако, без сомнения, знакомство даже с одним лишь частным правилом испанского, следуя которому местоимение «Вы» уступает выражению «Ваша милость», вызовет в вас законное желание ознакомиться с этим языком несколько ближе…

– Егор Петрович, это чьи слова? – спрашивает Олег.

– Да так, – говорю я. – Был такой человек. Его уже давно нет.

– Он был филологом?

– Нет, он не был филологом. Он просто много всего знал и о многом думал.

Не беря книг с полок, не роясь в справочниках, он мог, если вы его спрашивали, дать вам за десять минут первое представление об учении Аристотеля, начертить разрез броненосца береговой обороны, рассказать, что сохранилось из построек архитектора Львова и как выглядела введенная Потемкиным первая защитная военная форма. «Эти внедрения в язык всегда оставляют следы, – помню я фразу из какого-то разговора, – например, до сих пор в английском сохранились кельтские слова – плед, клан, виски; латинские – порт, стрит; греко-латинские – апостол, епископ…»

А ведь он не был филологом. Куда подевались эти люди, которые, окончив обыкновенные учебные заведения, имели представление о самых неожиданных вещах, знали, как само собой разумеющееся, по два-три современных языка, да еще вполне сносно латынь или древнегреческий, на пианино с западающими клавишами играли в гостях фокстроты и Шопена, писали на салфетках шутливые стихи под Северянина и Державина, ели что подадут, но всегда при этом прославляя хозяйку – праздник, друзья, наконец-то мы видим брынзу, – хотя уж кто-кто, а они-то знали, что такое настоящая еда. Куда девались эти люди? Теперь никто друг другу не звонит утром, чтобы доспорить о Тредиаковском, зато без минуты семь вас разбудит полузнакомый задыхающийся голос: «Мне сказали, у ваших знакомых дубленку сдают. Еще не ушла?»

Да что за черт, думаю я, мы же в Испании! Гляди по сторонам! И я гляжу по сторонам.

А вокруг слепые от жалюзи окна, брюнетки во всем черном, гористые, как в Киеве, улицы. Над бухтой стрекочет биплан, он тащит за собой связанные в надпись буквы – какой-то политический призыв – шнуры перекрутились, и часть букв перевернута. Женщины несут на головах тяжелые мешки. Гордый поворот головы, дощатые плечи мужчин. Внешняя медлительность, но каким бешеным кажется еле заметное движение ресниц! Рынок. На лотках все вперемешку – свежее и тронутое порчей, в желобах каменного пола густо ползет живая бурая жижа, от нее поднимается дух рыбы, погибших фруктов, крови. Золотая серьга на фоне смуглой скулы. Какое в Испании солнце! В душной бане рынка мерещилась жара, но, только снова выйдя на белое, плоское солнце, эту жару снова надеваешь на плечи, как груз.

Немцы рассаживались по автобусам, я присоединился к ним – и через двадцать минут мы были уже у прибрежной крепости в сером граните. Гиды говорили по-немецки, и я один побрел прогуляться по верху стены, где между гранитных зубцов были затиснуты глядящие в море старинные пушки. На граните рос мох, на бронзе сидела патина, забитые в черный свинец кованые скрепы каменной кладки были века семнадцатого, не новей, все настоящее, выстроенное для дела, но впечатление все равно было театральным, пахло воронцовской Алупкой, мерещились бутафорские балконы и сто пятьдесят первый д’Артаньян, которого пробуют в разных усах. Что я могу поделать? Средневековье представляется мне теперь многосерийным, телевизионным и с обязательной добавкой папье-маше.

Я брел по каменной испанской стене и вдруг при одном из поворотов увидел, что дальше стена примыкает к башне, в башне черный небольшой проем хода и, преграждая дальнейший путь, опертый о каменный барьер, поперек дороги лежит наклонный шест. Я когда-то тут уже был.

Из черного проема появился человек, какой-то служитель или реставратор старой крепости, в длинном рабочем халате, и, когда он подошел к наклонной жерди и, склонившись над нею, стал привешивать табличку с объяснением, что дальше ходить не разрешается, я вспомнил, где все это видел.

Такая картинка была сразу в двух книгах – в «Артиллерии» и в «Истории военного искусства», наших с Вовкой Калашниковым любимых настольных книгах. Такая же там была изображена башня, и такой же верх каменной стены, и человек в такой же длинной одежде наклонялся к такой же наклонной, торчащей за стену, штуке. Здесь это была жердь, а на картинках мы рассматривали длинную, расширяющуюся к выходу трубу первой в истории боевой пушки. Это была арабская «модфа».

Наша с Вовкой идея сделать собственную пушку и из нее выстрелить, должно быть, из этих картинок и родилась.

Остались мы живы чудом.

Порох собирали еще с осени в алюминиевую фляжку. Высыпали его из тех патронов, что удавалось найти или выменять, туда же запихивали артиллерийский – макаронами, было у нас и со стакан каких-то серо-желтых квадратиков вроде ломаной лапши. Сгорая отдельно на клеенке, такой квадратик успевал прожечь клеенку насквозь, но почему-то оставлял вокруг мельчайшие капельки воды. К концу зимы фляжка была полна.

Чугунную канализационную трубу толщиной с руку мы припрятали еще с осени. Она привлекла наше внимание тем, что один конец ее был наглухо забит железной заглушкой. Труба была метра полтора длиной. Мы обвязали ее старыми проводами и волоком по улице и дворам дотащили до нашего тайника в подвале. Теперь надо было просверлить в трубе дырочку для фитиля… У меня дома до сих пор стоит этот буфет красного дерева. Правое нижнее отделение его, после того, как мы вернулись из эвакуации, стало моим. Ни Маша, ни Мария Дмитриевна не интересовались этим отделением буфета. Сколько замечательных инструментов – плоскогубцев, отверток, буравчиков, щипцов, молоточков – того, что осталось еще от Петра Егорыча старшего, то есть моего прадеда, и потом умножалось и дополнялось последующими Егором Петровичем и Петром Егоровичем, я пустил за те три года в обмен! Но ручная дрель с набором сверл еще оставалась. Мы утащили ее в подвал и в подвале принялись за дело. Просверлить чугунную толстую трубу ручной дрелью, да еще в полутьме, да еще не умея обращаться с инструментом? Мы потратили на это неделю, не меньше, и, конечно, извели весь запас сверл. Но отверстие, диаметром в карандаш, куда туго входил бикфордов шнур, мы в конце концов просверлили.

Молотком мы намяли ком из обрезка свинцовой водопроводной трубы. Это был наш снаряд.

Выстрел мы произвели на пустыре, за школой. Там во время войны разбомбили дом, потом развалины убрали, но нового дома еще строить не начали. Наша пушка была нацелена в глухую стену. Спасло нас то, что среди смотревших был один парень лет шестнадцати. Он хоть и не мешал нам, но, когда я уже зажег шнур, успел отогнать всех малышей, которые любопытничали, метров на пятьдесят. Мы с Вовкой тоже отбежали.

Разнесло все. От трубы просто ничего не осталось, над нашими головами, фыркнув, пронесся какой-то крупный осколок. Свинцовый ком все же долетел до стены, оставив на ней белую ссадину.

На следующий день мы стояли в кабинете директора. Нас собирались выгонять. Вовка все взял на себя. Мы об этом не уговаривались.

– Отец выручит, – сказал он мне потом. – А тебе нельзя…

Это была наша последняя общая весна, Вовка не знал, что летом я буду поступать в нахимовское.

И Вовку выгнали из школы. Через несколько дней, когда Юрий Леонидович вернулся из очередной командировки, Вовку приняли обратно. Дома меня не наказали никак – Мария Дмитриевна грустно сказала, что я уже сам должен понимать, чего делать нельзя, а если я не понимаю, то надо не наказывать меня, а жалеть. Вовку же не наказывали потому, что у Юрия Леонидовича уже была другая семья.

Не возьми Вовка вину на себя, нас выгнали бы обоих – и не видать бы мне нахимовского: там в первую очередь смотрели на характеристику из школы.

Снова автобус, за стеклами бежит Испания. Еще двадцать минут – и мы у какой-то прибрежной деревушки. Пассажиры «Грибоедова» вереницей тянутся в местный кабачок поддержать свою туристскую бодрость и в поисках впечатлений разбредаются по деревушке. Пляж деревушки грязный – огрызки, бутылки. По асфальту вдоль пляжа две женщины гонят быка, впряженного в одноколку. Воз нагружен камышом – возможно, тем самым, из которого изготовляют знаменитые испанские трости.

«Грибоедовские» немцы оснащены. Как теперь говорится, у всех все есть. Вот сейчас у двоих тихо шипят кинокамеры, а вперед, подальше от шелеста моторчиков, выставлены на металлических прутах микрофоны для синхронной записи скрипа колес, окриков женщин, сухого скреба стеблей по асфальту. Одна из женщин, погоняющая быка, одета по-крестьянски – грубая, колоколом юбка, темный платок, большие башмаки. Ее снимают. Другая на пластмассовых каблуках, в цветастом тесном платье, на голове накручено что-то немыслимое. А в руках ветвистая хворостина. От нее отводят объективы… Мне стало скучно с немцами и с их неуемными кинокамерами, я пошел от них прочь, и через десять минут меня окружала уже совершенно другая Испания: никакой этнографии, каменистые холмы, сосны, и по коленям зашуршал начавший краснеть и желтеть папоротник. В воздухе поплыл медицинский запах эвкалиптов. Тут, за каменным холмом, отбредя от моря, я вспомнил не читанную уже лет десять любимую книгу, и вдали, за соснами, померещились тени удаляющихся всадников – стриженой девушки по имени Мария и старухи с квадратной спиной. Только сейчас я понял, что ждал встречи с Испанией старухи Пилар. Сухой вереск, прохладные в тени и совсем теплые на солнце пиренейские камни. Я посмотрел вниз и вздрогнул. Людей не было видно, но внизу, меж сосен, неведомо кем привязанная, стояла партизанская лошадь.

– Вы – не воевавшие, – сказал мне как-то Андрей, – но хлебнувшие. А значит, как и мы, никогда не сможете слышать о войне равнодушно. Я же знаю, что она с тобой сделала.

Почему мне вспомнились здесь, в Испании, эти его слова?

Автобус гудит созывая.

41

Мой Альфред Лукич – человек с явным комплексом «отжитости». Вся его деятельность на судне сопровождается вспышками энергии, но вспышки эти и по времени и по силе спичечные. Вот, допустим, надо успеть перехватить чьи-то неправильные действия – горничной, дневальной. Лукич барсом бросается к телефону. Но уже в полете сгорел, энергия его скудеет, и к концу трех фраз уже так холоден, что едва договаривает. Ему скучно до зевоты. Сделают так, как он указывает? Сделают, гарантия полная. Возможно, от этого так и скучно. Но вот набегают новые мелкие дела, и Лукич опять как шестирукий Шива хватается за телефонные трубки. По образованности ли и знаниям его это занятие? Ответ один, и оттого, видно, он должен сам себя уверить, что к собственной суете относится саркастически. Но относиться саркастически к суете, суетясь вместе со всеми, нелегко, и один из приемов Лукича, помогающий ему ладить с самим собой, таков – во всеобщем водовороте он вдруг как бы засыпает. Затем – момент пробуждения. Продирая глаза, Лукич изумленно спрашивает: «А что, собственно, происходит? Из-за чего шум?» Рывок к телефонной трубке, несколько слов, и никто еще ничего не успел предпринять, как Лукичом все налажено: багаж везут туда, куда его следует везти, в порт прибытия летит телеграмма о необходимом числе гидов и автобусов, в Лиссабоне, куда мы зайдем, уже готовят одной нашей пассажирке то лекарство, которое она, оказывается, забыла у себя в Любеке. Из-за чего шум? В английском есть глагольное время Present Perfect – настоящее законченное. Лукич – главный специалист судна по английскому языку, в этом несуществующем в русском языке «перфекте» и живет. Настоящее для него уже всегда, по сути, прошедшее. Нездоровый цвет лица у этого человека, медлительный взгляд, но какая божественная непринужденность и уверенность во всем, что он говорит и делает!

– Красотка-то наша челюсть сломала, – сказал он.

Мы сидели с ним за круглым столом в музыкальном салоне и смотрели на эстраду. Шли выборы «мисс Грибоедов».

– Кто? Какая красотка?

Звучала музыка, на эстраду одна за другой входили разряженные женщины, – что за шутки у Лукича?

– Это не шутка, – сказал он. – Тут не до шуток. Американскую японку помните? Дороти? Вот она и сломала.

– Боже мой! Как?

За последние дни от первоначального впечатления какой-то феерической удачи этой девушки уже давно ничего не осталось. И вот следующий шаг. Передо мной так и стояло ее нежное точеное лицо.

– Как это вышло?

– Да как? Очень просто. Туман, трапы мокрые, а у нее видели какие каблуки? Поскользнулась, рядом никого не оказалось, чтобы подхватить. И… подбородком о ступеньку.

Наверно, после того коктейля, думал я, она бродила по судну одна, бродила ночью. Что может испытывать девушка, которой вдруг пренебрегли? Тоску? Неуверенность? Доходящую до желания отомстить ревность?

– Море! – голосом судьбы сказал Лукич. – Чтобы в море да ничего не случилось? Не бывает!

Он сказал, и было такое ощущение, что забыл про Дороти, а я смотрел на эстраду и ничего не видел: что-то слишком похожее на киноразвязку было в том, что он мне рассказал. Какой-то американский фильм такого рода я даже видел. Полтора часа показывали нечто подобное Дороти, и уж так нежна, и уж так утонченна, и так богата, а под конец ее разминает в блин асфальтовый каток.

Выборы «мисс Александр Грибоедов» шли полным ходом. Назвали бы, думал я, «мисс Круиз», или «мисс Килевая Качка», но нет – штамп затвердел. И называлось бы судно «Ильей Муромцем», выбирали бы «мисс Илья Муромец». Так же и «мисс Ермак», «мисс Кировабад», «мисс Комилес». А сейчас выбирали «мисс Грибоедов». Ни малейшего подозрения, что кто-нибудь из иностранцев, плывущих на судне, слыхал о Нине Чавчавадзе, пасть на них, конечно, не могло. Им-то, немцам-голландцам, было все равно. Они того, что нам тут слышится, не слышат.

Титула «мисс Грибоедов» добивалось множество дам. Молодых, не очень молодых и совсем не молодых. Одна претендентка не могла сама осилить подъем на смотровое возвышение. Ее взвели под руку и с опаской ненадолго оставили. Был переодетый женщиной мужчина. Судя по его болезненно воспламенившемуся лицу, шуткой это было лишь отчасти.

Лукич, рядом с которым я сидел, сообщил, водянисто улыбаясь, что штабу круиза, дабы избежать общего злого хохота, иногда приходится направлять выборы так, чтобы призером стала какая-нибудь пятилетняя малышка. Сегодня, однако, среди претендентов было много девушек. Распорядитель заставлял их танцевать, делать смешные гимнастические упражнения, петь. Один за другим начинались и заканчивались предварительные туры. Претенденток оставалось все меньше.

Я оглянулся. В дверях музыкального салона стояли, выглядывая друг у друга из-за плеча, девушки из пассажирской службы: дневальные, барменши, продавщицы из киосков.

Тем временем выборы «мисс Грибоедов» вступили в завершающую фазу. Претенденток осталось две. Одну из них мы как-то с Олегом расспрашивали, и Олег собирался дать о ней заметку в газету. Это была славная девчушка из Калифорнии. Звали ее Элизабет, она имела американский диплом капитана парусника, и кроме нее такой диплом в Штатах, говорила она, был только у трех женщин. Лиза была дочерна загорелой, смеясь, открывала рот по-американски, до самых ушей, и простодушие имела редкостное: кто-то сказал ей, что в Европе полно богатых молодых женщин, которые изнывают от скуки. Здесь, на судне, Лиза искала спутницу для кругосветного плавания.

Соперницей Лизы была стройная Марта из Бремена. Все у Марты было на месте, не было у нее лишь такой улыбки, как у Лизы, да диплома капитана парусника. Таких Март плыло у нас еще с полтора десятка. Казалось уже, что Лиза побеждает.

Но круиз был организован для немцев. Небольшая группа голландцев, несколько англичан и французов да одиночки из других стран совершенно растворялись в жужжащей немецким языком толпе пассажиров. Судно было зафрахтовано западногерманской фирмой, возило немцев, впредь фирма намеревалась обслуживать именно немцев, и под их вкусы и запросы была подогнана вся круизная программа. А лучшей девушкой круиза, видите ли, может стать не немка. И тогда на эстраду вышел распорядитель призами и сообщил, что перед последним туром королевские портные, которые будут шить для будущей победительницы мантию, должны провести ряд предварительных обмеров. На эстраду выскочили два «портных» и подступили с сантиметрами к Лизе и Марте. Сравнительные результаты тут же сообщались. Марта оказалась выше. У Марты была более тонкая шея. Более узкая талия. Марта носила перчатки меньшего размера, но пальцы ее оказались длинней. У Марты была длинней нога. Черные волосы Марты были тоже длинней, они падали ей на плечи кольцами. Выяснилось вдруг, что Лиза подстрижена под мальчика.

– Самые длинные волосы, – доложил «портной», – пять сантиметров и семь миллиметров. На макушке.

Зал хохотал. В довершение всего «портные» вынесли золоченую корону и по очереди примерили ее на обеих претендентках. Меланхолической Марте – вечернее белое платье, белые за локоть перчатки, серебристые туфельки – корона вполне подошла. Лиза стояла рядом: мини-юбка, рот, расплывшийся в теперь уже неуместной улыбке, короткие, взъерошенные «портными» волосы. Какая уж тут корона?

И вдруг в салоне возник шум: несколько старых немцев, не зная, что члены экипажа в таких конкурсах не участвуют, перестали смотреть на Лизу и Марту и, оглядываясь на дверь, жестами и возгласами стали приглашать девушек из пассажирской службы проходить к эстраде. Мы с Альфредом Лукичом тоже повернули головы.

– А, чертовы девки… – пробормотал Лукич то ли зло, то ли восхищенно.

Старики были правы: как проводить в салоне конкурс красоты, если такие девушки стояли в дверях? Только поскользнувшаяся на трапе Дороти Дуглас могла бы сейчас с ними соперничать, но ее-то как раз здесь и не было. Мероприятие штаба круиза явно шло вкось. Уже кто-то из подвыпивших стариков захлопал невпопад в ладоши, уже кто-то выкрикивал… Но не за это Альфред Лукич получал свои ежесуточные рубль восемьдесят в капиталистической валюте. Он неслышно отделился от кресла и неслышно исчез из салона. Через несколько секунд его голова уже маячила позади кучки девушек. И они тут же стали по одной исчезать. Через минуту остались только Лена и Настя. Лукич с зеленой улыбочкой что-то прошептал Лене. Та вспыхнула и переступила с ноги на ногу – видно, уж очень хотела досмотреть. Он опять что-то сказал, касающееся ее, но теперь уже обращаясь к Насте. Просто дар у него был такой – не только принудить к действию, но еще и обязательно при этом подцепить. А уж если перед ним была молоденькая женщина, так он вообще не стеснялся.

– Да они просто обмирают от счастья, когда с ними так говорят, – как-то ответил он на мой вопрос, зачем постоянно их задевает. – Должны же они, черт возьми, помнить, кто они.

И Лену он вогнал в краску, при этом она зверем посмотрела на Настю. Я у него и об этом как-то спрашивал – для чего он ссорит людей?

– Не всех людей, а лишь работников пассажирской службы, – радостно поправил он. – Значит, заметили?

– Еще бы не заметить. Зачем?

– Средство против круговой поруки. При круговой поруке больше возможностей для коллективного обмана.

– Вы читали Макиавелли?

– Его ж не читать надо, – сказал Лукич. – Его ж зубрить и конспектировать надо. Если находишься на моей работе.

После того как он услал Лену, он сделал так, что ушла и Настя. Но, как я понимаю, Лена ушла в уверенности, что на Калашникову запреты почему-то не распространяются.

Я не стал ждать окончания выборов: мне показалось, что Насте неприятно видеть меня там, где ей быть нельзя. Я позвонил ей в каюту. Подошла она не сразу.

– Хорошо, – сказала она. – На пеленгаторной.

Я прошелся сначала по шлюпочной и заглянул в закуток знакомого вьюрка. Свет от ламп туда почти не проникал, и вьюрок до моего появления спал себе в полутьме, но тут вскочил и заметался по своей квартире, будто видел меня в первый раз. Желоб так еще и оставался недокрашенным, но признаки того, что птица уже не боится свежей краски, тут были повсюду. Выздоровела. Как только она увидит рядом землю, она улетит. Может быть, уже улетела бы, но в Испании мы швартовались другим бортом.

Пока я поднимался на пеленгаторную палубу, мне стало казаться, что Настя, когда я ей позвонил, плакала.

42

– О чем плачу? Ни о чем я не плачу, не о чем мне плакать, плачут от бессилия, мне-то что плакать? Мне завидуют. Жизнь прекрасна. Прекрасней не бывает. Что дальше, спрашиваешь? А что именно должно быть дальше? Что нужно о будущем знать? Когда с судна уйду? Выйду ли замуж? Что нужно знать-то? А ты многих… – она вдруг поворачивается и в упор смотрит, – встречал таких, кто знает, что с ними через два года будет? Или даже через месяц?

– Да я ничего же и не спрашиваю…

– Спрашиваешь! Еще как спрашиваешь! Ну да, я знаю, что запуталась – убегала от одного, нашла совсем другое… Все, все мы тут одним миром мазаны…

– Успокойся, – сказал я. – Ну что за ерунда? Есть такие люди, а есть другие. Вот ты сама, например?

– Я?! Сама?! – крикнула она. Хорошо, что мы стояли у лееров, и темный океан ворчал, и шуршал ветер, и около нас на палубе никого не было.

– А, черт с ними, – сказала она, – пусть слышат. Все и так знают, кто есть кто. Ты не представляешь, как я быстро все поняла и как всякий здесь мгновенно начинает соображать, если раньше не соображал.

– Ты… не в себе?

– В себе, не в себе… Какая разница? Но тебе здесь никто не скажет того, что я скажу.

– Выдумываешь ты все, – сказал я.

– Выдумала бы, да не для чего. Я два года молчу, а во мне все копится… Я пропала. Я думала, что я другая, а оказывается, такая же, как все. Ты знаешь, почему я в море ушла? Я от тебя ушла, от тебя бежала, думала, здесь снова стану тем, чем хочу. И не вышло. Не туда я от тебя убежала. А теперь ты мне все-таки ответь… Должен же ты когда-нибудь мне ответить: ты ведь меня для себя берег? Или я опять что-то путаю? И зачем мы ездили с тобой в Крым? Что ты выяснял и что выяснил?