Текст книги "Повести"
Автор книги: Михаил Глинка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
– Статистика, – сказал Олег, – которой приходит в голову делать самые странные срезы, утверждает, что у археологов, палеонтологов, историков – вообще у всех тех, кто прикоснулся к материальным уликам вечности, реже бывают нервные болезни, психические сдвиги, стрессы.
И мы решили, что, должно быть, постоянная возня с экспонатами, подтверждающими бренность всего живого, есть обстоятельство, располагающее человека к философской ухмылке. Особенно – над собой. Плыть от боли чувствующего к усмешке думающего, – сказал Олег. И мне почудилось, что у мальчика не так уж безмятежно на душе, как казалось.
У студентов были спокойные лица юношей, от которых никто не скрывал, каким именно образом они появились на свет, а также тот факт, что человек смертен. На косогоре, где экспедиция расчищала стоянку прапрадедушек, гулял влажный британский ветерок, и стоило только профессору или Джунджону замолчать – сразу же восстанавливалось состояние природы, которое в последнее время так часто пытаются на экранах воспроизвести творцы фильмов о раннем средневековье. Под пасмурным небом ложится от ветра осенняя трава, шуршит по валунам песок, где-то сзади плещется холодноватое море, и тут, наполовину закрывая экран, появляется спина всадника и отливающий матовым серебром круп лошади. Зритель счастливо набирает воздух: суровый пейзаж обещает появление героини контрастного тона. Сейчас завизжат подъемные мосты, появится баронская оппозиция, кого-нибудь будут сбрасывать с башни на колья.
Джун и Джон с их искусно скрытыми капиталистическими намерениями наладить при помощи нас с Олегом широкое туристское посещение Плимута и всего графства Девон практически нам не мешали.
Ничто английское не оставляло Олега равнодушным – ни археология, ни даже геология, хотя, казалось бы, моллюски и рачки, жившие с миллиард лет назад, с равным правом могут считаться прадедушками общими, а не только прадедушками англичан.
– Южная Англия, – весело говорил Олег, – это родина геологии. Отсюда даже множество названий пошло: девонская система – в честь графства Девон, силлурийская – в честь древних здешних обитателей, кембрийская – от графства Кем…
– Так, может, вы на самом деле геолог? – спросил я.
– Не совсем, – мягко, уклончиво ответил он. – Хотя меня и занимает не видимое на поверхности… Позвольте задать вам один вопрос. Наш администратор ресторана…
Однако тут же, посмотрев мне в лицо, остановился.
– Что вы хотели спросить?
– Если позволите, – сказал он. – То как-нибудь в другой раз.
30
Туристов привезли с берега. Мы с Олегом ужинали в кают-компании, решив, что будем питаться день здесь, день – в ресторане. Николай Порфирьевич, доктор, к тому времени, когда мы с Олегом пришли, уже сидел на своем месте. В разговор о том, что видели, я попытался втянуть и его.
– Вы, наверно, уже бывали в Плимуте? – спросил я.
– А чего там интересного-то?
– Ну, так… Много всего интересного.
– Да пошел он, – злобно сказал доктор.
Чем-то я, видно, задел старика, но не знал чем. Решив быть к нему повнимательней, я продолжал с Олегом прерванный разговор. Все-таки мальчик попал в Англию девятнадцати лет и прожил там чуть не год.
– От холода чуть не сдох, – сказал Олег.
– Как так?
– Да так. Определили жить в одну частную семью. Спальни зимой не топили – только давали с собой кувшин с горячей водой. Считалось, что если поставить его рядом с постелью, так он даст тепла вполне достаточно.
– Что же вы делали?
– Ничего. Терпел.
– Привыкли?
– К холоду нельзя привыкнуть.
– А Диккенса любите?
– Не выношу. Но оторваться не в силах. Это же про Англию.
– Да вы, оказывается, англоман, – сказал доктор.
– Мало того, – радостно ответил Олег. – Я еще английский землевладелец.
Доктор поперхнулся.
– Да-да, – сказал Олег, – я не шучу. Я купил в Англии участок земли. Стал владельцем двух квадратных ярдов.
Он даже назвал сумму, которую заплатил. Сумма была примерно равна стоимости ужина с вином.
– У меня и документ на эту землю есть. Да это всякий может купить. Егор Петрович, я, вы, Николай Порфирьич. Кто захочет.
Я начинал любить этого мальчика. Почему таких нет в Ленинграде?
– Нет уж, – сказал доктор громко. – Вы можете покупать, если хотите, а меня оставьте. Я как-нибудь вообще без земли проживу, а тем более без такой… В квадратных ярдах.
Наши разговоры слышал еще электромеханик, который сидел от нас метрах в двух, ближе к командирскому концу стола. Сидел он молча и молча ел, глядя прямо перед собой. Есть такой распространенный сорт моряков: поплавав какое-то время, они потом проникаются равнодушием ко всему тому, что можно на берегу увидеть. Электромеханик был тяжелый, белесый, медленный.
– Пошли, Порфирьич, – сказал он, вдумчиво ковырнув что-то зубочисткой. – Есть у нас еще дома дела. Так я говорю?
И, подчеркнуто отделившись от нас, они вышли из кают-компании.
Когда на отходе я бродил с фотоаппаратом по палубе, примериваясь, как сделать последний снимок, то набрел на Николая Порфирьевича. Он стоял у борта один. Вокруг нас медленно поворачивался уходящий за меловые холмы Плимут.
– А что, у вашего нового друга, – вдруг спросил он, – действительно большая рука в министерстве?
– У кого? Какая рука?
– Ладно. Дело ваше. Можете показывать вид, что ничего не знаете. Хотя и знаете прекрасно… Но я о другом. Что, простите, за темы вы выбрали для разговоров в кают-компании?..
– А что за темы? Чем они плохи?
– Ну ладно, – вяло сказал он. – Вы просто еще молоды. По сравнению со мной, конечно… Мало ли о чем можно поговорить за столом. Если уж так необходимо говорить… А так мало ли кто чего знает. Вы бы посчитали, сколько человек вас сегодня слушало. Да и я заодно попал в ваши собеседники.
Девонский геологический слой выпирал на берегах грязно-белыми пятнами. Под девонским слоем, как я сегодня узнал, лежал еще какой-то другой, а под тем третий. И каждый из этих слоев состоял из остатков рачков, инфузорий, мельчайших моллюсков. От слов, которые я услышал от доктора, пахнуло чем-то таким, что я вдруг почувствовал и себя и его крошечными рачками. Над нами километр равнодушной густой воды, а под нами пять километров мела. И мы на этот мел скоро осядем. Не надо думать, что мы что-нибудь другое, мы – мел. Весело. Скалы девонского песчаника поворачивались вокруг нас.
– Вообще-то, довольно красиво, – произнес доктор.
– А вдруг нас кто-нибудь услышит? – спросил я.
– Не надо так со мной говорить, – грустно сказал он, – у вас, наверно, в жизни все было гладко…
Я пожал плечом. Было немного жаль старика, но он уже раздражал.
– Мне плавать нужно, – сказал он. – Строю дочке кооперативную квартиру. Она у меня… – он запнулся, – нехороша собой. И о ней некому, кроме меня, заботиться.
И когда он сказал – «нехороша собой» и потому, мол, о ней никто, кроме него, не позаботится, я подумал об Ольге: вот, кажется, и хороша – а что толку? Кто о ней заботится? Я? Да ничегошеньки я для нее не делал. То есть до такой степени ничего, что сам сейчас поразился. И, может быть, впервые после очень долгого времени я подумал, что Ольга-то у меня хоть куда. Просто к красоте привыкаешь гораздо быстрее, чем ко многому другому, и, привыкнув, ее уже не видишь. Но сейчас я подумал о том, что, вероятно, и ей хочется иногда, чтобы я ею полюбовался и сказал бы о том, что любуюсь. И еще подумал, что она, верно, ждет чего-то. Не говорит, но ждет. И опять – для этого понадобилось уплыть черт знает куда – я подумал, что если от одного моего звонка до другого никого около нее нет – так это довольно странно. А ведь нет как будто.
Может, у нее тоже, как у меня, подумал я. А у меня, как ни поворачивай, выходило, что Оля – это одно, а Настя – совсем другое.
31
По двум главным коридорам «Грибоедова» медленно ползли две длинные очереди. Перед дверями музыкального салона они сливались в одну. Пара оттуда, пара отсюда.
Капитан и старший пассажирский принимали гостей, стоя невдалеке от дверей салона. Им надо было пожать по пятьсот пятьдесят рук, от пятьсот пятьдесят первой, войдя в другую дверь, я их освободил.
Начинался «капитанский коктейль» – странноватая вечеринка, оставшаяся на лайнерах от тех времен, когда капитану еще под силу было запомнить о каждом из своих пассажиров хоть что-нибудь. К примеру, кто есть кто или куда господин плывет.
Из коридоров я видел лишь головы капитана и старшего пассажирского, здесь же увидел их во всей красе. Гала-форма, мать честная! Эта эстрадная тужурка – нечто среднее между фраком и курточкой тореадора, эта бабочка, эта черным шелком обмотанная поясница! И Альфред Лукич был обмотан шелком, и Евгений Иванович. Ну, дела, товарищи моряки! Старпом со своими тяжелыми спортивными плечами и подчеркнутой поджаростью выглядел форменным тореро. А кругом вечерние платья, накидки из легких дорогих мехов, сдержанные запахи изысканнейшей в немецком понимании косметики. Кондишн эти запахи тут же оттягивал, но они появлялись снова. Какие ожерелья берут с собой, отправляясь погреться на дальних островах, какие броши! На всех мужчинах были вечерние костюмы.
Метрах в десяти от меня в великолепно сидящем на его спортивных плечах смокинге обитал господин Швейниц, рядом с ним в длинном платье цвета остывающего из расплава металла стояла Дороти. Черные волосы ее были целиком подняты с одной стороны и завернуты через голову на плечо. Голова ее, казалось, клонится от их тяжести. Дороти выглядела полуодетой. Мочка ее маленького уха посылала во все стороны тонкие голубовато-белые иголки лучиков. Если она говорила, то очень тихо и глядя вниз. А он улыбался, явно ее не слушая. Улыбку он изготовлял по-голливудски – прижмуривался, будто от жара или встречного шквала, и сжимал губы ровно и прямо, как тиски. От этого его рожа становилась еще мужественней. Мне он тоже изготовил улыбку, глаз его я при этом не увидел. Ничего не скажешь – вдвоем они выглядели хоть куда. Но только для мгновенной фотографии. А если понаблюдать за ними минуту-другую, так при всех своих блестящих камушках она производила впечатление не очень-то устроенной. И эта беззащитная, нежная, словно пульсирующая шея, и этот голос, который даже он не мог расслышать, и эти глаза. Сейчас, при искусственном свете, кожа лица Дороти выглядела еще более удивительной, – но от этого девочка казалась еще более беззащитной.
Мне даже захотелось к ней подойти, подойти и объяснить, что не все на этом судне смотрят на нее как на деловую и расчетливую дамочку, вот подойти и посмотреть, что станет с их лицами. И ноги мои уже куда-то меня понесли. Но я, хоть и двинулся к этой привлекавшей меня паре, но не по прямой линии, а как бы спиралью, и вдруг в услужливом зеркале – в салоне их было множество – я увидел свое отражение. Передо мной маячило нечто странное. Глядя на себя в зеркало, я отчетливо понял: в том, в чем я пришел на этот капитанский коктейль, на вечерний торжественный прием в Европе не ходят. В Азии и в Австралии, вероятно, также. Но я ведь не на ассамблею и отправлялся: мне предложили рейс на судне, я надел куртку, и, с сомнением в его нужности, положил в чемодан пиджак – для чего, мол, на судне может понадобиться пиджак? Этот пиджак я сейчас в зеркале и наблюдал. Кругом меня были фраки, гала-форма, бриллианты. И мне начало казаться, что я нестрижен, небрит, что руки мои торчат из рукавов до локтей, а башмаки мои… Зачем я здесь? Чего ради пришел на этот подчеркнуто торжественный прием, мне-то для чего любезно улыбаться с бокалом в руке, заводя никчемные разговоры? Да и с кем я тут их собираюсь заводить? Последние немцы втягивались очередью в салон. Через несколько минут должно было начаться главное действие. Спираль моего пути по салону, центром которой был господин Швейниц, разогнулась, и, избегая, как теперь говорят, чувства дискомфортности, я вышел в ту же дверь, в которую вошел.
На каждом судне, и даже на самом блестящем пассажирском, есть такие уголки, куда, кажется, никогда не ступает нога человека. Такой закуток был, к примеру, на шлюпочной палубе: железный косяк отгораживал там около одного из спасательных катеров укромное место, и на этом квадратном метре жила под покровительством боцмана какая-то маленькая больная птица – зяблик или вьюрок. Три дня назад, когда я впервые ее увидел, птица была совсем плоха, она забилась, нахохлившись, в стальной тупик и только водила глазом, если видела протянутую к ней руку. Сейчас птица уже поднялась, она стояла, покачиваясь, на краешке последней к борту палубной доски, и острый коготь ее отставленного назад пальца крепко вцепился в дерево.
Сильно пахло нитрокраской. Я вгляделся: металлический бортовой желоб был окрашен странным образом – свежая краска окружала птицу, не доходя до нее сантиметров на сорок. На некрашеном пятачке желоба было насыпано пшено и стояло блюдце с водой. Птичка время от времени моргала на закат. Я, проверяя ее защитные реакции, протянул к ней руку. Птица вобрала голову и переступила по краю доски на самый край некрашеного полукруга. Еще несколько дней – и она улетит. И, пожелав вьюрку, чтобы ему больше никогда в жизни не случалось ночевать, прижавшись к железу, я отправился в бар знакомого уже мне бармена.
– Очень рад, – сказал он и, положив обе ладони на стойку, внимательно в меня всмотрелся. – Очень рад. Кажется, я знаю, что вам сейчас нужно.
В баре, кроме его помощницы, перетиравшей высокие стаканы, не было никого, только жила, а точнее дышала, будто бы еле слышная, но от мощности звуковой установки хрустально пронизывающая все насквозь музыка. И еще полусвет. Я спросил, нравится ли ему его работа. Он сказал, что нравится, конечно, но он рад, что я спросил, потому что большинство полагает, что спрашивать тут не о чем. Мол, хорошие заработки сами о себе говорят. Олл райт? Но он рад, что спросил именно я. Да, нравится. Ему нравится, что он здесь, в баре, – хозяин. Даже капитан, если вдруг сюда зайдет, и тот здесь не хозяин. А он, бармен, хозяин. Неугодного бармена после рейса капитан, конечно, может заменить, но в рейсе – ты сам себе голова. И это все понимают. А если к тебе относятся с уважением, так и ты можешь ответить людям тем же. Олл райт? И нравится, что есть конкуренция. Между барами, разумеется. И еще нравится угадывать, кому из твоих посетителей что сейчас необходимо.
– В каком смысле? – спросил я.
– Ну я же должен думать о том, как вы себя будете чувствовать завтра утром, – серьезно сказал он. – Вы не должны чувствовать себя разбитым.
– А откуда вы знаете, как я себя могу почувствовать?
– Это и есть то, о чем я говорю.
– Но ведь у одного человека голова наутро болит от одного, у другого – от другого, а четвертый просто болен. Как тут можно что-либо предвидеть?
– Не можно, а нужно. – И в голосе его была полная уверенность, что курс его наук существует.
– Что же вы берете за ориентир?
Он улыбнулся и слегка похлопал себя по груди. И на лицо его опять, как тогда, когда мы с ним впервые разговорились, стало приятно смотреть.
– Пока клиента не полюбишь, – тихо сказал он, – ничего не поймешь.
И на себе я уже чувствовал, что для меня-то, во всяком случае, его методы совершенно верны. Фраки, смокинги, пластроны! Да разве не видно, что в толпе людей во фраках есть что-то пингвинье? Или даже воронье? Карикатура, пособие для шаржа! Жгучее желание сразу же по приезде домой сшить себе фрак у меня уже проходило. Для чего мне фрак? Вообще для чего нормальному человеку фрак? Где я собираюсь его прогуливать?
– Да и кто вам его сошьет? – спросил бармен. Оказывается, я излагал свои проблемы вслух. – Невыполнимая задача. Да ведь он и действительно вам не нужен. Олл райт?
32
Когда через полчаса я входил снова в ту дверь музыкального салона, которая, казалось, была раскрыта только для меня, проблема фрака отпала. Если бы кто-то сказал мне, что из-за отсутствия фрака я совсем недавно отсюда бежал, я бы просто захохотал.
Но пока я был у знакомого бармена – здесь тоже не теряли времени даром, весь салон гудел шмелиным гулом. Каждого из офицеров окружали иностранцы, особенно облеплен был Альфред Лукич – немецкие старушки просто клубились вокруг него. А он сообщал им что-то с мрачнейшим лицом. Старушки мелко и судорожно смеялись.
Дороти Дуглас, стараясь быть как можно более незаметной, маячила в салоне одна. Ее хрупкое великолепие держало всех на расстоянии. На нее лишь смотрели. Она явно тяготилась общим вниманием, но виновата была сама: если хочешь быть незаметной, не надо так себя подавать. Господина Швейница нигде не было видно.
Странный пассажир появился в салоне. Это был высокий жилистый человек, одетый в полотняные босяцкие штаны до щиколоток и такую же босяцкую рубаху. Последние два дня я видел его на корме, чуть поодаль от шезлонгов, где он занимался спортивной тренировкой. Там, на корме, этот тощий человек со страшной маленькой головкой на короткой шее делал ужасные прыжки, лягал ногами что-то воображаемое, дико вскрикивал. Потом он замирал, изогнувшись на палубе рыбкой и захватив колени сзади длинными уцапистыми руками. Со стороны казалось, что упражнение это мучительное, сходное с пыткой. Страшно пуча глаза, он медленно перекатывался с груди на живот и с живота на грудь. Его сторонились. Все в нем было вызывающим: профессиональная злоба его тренировок бойца каратэ, запах пота от его полотняной робы, горящие глаза высокоразвитой рептилии.
Сейчас каратэка появился в салоне, мрачно, презрительно поблескивая глазами. Не взяв в руки ни рюмки, ни фужера, не подходя к капитану, он стремительно несколько раз пересек салон, явно кого-то выискивая и не находя. Люди во фраках и вечерних платьях поднимали на него глаза и сразу же отводили. Увидев Дороти Дуглас, каратэка сделал гримасу отвращения и, оскалив зубы, хохотнул. Она вздрогнула. Наконец, кажется, он нашел то, что искал. Это была та огромная сырая голландка лет пятидесяти, которая садилась в Бремерхафене. Впадины ее глаз по-прежнему были театрально и тяжело загримированы. На капитанский коктейль эта дама явилась обернутой в грубую веревочную сеть с узлами. Еще раз металлически засмеявшись, каратэка кренделем подал ей свою жилистую, похожую на рычаг машины руку. И та как ни в чем не бывало вдруг продела в нее, выпутав из сетей, свою. Возможно, это была антипара Швейницу и Дороти, чтобы тех оттенить. Во всяком случае, эти двое стали расхаживать, громко разговаривая и смеясь, будто задирая всех. Но салон, вообще-то говоря, и ухом не повел: хотят быть чучелами – на здоровье. А я-то комплектовался – фрак, пиджак. Да не было тут никому до этого дела.
Но где же мой друг Швейниц? Искать его долго не пришлось: он оказался неподалеку – в верхнем баре музсалона, там, где официанты готовили свои подносы, заставляя их бокалами и рюмками. Поскольку коктейль обеспечивала ресторанная обслуга, то там же находилась и Настя. И этот снайпер тотчас ее углядел. Настя стояла с маленьким блокнотиком в руке – она что-то записывала и подсчитывала. Старшие официанты сообщали ей, что надо нести вниз и чего уже не хватает.
– Не знаю, что мне делать, – с отчаянием сказала она, увидев, что я подошел. – Он меня преследует. Меня выгонят с судна. Он ничего не хочет понимать: я ему говорю, что я на работе, все время на работе, а он будто не слышит. Меня выгонят. Я вот сейчас пишу, ничего не понимая.
Официанты, делая вид, что ничего не видят и не слышат, все видели и все слышали.
– Говорят, он поплывет и в следующий круиз, – сказала Настя. – Что мне тогда делать? Вот сейчас мне надо спуститься вниз, а я боюсь: он же за мной пойдет. А там капитан, там старший пассажирский, да вообще все…
Переложив из руки в руку блокнотик, она несколько раз, словно у нее занемела рука, развела и сжала пальцы. Того маленького зажатого кулачка не выходило.
– Спускайся, – сказал я. – Он не пойдет за тобой.
– Только ради бога… Ты меня понимаешь?
– Не бойся, – сказал я. – Иди.
Она болезненно посмотрела на меня, потом на него. Мне не очень понравилось, как она на него посмотрела: такой взгляд из ее слов не следовал.
– Ты уверена, что не хочешь с ним говорить? – спросил я.
Она будто спохватилась.
– Меня выгонят. Просто выгонят.
И пальцы ее сжали блокнот.
– Иди, – сказал я.
И она пошла вниз по винтовому трапу, затянутому ковром, а он тут же двинулся за ней. Я встал у него на дороге. Он остановился. Глаза его стали как щелки, он улыбнулся, как бы не доверяя им. Потом улыбка сошла с его лица, челюсть еще больше выдвинулась. Он окинул меня взглядом. Я представил его себе без смокинга и без белья, в боксерских атласных трусах – такой костюм ему тоже абсолютно подходил. Ни костяк его, ни мышечный покров, ни стойка ничего хорошего мне не обещали. Однако отступать было некуда – в полушаге сзади был крутой трап. Я караулил его глаза. Внизу журчал капитанский коктейль. Сейчас будет грохот, ломаная мебель… Челюсть Швейница жгуче привлекала мое внимание. Ничего другого, кажется, не остается, думал я, надо бить первым.
Но он вдруг опять улыбнулся и, демонстрируя миролюбие, заложил руки назад, под распахнутый смокинг. Крахмальная грудь его встала колесом. В такой голубиной позе он снова хотел меня обойти. Я положил руку на перила и опять его не пустил. Он опять остановился, не коснувшись меня, и спросил что-то по-немецки, спросил изумленно. Но самый напряженный момент прошел. Стало ясно, что, как он ни взбешен, затевать драку не станет. Верно, смекнул, что при любом результате это стоило бы ему слишком дорого.
Официанты с подносами, на которых были наставлены рюмки и стаканы с коктейлями, проходили мимо нас, бросая нейтральные взгляды. Они тут были приучены не любопытничать. В конце концов он, кажется, понял, что я не пущу его вниз, пока он не даст мне гарантии, что не станет сейчас торчать около Насти. И тогда он произнес тираду, которая ничем иным быть не могла, кроме некоторого рода обещания. Слова мне были неважны, важна интонация.
После капитанского коктейля туристы в вечерних туалетах разбрелись по палубам дышать ветерком. Напринимались. Пьяных не видно, такие, если и есть, воспитанно залегли по каютам. По большей же части туристы наши – люди пожилые, сейчас они парочками и поодиночке бродят вдоль бортов. Погода весь день стояла простенькая и незаметная, и сейчас на выходе из Английского канала океан лежал в темноте тихо. Почти не качало.
На освещенной гирляндами цветных лампочек прогулочной палубе я увидел Альфреда Лукича. Двое пассажиров – он и она – что-то рассказывали ему, время от времени показывая руками в сторону французского берега. Она сидела в легком трубчатом кресле на небольших колесах, он стоял за спиной, придерживая, и говорил по-немецки, но явно подыскивая слова. Он был пожилой и, доказывая что-то Альфреду Лукичу, поднимал подушечки всех пальцев вверх, и, соединяя в щепотку, разглядывал их пренебрежительно. Жена его – с быстрыми губами, быстрыми глазами и быстрой сменой выражения лица – помогала мужу восклицаниями. Я хотел пройти мимо, но Альфред Лукич меня окликнул.
– Вы как-то спрашивали, что за люди берут к нам билеты. Вот знакомьтесь. Рассказывают именно об этом. Мсье и мадам Гастоны.
Мсье Гастон, улыбнувшись мне одними губами, наклонил птичью голову.
– Он мне уже рассказал, но вам с удовольствием перескажет… У них это принято. – Слушая Альфреда Лукича, я еще раз подивился символике его имени. Человек плавал в двух языковых сферах – церемонной иностранной и совершенно бесцеремонной русской.
Рассказ получался грустный. Вот уже несколько лет Гастоны, у них нет детей, проводили отпуск мсье Гастона в Бретани. Люди они небогатые, живут его службой, к тому же все время приходится думать о здоровье мадам Гастон, поэтому больше десяти лет они ездят в августе на побережье и четыре последних года останавливались в Камар’е. Я не слыхал о Камар’е? Это по соседству с Морг’а, совсем недалеко от Бреста. Погода, конечно, не всегда хороша, но главное для мадам Гастон – это морской воздух… Они все четыре года жили у одного и того же хозяина, они к нему привыкли, он к ним привык, в прошлом году даже не брали с собой машину: хозяин, если она им была необходима, давал свою. Бретань… Я, конечно, бывал в Бретани?
Провести отпуск в Бретани супругам Гастон помешала катастрофа, произошедшая около острова Уэссан, – на скалы наскочил недалеко от Бреста супертанкер.
– Пляжи, заводы, скалы… – говорил мсье Гастон. – Рыба, водоросли, птицы – господи, кто бы мог подумать, что первыми будут гибнуть именно птицы – их ведь никто не неволит садиться именно на нефть, но они почему-то садятся…
– Les huîtres… – сказала мадам Гастон.
– Да, конечно, устрицы, устричные отмели… Мадам Гастон обожает устриц. Мы совершенно не знали, куда нам ехать… Бретань загажена, Нормандия забита народом, на юг мадам Гастон ехать не может…
Мадам Гастон живо улыбалась, словно ее болезнь была каким-то общим радостным делом. Мсье Гастон извинился и покатил креслице по палубе. Жена его, как истинная француженка, ярко улыбнулась напоследок. Видно, не встать ей с этого кресла.
Слева впереди лежал по нашему курсу остров Уэссан, северо-западный угол Бретани. «Грибоедов» шел в полной тьме, воздух над океаном был прохладным и чистым. Была уже ночь, но по палубам по-прежнему бродили люди. Они уже переоделись, сменив вечерние туалеты на обычную одежду. Мы были на выходе из Английского канала, впереди лежал Бискайский залив – как раз то место, где, будь на море обычай ставить кресты, они стояли бы как роща над водой.
33
Проснулся я часа в два ночи оттого, что включили успокоители качки, и мой сосед – правый из них – заныл и заворчал за переборкой.
Кофе, который здесь подают в барах, совсем не тот, что пьешь на берегу. Действие здешнего кофе замедленное: сначала будто и ничего с тобой не происходит, вполне можешь даже заснуть, но через час или два где-то хлопнули дверью, включили за пять палуб и за тридцать шпангоутов насос – и привет. Заснуть больше не пытайся. Но после вчерашнего я проснулся бы и без кофе.
Сначала, конечно, я вспомнил Швейница и все к нему относящееся. А если бы он действительно мне врезал? Но о Швейнице думать не хотелось: он понравился мне вначале, но теперь уже ничего хорошего я о нем не думал, – и дело было даже не в Насте, а в том, что уж если ты всему судну объявил, что плывешь с невестой… Стоп, сказал я. Что я понимаю в операции объединения капитала? Что я понимаю в их бизнесе? Откуда я знаю, что у них и как? Может быть, тут запланирован какой-нибудь игровой вариант, щемящий, допустим, и это принесет им еще больший доход, нежели всякие хеппи-энды? Вдруг это просто-напросто реклама?
Тело то легчало, то вжималось в матрац: «Грибоедов» здоровался с Бискайским заливом. Теперь уже точно не заснуть – надо переключить себя на что-то другое.
Вот, например, Альфред Лукич и его сегодняшний разговор с мсье Гастоном. Француз описывает нефтяное бедствие, а Лукич… Лукич равнодушен. И когда француз стал восклицать, считая, что берега Бретани загажены нефтью необратимо, Лукич слушал рассеянно, а потом даже перебил его.
– Раз в двенадцать лет, – сказал он, – к берегам Перу приходит теплое течение. Вот когда мор в воде начинается! Глаза страшно к воде опускать… У нас днище почернело. Скалы черные, дно черное – гниль, смерть, сероводород из воды пузырями выходит, о рыбе и птице я вообще не говорю. А потом ничего, проморгалось…
Проморгалось… Не знаю уж, как это он перевел, но француз как будто все понял.
– Вот и у вас в Бретани проморгается, – сказал Лукич.
Уже после того, как французы удалились к себе в каюту, мы побродили с Лукичом по палубе.
– Что это вы ужасались? – спросил он меня. – Подумаешь, дела – нефть выплеснулась! Было бы о чем говорить.
– Вы что, серьезно?
– Вполне.
– И вас ничуть такие вещи не забирают?
– Ничуть.
– Неужели, столько лет плавая, вы не содрогаетесь, когда приходится столкнуться с подобным?
– Да бросьте вы… – устало сказал он. – Я вообще не понимаю, как это нынче столько людей дурит себе голову – охрана природы, охрана природы! Водоросли, они сами сообразят, как им выжить, и нечего о них так уж печься. Ну погибли на ста квадратных милях, что за трагедия? Чего уж такого страшного-то? Берега пустыми не останутся – пристаней настроят, терминалов. О чем вы тут плачете! На месте Парижа леса когда-то были – вы о них начнете слезы лить? По несущественным поводам волнуетесь. Меня, например, такие вещи вообще не задевают.
– А что вас тогда вообще может взволновать?
– Оо! Очень многое!
– Например?
– Например… Например, если я узнаю, что классная до самого обеда не убрала у пассажира в каюте. Или…
– И это вас может серьезно, по-настоящему вывести из себя?
Передо мной были зеленые немигающие глаза.
– Вы даже не представляете, до какой степени, – не отводя глаз, сказал он, и я понял, что он говорит правду. – Или, допустим, она вывернула поднос на колени пассажиру. Или подала ему остывший кофе. Я уж не говорю – жидкий…
– А если она на берегу бьет родную мать и спекулирует привозным шмотьем?
– Тоже мне проблемы. – Он презрительно фыркнул. – То, что меня не касается, то меня и не волнует. То есть, если поступит сигнал – как-то реагировать, конечно, придется. Но реагировать лично я буду лениво и неохотно. Искреннего возмущения от меня не ждите. Другое дело – здесь. – Глаза Лукича изумрудно блеснули. – Вы вынуждаете меня на признание. Меня не интересует ничего вне этого судна. Я – эгоцентрик. Моя жизнь – здесь и только здесь. Да и на этом судне меня интересует далеко не все. Вот, скажем, палуба… Я знаю, что палуба относится к пассажирской службе с некоторым даже… свысока, одним словом. А для меня они не существуют. Скука, по-моему. Я даже почти ни с кем из них не знаком. Неинтересно.
– Ну а почему вы общаетесь со мной?.. Что для вас тут интересного? Зачем это вам?
Он усмехнулся.
– Могу ответить. Я один из немногих на судне верю тому, что вы можете что-нибудь написать. Возможно, вы… отобразите как-нибудь нас, пассажирскую службу.
– Едва ли это будет… особенно лестным. – Я тоже подыскивал слова.
– Принципиального значения для меня лично это не имеет. Я ведь тоже не могу сказать, что влюблен в свою работу. Или в тех, с кем работаю. Иногда даже остро их ненавижу. Но только она одна, эта работа, меня и волнует.
– Что ж вас волнует? Бродить по палубе с иностранцами, рассказывать им анекдоты, слушать анекдоты в ответ?
– И это.
– А что же более всего?
– Мне нравится… – Глаза его были как глаза кошки, освещенные светом фар. – Мне нравится… Что тут, в пассажирской службе, люди работают.
– Так они везде работают.
– Нет, – холодно, почти презрительно, сказал он. – Вовсе не везде. А я на многих работах был. И на берегу, да и на судах. Работают хорошо только там, где это окупается. В других местах делают вид.
