Текст книги "Том 11. Благонамеренные речи"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)
Конечно, и «позволь» я, и «не позволь», ни в том, ни в другом случае общественное спокойствие не было бы нарушено, но разве это достаточный резон, чтобы непременно недозволять? Ужели же перспектива приобрести либеральную репутацию имеет в себе так мало заманчивого, чтобы предпочитать ей перспективы, обещаемые хладным и бесплодным восклицанием: «цыц»?
Но в эту минуту размышления мои были прерваны восклицанием Тебенькова:
– Какие, однако, это неблагонамеренные люди!
Признаюсь, со стороны Тебенькова высказ этот был так неожидан, что я некоторое время стоял молча, словно ошибенный.
– Тебеньков! ты! либерал! и ты это говоришь! – наконец произнес я.
– Да, я. Я либерал, mais entendons-nous, mon cher [99]99
но условимся, дорогой мой.
[Закрыть]В обществе я, конечно, не высказал бы этого мнения; но не высказал бы его именно только потому, что я представитель русского либерализма. Как либерал, я ни в каком случае не могу допустить аркебузированья ни в виде частной меры, ни в виде общего мероприятия. Но внутренно я все-таки должен сказать себе: да, это люди неблагонамеренные! *
– Но что́ же тебя так поразило во всем, что мы слышали?
– Всё! и эта дерзкая назойливость (ces messieurs et ces dames ne demandent pas, ils commandent! [100]100
эти господа и дамы не просят, они приказывают!
[Закрыть], и это полупрезрительное отношение к авторитету благоразумия и опытности, и, наконец, это поругание всего, что есть для женщины драгоценного и святого! Всё!
– Над чем же поругание, однако ж?
– Над женским стыдом, сударь! Если ты не хочешь понимать этого, то я могу тебе объяснить: над женскою стыдливостью! над целомудрием женского чувства! над этим милым неведением, ce je ne sais quoi, cette saveur de l’innocence [101]101
этим едва уловимым ароматом невинности.
[Закрыть], которые душистым ореолом окружают женщину! Вот над чем поругание!
Я знал, что для Тебенькова всего дороже в женщине – ее неведение и что он стоит на этой почве тем более твердо, что она уже составила ему репутацию в глазах «наших дам». Поэтому я даже не пытался возражать ему на этом пункте.
– Страшно! – продолжал он между тем, – не за нихстрашно (les pauvres, elles ont l’air si content en débitant leurs mesquineries, qu’il serait inutile de les plaindre! [102]102
бедняжки, они с таким довольным видом излагают свои скудные мысли, что было бы бесполезно их жалеть!
[Закрыть]), но за женщину!
– Позволь, душа моя! Если ты всего больше ценишь в женщине ее невежество…
– Не невежество-с, mais cette pieuse ignorance, ce délicieux parfum d’innocence qui fait de la femme le chef d’oeuvre de la création! [103]103
но то святое невежество, тот прелестный аромат невинности, который делает женщину венцом творения!
[Закрыть]Вот что-с!
– Ну, хорошо, не будем спорить. Но все-таки где же ты видишь неблагонамеренность?
– Везде-с. По-вашему, подкапываться под драгоценнейшее достояние женщины – это благонамеренность? По-вашему, топтать в грязь авторитеты, подкапываться под священнейшие основы общества – это благонамеренность? * Ces gens… пи люди… ces gens qui traînent la femme dans la fange… [104]104
люди, толкающие женщину на разврат.
[Закрыть]по-нашему, они благонамеренны? Поздравляю-с.
– Да, но ведь это еще вопрос: что́ собственно составляет «драгоценнейшее достояние» женщины?
– Нет-с, это не вопрос. На этот счет сомнения непозволительны-с!
Сказав это, Тебеньков взглянул на меня так строго, что я счел нелишним умолкнуть. Увы! наше время так грозно насчет «принципий», что даже узы самой испытанной дружбы не гарантируют человека от вторжения в его жизнь выражений вроде «неблагонадежного элемента», «сторонника выдохшегося радикализма» и проч. Тебеньков уже изменил «ты» на «вы» – кто же мог поручиться, что он вдруг, в виду городового (не с намерением, конечно, а так, невзначай), не начнет обличать меня в безверии и попрании авторитетов? Долгое время мы шли молча, и я другого ничего не слышал, кроме того, как из взволнованной груди моего друга вылетало негодующее фырканье.
– Нет, ты заметь! – наконец произносит он, опять изменяя «вы» на «ты», – заметь, как онаэто сказала: «а вы, говорит, милый старец, и до сих пор думаете, что Ева из Адамова ребра выскочила?» И из-за чего она меня огорошила? Из-за того только, что я осмелился выразиться, что с одной стороны история, а с другой стороны Священное писание… Ah, sapristi! Les gueuses! [105]105
А, черт возьми! Негодяйки!
[Закрыть]
– Но ведь это, наконец, твои личные счеты, мой друг…
– А эта… маленькая… – продолжал он, не слушая меня, – эта… в букольках! Заметил ты, как она подскакивала! «Подчиненность женщины… я говорю, подчиненность женщины… если, с другой стороны, мужчины… если, как говорит Милль, * вековой деспотизм мужчин…» Au nom de Dieu! [106]106
Ради бога!
[Закрыть]
– Но скажи, где же все-таки тут неблагонамеренность?
– Это дерзость-с, а дерзость есть уже неблагонамеренность. «Женщина порабощена»! Женщина! этот живой фимиам! эта живая молитва человека к богу! Она – «порабощена»! Кто им это сказал? Кто позволил им это говорить?
– Стало быть, ты просто-напросто не признаешь женского вопроса?
– Нет-с… то есть да-с, признаю-с. Но признаю совсем в другом смысле-с. Я говорю: женщина – это святыня, которой не должен касаться ни один нечистый помысел! Вот мойженский вопрос-с! И мужчина, и женщина – это, так сказать, двоица; это, как говорит поэт, «Лад и Лада» * , которым суждено взаимно друг друга восполнять. Они гуляют в тенистой роще и слушают пение соловья. Они бегают друг за другом, ловят друг друга – и наконец устают. Лада склоняет томно головку и говорит: «Reposons-nous!» [107]107
отдохнем!
[Закрыть]Лад же отвечает: «Ce que femme veut, Dieu le veut» [108]108
чего хочет женщина, то угодно богу.
[Закрыть]– и ведет ее подсень дерев… A mon avis, toute la question est là! [109]109
По-моему, в этом суть!
[Закрыть]
– Да хорошо тебе говорить: «Ce que femme veut, Dieu le veut!» Согласись, однако, что и пословицы не всегда говорят правду! Ведь для того, чтоб женщина действительно достигла, чего желает, ей нужно, даже при самых благоприятных условиях, лукавить и действовать исподтишка!
– Не исподтишка-с, а с соблюдением приличий-с.
– Но «приличия»… что же это такое? ведь приличия… это, наконец…
– Приличия-с? вы не знаете, что такое приличия-с? Приличия – это, государь мой, основы-с! приличия – это краеугольный камень-с. Отбросьте приличия – и мы все очутимся н анатомическом театре… que dis-je! [110]110
что я говорю!
[Закрыть]не в анатомическом театре – это только первая ступень! – а в воронинских банях-с! Вот что́ такое эти «приличия», о которых вы изволите так иронически выражаться-с!
Одним словом, мой либеральный друг так разгорячился, начал говорить такие неприятные вещи, что я не в шутку стал бояться, как бы не произошел в нем какой-нибудь «спасительный» кризис! А ну, как он вдруг, пользуясь сим случаем, возьмет да и повернет оглобли? Хотя и несомненно, что он повздорил с князем Иваном Семенычем – это с его стороны был очень замечательный гражданский подвиг! – но кто же знает, что он не тоскует по этой размолвке? Что, ежели он ищет только повода, чтоб прекратить бесплодное фрондерство, а затем явиться к князю Ивану Семенычу с повинной, сказав: «La critique est aisée, mais l’art est difficile * [111]111
Критика легка, искусство трудно.
[Закрыть]ваше сиятельство, я вчера окончательно убедился в святости этой истины»? Что будет, если это случится?! Ведь Тебеньков – это столп современного русского либерализма! Ведь если он дрогнет, что станется с другими столпами? Что станется с князем Львом Кирилычем, который в Тебенькове видит своего вернейшего выразителя? Что станется с тою массой серьезных людей, которые выбрали либерализм, как временный modus vivendi [112]112
образ жизни.
[Закрыть], в ожидании свободного пропуска к пирогу? Что станется, наконец, с «Старейшею Всероссийскою Пенкоснимательницей», этим лучшим проводником тебеньковских либеральных идей?
– Друг мой! – воскликнул я почти умоляющим голосом, – сообрази, однако ж! ведь онитолько в Медико-хирургическую академию просятся!
– Да-с, в академию, – отвечал он мне сухо, – в академию-с, но только не художеств, а в Медико-хирургическую. Знаю-с. Я сам смотрел на это снисходительными глазами… до нынешнего вечера-с! Они топтали в грязь авторитеты – и я молчал; они подрывали общественные основы – и я не противоречил. Я говорил себе: «Эти люди заблуждаются, но заблуждения – ведь это, наконец, в ведомстве князя Ивана Семеныча! Пусть он и вразумит их – je m’en lave les mains * !» [113]113
я умываю руки!
[Закрыть]Но женщина-с! Но брак-с! Но святость семейных уз-с! Это уж превосходит все! Женщина! эта святыня! это благоухание! этот кристалл! Et l’on veut traîner tout ça dans la fange! [114]114
И хотят тянуть всё это в грязь!
[Закрыть]В Медико-хирургическую академию! Vous êtes bien bonnes, mesdames! [115]115
Вы очень добры, сударыни!
[Закрыть]
Сказавши это, он холодно кивнул головой и, даже не пожав мне руки, исчез в темноте переулка.
В течение ночи мои опасения насчет того, что в Тебенькове, чего доброго, произойдет «спасительный кризис», последствием которого будет соглашение с князем Иваном Семе-нычем, превратились в жгучее, почти несносное беспокойство. Если это соглашение состоится, думалось мне, то все кончено – либеральным идеям капут. Наш юный либерализм так слаб, так слаб, что только благодушие Тебенькова и поддерживает его. Откажись Тебеньков – и все это здание, построенное на песце, рухнет, не оставив после себя ничего, кроме пыли, способной возбудить одно чихание. Тебеньков тем опасен, что он знает (или, по крайней мере, убежден, что знает), в чем суть либеральных русских идей, и потому, если он раз решится покинуть гостеприимные сени либерализма, то, сильный своими познаниями по этой части, он на все резоны будет уже отвечать одно: «Нет, господа! меня-то вы не надуете! я сам был «оным»! я знаю!» И тогда вы не только ничего с ним не поделаете, а, напротив того, дождетесь, пожалуй, того, что он, просто из одного усердия, начнет открывать либерализм даже там, где есть лишь невинность.
А для князя Ивана Семеныча это воссоединение Тебенькова будет настоящим кладом. До сих нор князь был силен не столько основательностью, сколь живостью своих намерений. На практике его намерения очень редко получали надлежащее осуществление, и это происходило именно вследствие того, что, по неполному знанию признаков русского либерализма, князь довольно часто попадал, как говорится, пальцем в небо. Так случилось, например, с распоряжением о разыскании Франклина, в котором этот последний был назван сначала «эмиссаром», потом «человеком, потрясшим Западную Европу», и, наконец, просто «злодеем». Конечно, в этом прежде всего виноват секретарь князя, который недосмотрел (он был немедленно за это уволен), но все-таки даже в клубах все ахнули, когда узнали, что ищут «эмиссара» Франклина, а Тебеньков прямо так-таки и выразился: «Ça fait pitié!» [116]116
Это вызывает жалость!
[Закрыть]Теперь Тебеньков все эти смешения устранит. Он прямо в настоящую точку ударит, он сделает это уже по тому одному, что самое воссоединение его в лоно князя Ивана Семеныча может произойти лишь ценою сожжения тебеньковских кораблей. Сколько погибнет тогда невинных людей! Сколько несчастных, никогда не имевших в голове другой идеи, кроме: как прекрасен божий мир с тех пор, как в нем существуют земские учреждения! – вдруг вынуждены будут убедиться, что это идея позорная, потрясшая Западную Европу и потому достойная аркебузированья! Да, Тебеньков будет и аркебузировать, несмотря на то что до сих пор он горячо ратовал против аркебузирования! Он скажет: «Mon cher! я сам был против этого, но – que veux-tu! [117]117
что поделаешь!
[Закрыть]– у нас так мало средств, что это все-таки одно из самых подходящих!» И напрасно будут молить его «невинные», напрасно будут они сплетничать на других солибералов, напрасно станут клясться и доказывать свою невинность! На все извороты их Тебеньков даст один холодный и ясный ответ: «Господа! вы меня не надуете! я сам был «оным»! я знаю!»
Понятно, что, в виду такого темного будущего, я решился но что бы ни стало, даже с пожертвованием своего самолюбия, воспрепятствовать союзу Тебенькова с князем. При одной мысли, что в ад реакции проникнет этот новый Орфей и начнет петь там свои чарующие песни, в уме моем рисовались самые мрачные перспективы. Поэтому я принял всю вину на себя, я сделал вид, что не Тебеньков говорил мне вчера колкости, но я, по своей необдуманности и неопытности, был виною происшедшего скандала. И вот, на другой день, около полудня, я уже был у моего друга.
– Тебеньков! – приветствовал я его, – ужели из-за того, что произошло вчера, из-за нескольких необдуманных с моей стороны выражений, ты захочешь разорвать со мною!
Мой друг дрогнул. Я очень ясно прочитал на его лице, что у него уж готов был вицмундир, чтоб ехать к князю Ивану Семенычу, что опоздай я еще минуту – и кто бы поручился за то, что могло бы произойти! Однако замешательство его было моментальное. Раскаяние мое видимо тронуло его. Он протянул мне обе руки, и мы долгое время стояли рука в руку, чувствуя по взаимным трепетным пожиманиям, как сильно взволнованы были наши чувства.
– Разорвать! С тобой, мой бедный Гамбетта! – наконец произнес он, – никогда!
– Но… с либерализмом?! – спросил я, почти задыхаясь от страха.
Он дрогнул опять. Идея, что вицмундир вычищен и что затем стоит только взять извозчика и ехать – видимо угнетала его. Но такова сила либерального прошлого, что оно, даже ввиду столь благоприятных обстоятельств, откликнулось и восторжествовало.
– Никогда! – воскликнул он совершенно твердым голосом. – Plutôt la mort que le déshonneur! [118]118
Лучше смерть, чем бесчестие!
[Закрыть]
– La mort – c’est trop dire! [119]119
Смерть – уж это стишком!
[Закрыть]Но подумай, однако ж, мой друг! вот ты ждал к празднику через плечо… * вот как бы это…
– A bah! ça viendra! [120]120
Ничего! в свое время будет!
[Закрыть]– сказал он весело и махнул рукою. Затем мы обнялись. Тебеньков велел сервировать завтрак, и все недоразумения были сейчас же покончены.
– Мне – разорвать с либерализмом! мне? – говорил мой друг, покуда мы дегюстировали какой-то необыкновенной красоты лафит, – но разве ты не понимаешь, что это значило бы разбить вдребезги всю мою жизнь! Знаешь ли ты, с которых пор я либерал? ты еще в рубашечках ходил, как я уж был испытаннейшим либералом в целом Петербурге! Уже тогда я проектировал все те идеи, которыми теперь наш общий друг, Менандр Прелестное * , волнует умы в «Старейшей Русской Пенкоснимательнице»! Покойный князь Федор Федорыч недаром говаривал: «Тебеньков тем более опасен, что никогда нельзя понять, чего собственно он добивается!» Ты понимаешь! Это была целая система, именно в том и заключавшаяся, чтоб никто ни в чем не мог уличить, а между тем всякий бы чувствовал, что нечто есть, и только вот теперь эта система пошла настоящим образом в ход! Либерализм, mon cher, это для меня целое семейное предание! C’est tout un culte [121]121
Это настоящий культ.
[Закрыть]. Мой отец, моя мать, мой дед… все были либералы! Мой отец первый подал мысль об обязательном посеве картофеля * …tu sais [122]122
знаешь.
[Закрыть], потом из этого еще произошли знаменитые «картофельные войны»? Моя мать еще в тысяча восемьсот восемнадцатом году порешила с женским вопросом, выйдя, при живом муже, замуж за моего отца! И ты мог думать, что я изменю этим преданиям! Mon cher! позволь тебе сказать: ты грубо, ты непростительно грубо ошибался!
Тебеньков так был взволнован, говоря это, что даже закусил нижнюю губу!
– Тебеньков! Я ошибался! я глубоко, грубо, непростительно ошибался! я сознаю это! – лепетал я.
– Постой! я не все сказал. Возьми мои теперешние связи – они все до одной либеральные. От кого я жду обновления России – от князя Льва Кирилыча! Какую газету я читаю – «Старейшую Всероссийскую Пенкоснимательницу»! J’espère que c’est assez concluant! [123]123
Надеюсь, это довольно убедительно!
[Закрыть]Учреждение читален, лекций, народного театра, распространение полезных знаний – во всем и везде я играю первую роль! Я всегда и везде говорил: «Господа! не полагайте движению препон, но умейте овладеть им. Овладейте, господа! дайте движению надлежащее направление – et alors tout ça ira comme sur des roulettes! [124]124
и тогда все пойдет как по маслу!
[Закрыть]Только овладейте!» Сколько я потерял через это – ты знаешь сам. Ты знаешь очень хорошо, чем бы я мог быть, если б принял в то время предложение князя Ивана Семеныча! Он предлагал мне Анны… Ты понимаешь! святыя Анны… помимо Станислава! в мои лета! Ah! c’était bien joli! [125]125
Ах! это было прекрасно!
[Закрыть]Но я сказал прямо: «Если бы к этому прибавили три тысячи аренды, то и тогда я еще подумаю!» Почему я так смело ответил? а потому, мой друг, что, во-первых, у меня есть своя административная система, которая несомненно когда-нибудь понадобится, а во-вторых, и потому, что я знаю наверное, что от меня мое не уйдет. Система моя очень проста: никогда ничего прямо не дозволять и никогда ничего прямо не воспрещать.C’est simple comme bonjour [126]126
Ясно, как день.
[Закрыть]. Но чтобы ты мог лучше понять мой административный идеал, я попрошу тебя вообразить себе, что в настоящую минуту я нахожусь у дел. Первое, что я делаю, – это ослабляю бразды. Хотя, в сущности, в этом еще нет ничего определенного, но для нас, русских, уже одно это очень и очень важно. Мы так чувствительны к браздам, что малейшее изменение в манере держать их уже ценится нами. И вот, когда я ослабил бразды, когда все почувствовали это – вдруг начинается настоящее либеральное пиршество, un vrai festin d’idées libérales [127]127
настоящий праздник либеральных идей.
[Закрыть]. Литература ликует, студенты ликуют, женщины ликуют, все вообще, как бы сговорившись, выходят на Невский с папиросами и сигарами в зубах! И заметь: я ничего прямоне дозволял, а только ничего прямоне воспрещал! Я, с своей стороны, тоже ликую. Я вижу эти наивные, малым довольные лица, я указываю на них и говорю: «Вот доказательства разумности моей системы! J’espère que j’ai bien mérité mon cordon rouge de s-te Anna!» [128]128
Надеюсь, я вполне заслужил красную ленту святой Анны!
[Закрыть]Таким образом проходит год, а может быть, и два – я все продолжаю мою систему, то есть ничего прямо не дозволяю, но и ничего прямо не воспрещаю. Тогда начинают там и сям прорываться проявления так называемой licence [129]129
своевольности.
[Закрыть]. Подчиненные Держиморды бегут ко мне в ужасе и докладывают, что такого-то числа в Канонерском переулке, в доме под номером таким-то, шла речь о непризнании авторитетов. Но я еще не разделяю опасений моих сослуживцев и настаиваю на том, что мер кротости совершенно достаточно, чтоб обратить заблудших на путь истины. Pas trop de zèle, messieurs, говорю я, surtout pas trop de zèle! * [130]130
Без лишнего усердия, господа… главное – без лишнего усердия?
[Закрыть]Затем я призываю зачинщиков и келейным образом делаю им внушение. «Господа! – говорю я, – вы должны понять, что у нас без авторитетов нельзя! Если вы хотите, чтоб я имел возможность защитить вас, то поберегите и меня! если не хотите, то скажите прямо – я удалюсь в отставку!» Разумеется, моя угроза действует. Все кричат: «Осторожнее! осторожнее! потому что, если оставит нас Тебеньков, – мы погибли!» Так проходит, быть может, еще целый год. Mais hélas! les idées subversives – c’est quelque chose de très peu solide, mon cher! [131]131
Но увы! разрушительные идеи – нечто весьма неустойчивое, дорогой мой!
[Закрыть]С ними никогда нельзя быть уверенным, где они остановятся и не перейдут ли ту границу «недозволенного», но и «не воспрещенного», в прочном установлении которой и заключается вся задача истинного либерализма. И вот, по прошествии известного времени, la licence relève la tête [132]132
своевольность снова поднимает голову.
[Закрыть]и прямо утверждает, что «невоспрещение» равняется «дозволению». Начинается шум, mesquineries [133]133
мелкие препирательства
[Закрыть], резкости вроде тех, которые мы слышали вчера вечером. Тогда я говорю уже прямо: «Messieurs! je m’en lave les mains!» [134]134
господа! я умываю руки!
[Закрыть]и уступаю мое место князю Ивану Семенычу. Hein? tu comprends? [135]135
А? понимаешь?
[Закрыть]
– Гм… да… это в своем роде…
– Не правда ли? Mais attends, attends encore! je n’ai pas tout dit! [136]136
Но подожди, подожди! Я еще не кончил!
[Закрыть]Итак, на мое место приходит и начинает оперировать князь Иван Семеныч. Собственно говоря, я ничего не имею против князя Ивана Семеныча и даже в ряду прочих феноменов признаю его далеко не бесполезным. В общей административной экономии такие люди необходимы. В минуты, когда дурные страсти доходят до своего апогея, всегда являются так называемые божии бичи * и очищают воздух. Не нужно только, чтоб они слишком долго оставались в должности воздухоочистителей, потому что тогда это делается, наконец, скучным. Но по временам очищать воздух – не бесполезно. Таким образом, покуда князь Иван Семеныч выполняет свое провиденциальное назначение, я остаюсь в стороне; я только слежу за ним и слегка критикую его. Этою критикою я, так сказать, напоминаю о себе; я не даю забыть, что существует и другая система, которая состоит не столько в очищении воздуха, сколько в умеренном пользовании его благорастворениями. И действительно, не проходит нескольких месяцев, как страсти уже утихли, волнения отчасти усмирены, отчасти подавлены, и существование князя Ивана Семеныча само собой утрачивает всякий raison d’être [137]137
смысл.
[Закрыть]Напрасно старается он устроивать бури в стакане воды: его время прошло, он не нужен, он надоел, он даже не забавен. Тогда опять прихожу я и опять приношу с собой свою систему… И таким образом, мы чередуемся: сперва я, потом князь Иван Семеныч, потом опять я, опять князь Иван Семеныч, и так далее… Mais n’est-ce pas que c’est le vrai système? [138]138
Ведь это правильная система, не правда ли?
[Закрыть]
– Да; это система… я назвал бы ее системою равновесия, – твердо заметил я.
– Именно так. Именно система равновесия. C’est toi qui l’as dit, Gambetta! Pauvre ami! tu n’as pas de système à toi, mais tu as quelquefois des révélations! [139]139
Золотые слова, Гамбетта! Бедный друг! У тебя нет своей системы, но иногда бывают озарения!
[Закрыть]Ты иногда одним словом определяешь целое положение! Система равновесия – c’est le mot, c’est le vrai mot! [140]140
лучше не скажешь, лучше не скажешь!
[Закрыть]Сегодня я, завтра опять Иван Семеныч, послезавтра опять я – какого еще равновесия нужно! Mais revenons à nos moutons [141]141
Но вернемся к нашему разговору.
[Закрыть], то есть к цели твоего посещения. Итак, ты находишь, что вчера я был к нимслишком строг?
– Да, строгонек-таки…
– Нельзя, mon cher! Ты забываешь, что я им же добра хочу. Нельзя этого допустить… ты понимаешь: нельзя!
– Но ведь ты сам же сейчас говорил, что твоя «система», между прочим, заключается в том, чтоб «не воспрещать»!
– Ah, mais entendons nous, mon cher! [142]142
Однако условимся, дорогой мой!
[Закрыть] Прямоне воспрещать, но и прямоне дозволять – voici la formule de mon système [143]143
вот формулировка моей системы.
[Закрыть]. Сверх того, ты забываешь еще, что, как поправку к моей системе, я допускаю периодическое вмешательство князя Ивана Семеныча – а это очень важно! Ah! c’est très grave, mon cher! [144]144
Это очень важно, дорогой мой!
[Закрыть]петому, что без князя Ивана Семеныча tout mon système s’écroule et s’évanouit! [145]145
вся моя система рушится и исчезает.
[Закрыть]Я необходим, но и князь Иван Семеныч… о! он тоже в своем роде… ah! c’est une utilité! c’est une très grande utilité! [146]146
эге ценность, очень большая ценность!
[Закрыть]
– Послушай, однако ж! Сообрази, чего же они, собственно, хотят!
– Они хотят извратить характер женщины – excusez du peu! [147]147
подумать только!
[Закрыть]Представь себе, что они достигнут своей цели, что все женщины вдруг разбредутся по академиям, по университетам, по окружным судам… что тогда будет? Où sera le plaisir de la vie? [148]148
в чем будет радость жизни?
[Закрыть]Что станется с нами? с тобой, со мной, которые не можем существовать без того, чтоб не баловатьженщину?
Вопрос, предложенный Тебеньковым, несколько сконфузил меня. Признаюсь, он и мне нередко приходил в голову, но я как-то всегда отлынивал от его разрешения. В самом деле, что станется со мной, если женщины будут пристроены к занятию? Кого я буду баловать? Теперь, покуда женский вопрос еще находится на старом положении, я знаю, где мне «в минуту жизни грустную» * искать утешения. Когда мне горько жить, или просто когда мое сердце располагается к чувствительности, я ищу женского общества и знаю наверное, что там обрету забвение всех несносностей, которые отуманивают мое существование ici bas [149]149
здесь, на земле.
[Закрыть]. Там я найду ту милую causerie [150]150
беседу.
[Закрыть], полную неуловимых petits riens [151]151
безделиц.
[Закрыть], которая, не прибавляя ничего существенного к моему благополучию, тем не менее разливает известный bien être [152]152
благостный покой.
[Закрыть]во всем моем существе и помогает мне хоть на время забыть, что я не более, как печальный осколок сороковых годов, живущий воспоминанием прошлых лучших дней и тщетно усиливающийся примкнуть к настоящему, с его «шумом» и его «crudités» [153]153
грубостью.
[Закрыть]. Там я отдохну душой, в самом изящном значении этого слова. Там, на этих волнах кружев и блонд, на этом грациозном смешении бархата и атласа, мой взор успокоится от сермяжных впечатлений действительности. Там я найду тот милый обман, то чудесное смешение идеального и реального, которого так жаждет душа моя и которого, конечно, не дадут никакие диспуты о прародителях человека. Там все уютно, все тепло; там и свет не режет глаз, и тени ложатся мягче, ровнее. И всего этого вдруг не будет? И на мой вопрос: «Дома ли Катерина Михайловна?» – мне ответят: «Оне сегодня в окружном суде мясниковское дело защищают»?! Что со мной станется, когда все эти petits riens исчезнут, уступив место крикливым возгласам о фаллопиевых трубах и об околоплодной жидкости? Кого я буду баловать? Перед кем стану сжигать фимиам моего сердца? Кому буду дарить конфекты? Кого станут называть «belle dame»? [154]154
красавицей.
[Закрыть]
Но разве надо мной одним стрясется беда – что будет с литературой, с романом? Если безделица отойдет на второй план * , о чем будут трактовать романисты? Что ни говори, как ни притворяйся романист публицистом и гражданином, ему никогда не скрыть, что настоящая болячка его сердца – это все-таки улучшение быта безделицы. Не будет девиц, томящихся под сенью развесистых лип в ожидании кавалеров, не будет дам, изнемогающих в напрасной борьбе с адюльтером, – не будет и романа! Вот что ясно для меня, как дважды два. Но, ради самого бога, что же тогда будет! Кто меня утешит? кто заставит пролить слезу? Нет! ежели не ради себя, то ради романа, ради «изящной словесности» – я протестую!! Возьмите все, что угодно! Попирайте авторитеты! подкапывайтесь под основы! Оспоривайте русское происхождение Микулы Селяниновича! * но сохраните девиц, глядящих на большую дорогу, по которой имеют обыкновение приезжать кавалеры, и дам, выходящих на борьбу с адюльтером! Ah, c’est si joli – une femme qui reste indécise entre le devoir et l’adultère! [155]155
Женщина, колеблющаяся между долгом и адюльтером, – ах, это так красиво!
[Закрыть]Сколько тут перипетий! сколько непредвиденного! Какая горькая, почти безнадежная борьба! Даже суровые моралисты – и те поняли, как велик предстоящий в этом случае женщине жизненный подвиг, и потому назвали победу над адюльтером – торжеством добродетели.Вот эта женщина «добродетельна», – говорят они, – ибо с успехом боролась в Чугуеве с целым штабом военных поселений. А вот эта женщина не может быть названа «добродетельною», потому что не могла устоять перед настойчивостью одного землемера… Одним словом, всякая женская «добродетель» заключена тут, в этом ограниченном, заветном круге…
– И за всем тем, я все-таки снисходителен, – продолжал мой друг, – до тех пор, пока они разглагольствуют и сотрясают воздух междометиями, я готов смотреть на их домогательства сквозь пальцы. Mais malheur à elles [156]156
но горе им.
[Закрыть], если они начнут обобщать эти домогательства и приискивать для них надлежащую формулу… ah, qu’elles y prennent garde! [157]157
пусть остерегаются!
[Закрыть]
– Но ведь они ничего же и не формулируют!
– Гм… ты думаешь? ты полагаешь, что женский вопрос, по их мнению, в том только и состоит, чтоб женщины получили доступ в телеграфистки и к слушанию университетских лекций? Ты серьезно так полагаешь?
– Позволь! дело не в том, как я или они полагают, а в том, чем они ограничиваютсвои домогательства!
– A d’autres, mon cher! Un vieux sournois, comme moi, ne se laisse pas tromper si facilement [158]158
Говори это другим, мой дорогой! Старую лисицу вроде меня не так-то легко провести.
[Закрыть]. Сегодня к вам лезут в глаза с какою-нибудь Медико-хирургическою академиею, а завтра на сцену выступит уже вопрос об отношениях женщины к мужчине и т. д. Connu! [159]159
Знаем!
[Закрыть]
– Да не выступит этот вопрос! А ежели и выступит, то именно только как теоретический вопрос, который нелишне обсудить! Ты знаешь, как они охотно становятся на отвлеченную точку зрения! Ведь в их глазах даже мужчина – только вопрос, и больше ничего!
– Да! но вот это-то именно и опасно. C’est justement là que gît le danger [160]160
Именно здесь и гнездится опасность.
[Закрыть]. В твоих глазах абстрактность – смягчающее обстоятельство, в моих – это обстоятельство усугубляющее. Если б они разрешили этот вопрос практически, каждая сама для себя – ça serait une question de tempérament, et voilà tout [161]161
тогда бы все сводилось к темпераменту, и только.
[Закрыть]. Но они хотят, чтоб им разрешение на бумажке было написано. Они законовтребуют! Понимаешь ли: они хотят, чтоб законодатель взял в руки перо и написал: «Позволяется à ces demoiselles» [162]162
девицам.
[Закрыть]и т. д. Нет-с! этого нельзя-с!
Опять мысль, и опять откровение! В самом деле, ведь оникак будто о том больше хлопочут, чтоб было что-то на бумажке написано? Их интригует не столько факт, сколько то, что вот в такой-то книжке об этом так-то сказано! Спрашивается: необходимо ли это, или же представляется достаточным просто, без всяких законов, признать совершившийся факт, да и дело с концом?
– Наши дамы давно уже порешили с этим вопросом, и мир нимало не пострадал от этого! – продолжал ораторствовать Тебеньков. – На днях la princesse Nathalie – tu sais qu’il lui arrive quelquefois d’avoir des moments de charmante intimité avec ses amis! [163]163
княгиня Наталья – она порой бывает очаровательно интимна с друзьями, сам знаешь!
[Закрыть]– сказала мне. «Mon cher! nous autres, femmes du monde, nous avons depuis longtemps tranché la question! Nous ne faisons pas de radottages, mais nous agissons!» [164]164
Мой дорогой! Мы, светские женщины, давно уж разрешили вопрос. Мы не болтаем попусту, но действуем!
[Закрыть]
– La princesse Nathalie! est-ce possible? Une «sainte»! [165]165
Княгиня Наталья! возможно ли? Эта «святая»!
[Закрыть]
– Да-с, une «sainte»! Et elle a parfaitement raison, la belle princesse! [166]166
И прекрасная княгиня совершенно права!
[Закрыть]Потому что ведь, ты понимаешь, ежели известные формы общежития становятся слишком узкими, то весьма естественно, что является желание расширить их. Не об этом спор: это давно всеми признано, подписано и решено. Saper-lotte! [167]167
Черт возьми!
[Закрыть]не делаться же монахиней из-за того только, чтоб князь Лев Кирилыч имел удовольствие свободно надевать на голову свой ночной колпак! Но какрасширить эти формы – вот в чем весь вопрос! Voici la grrande, la grrrandissime question! [168]168
Вот огромный, огррромнейший вопрос.
[Закрыть]
– Стало быть, по-твоему, лучшее средство – это протестовать на манер «Belle Hélène» * ? [169]169
«Прекрасной Елены»?
[Закрыть]
– А ты шутишь с «Belle Hélène»? Нет, ты подумай! Вот он, протест-то, с которых пор начался! и заметь: в этой форме никто никогда не видел в нем ни малейшей опасности. Еще во времена Троянской войны женский вопрос был уже решен, но решен так ловко, что это затрогивало только одного Менелая. Ménélas! on s’en moque – et voilà tout! [170]170
Менелай! над ним смеются, только и всего!
[Закрыть]Все эти Фрины, Лаисы, Аспазии, Клеопатры * – что это такое, как не прямое разрешение женского вопроса? А ониволнуются, требуют каких-то разъяснительных правил, говорят: «Напишите нам все это на бумажке!» Согласись, что это несколько странно? Согласен?
– Да… для «Belle Hélène»… действительно, едва ли требуются разъяснительные правила!
– Ну, вот видишь! А онисохнут о правилах! Мы все, tant que nous sommes [171]171
сколько нас ни на есть.
[Закрыть], понимаем, что первозданная Таутова азбука * отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»? Зачем публично и с каким-то дурным шиком вторгаться в пределы этого царства, коль скоро мы всем этим quasi-запретным [172]172
якобы запретным.
[Закрыть]можем пользоваться под самыми удобными псевдонимами? Для большей вразумительности приведу тебе хоть следующий пример. И ты, и я, и все мы, люди современной интеллигенции, любим от времени до времени посещать театр Берга * . Для чего мы ездим туда? что́ привлекает нас? – Это, конечно, наше личное дело. И вдруг выискивается какой-нибудь intrus [173]173
выскочка.
[Закрыть]и выпаливает нам в упор: «Вы, господа, ездите к Бергу смотреть, как француженки юпки поднимают!» Согласись, что это было бы крайне неприятно! По крайней мере, что касается до меня, то я сразу осадил бы наглеца. «Нет, милостивый государь! – сказал бы я, – вы ошибаетесь! я хожу к Бергу совсем не для юпок и проч., а для того, чтоб видеть французскую веселость, la bonne et franche gaîté française!» [174]174
милую, свободную французскую веселость!
[Закрыть]Понимаешь? Онсказал: «Юпки поднимают», а яему ответил: «Французская веселость». Вот это-то и есть псевдоним, один из тех псевдонимов, которые позволяют нам не слишком тяготиться игом первозданной Таутовой азбуки!
