Текст книги "Август 1937-го с Возвращения Короля (СИ)"

Автор книги: Михаил Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– А сейчас, Мич, вы исполнили свою мечту? Вы ведь можете иметь сколько захотите лошадей, насколько я знаю, они даже входят в положенный генералу штат...

– Да. Хотя отлично известно, что генералы, как и все, уже почти не ездят в колясках... Да, Лисса, сейчас у меня два восхитительных коня, – Сафар и Таран. Но их никуда не запрягают, я терпеть не могу колясок. Иное дело – с утра сесть в седло и вихрем покрыть миль двадцать! Вы, раз не увлекались ездой, едва ли представляете, как это – нестись над степью, ощущая скорость и восхитительную мощь своего скакуна! Как непередаваемо пахнет степной воздух, – пряная смесь трав, острый запах конского пота, утренней росы...

– Представить вряд ли смогу, но по вашим горящим глазам вижу, что это нечто... – улыбнулась Лисса, снова взявшись за блокнот, – Я так и поняла, что у такого человека как вы, должно быть подлинно мужское увлечение. Правда, я предполагала все же нечто иное – коллекция оружия, автомобили...

– Нет, это все не для меня. Никогда не видел большого толку в коллекционировании, если не занимаешься серьезно, как настоящие знатоки. А иначе это превращается в примитивное собирательство... А автомобили... Госпожа, если вы разделите со мной верховую прогулку завтра утром, вы поймете, что они не для души. Это не более чем способ покрывать больше миль в день, не заботясь о водопое...

Приглашение сорвалось с его губ совершенно искренне, – еще минуту назад об этом он и не помышлял. А уже сейчас он отчего-то легко представил, как прекрасно будет смотреться Лисса в седле, как разметает свежий утренний воздух её блестящие волосы, как понесутся они рядом по ухоженному беоренскому проселку через поля к горам. Сказал, – и тут же осекся, испугавшись вполне вероятного отказа. Мысленно укорил себя, – старик, а туда же, как мальчишка, право слово... Размечтался.

Лисса молчала, загадочно улыбаясь, и глядя через бокал на просвет... Только так был виден по-настоящему цвет этого дара благодатной итилиэнской лозы, – густой, как темная кровь, и при том удивительно живой, переливчатый в мягком свете...

– Мич, мне неловко... Я ведь полнейший профан в этом деле. Я даже не знаю, что такое все эти... удила, стремена, подпруги, как их ... оглобли...и прочее.

Услыхав про "оглобли", Дайтон совсем развеселился.

– Тут нет ничего сложного. Я вам все покажу, а более послушных коней для первого раза вам все равно не сыскать!

Лисса явно задумалась, но потом, к его великому облегчению, согласно кивнула.

–Хорошо, Мич. Во сколько мне быть у вас? А что одеть? Я думаю, дорожный костюм с кожаными сапогами подойдет?

– Думаю, что замечательно, – рассеянно ответил Дайтон, крайне смутно представлявший, что вкладывает городская красавица в понятие "дорожный костюм", – Приготовьтесь, прошу вас, к семи утра. Я пришлю за вами легкий вездеход в "Трилистник"... А уж там встретимся. Поверьте, все будет замечательно...

Какое то время они сидели молча – наслаждаясь кроликом. На второе подали какую-то остро пахнущую непонятность из морских моллюсков и водорослей, к которой опытный официант по собственной инициативе прибавил белое "Роял Пирл" в хрустальной бутылке. Удивительно, что только люди не выдумают, потакая чревоугодию, подумал Дайтон, пробуя "непонятность", и убеждаясь, что это выдумали, как раз, не дураки. Конечно, насытить утробу отлично можно и миской кулеша с бараниной и чесноком, пустив вокруг костра квартовую фляжку виски, но насколько, оказывается, интереснее живется гурманам!

– А вы знаете толк в кулинарии, – как назло, польстила ему Лисса.

– Нет. Я просто глядел на состав блюда в меню, – честно признался Дайтон, – Представления не имею, что это такое! Ни малейшего! Вообще-то же, для меня и яичница с сыром – славное блюдо, если, конечно, повар её не сожжет или не подаст жидкой.

– А я яичницу терпеть не могу, – призналась Лисса, – Первый год работы корреспондентом питалась исключительно яйцами, во всех видах. Невозможное дело...

Дайтон улыбнулся. Он яиц тоже потребил столько, что вылупись из них цыплята, кур хватило бы на птицеферму не из последних.

– Мич, может это будет нескромный вопрос, а все же... Как обстоят ваши семейные дела? И как вообще нынче дела в семье у профессионального военного?

– Ну, что касается меня – то никак... Так и не обзавелся второй половиной до седых волос.

– А в чем же дело?

Дайтон задумался – а и в самом деле, в чем? Потом покачал головой и убежденно заявил:

– Молодому офицеру войск, в которых я имею честь служить, обзаводиться семьей не след. Слишком часто они, простите за некоторый цинизм, дохну... то есть, гибнут. Средняя продолжительность жизни капитана и лейтенанта горно-стрелковых войск на передовой, – примерно час.

– Так мало!?

– Увы, Лисса, так мало... А потом они бывают убиты или ранены. Убиты, как правило, – мучительной смертью, а ранены, – тяжело. С жестокими увечьями. Его Величества Горная пехота, что тут еще скажешь... Поэтому я считаю, что военный должен создавать семейный очаг уже гораздо позже, примерно годам к тридцати пяти – сорока. К тому же, далеко не всякая женщина перенесет постоянные переезды, перелеты и переходы на кораблях, жизнь в офицерских общежитиях, увы, все еще очень несовершенных, особенно в дальних наших гарнизонах. Например, в Мордоре, в Мелесгине на севере, на некоторых удаленных островах, я думаю, вы наслышаны, быт там далек от домашнего уюта... Так что тут я не одинок, – среди офицеров младше майоров и впрямь немного "женатиков". А сейчас... Сейчас я уже думаю... Крепко подумываю, словом.

Лисса кивнула и больше на эту тему расспрашивать не стала, уяснив, верно, то, чем интересовалась.

– Вы так живо спрашивали про перспективы карьеры женщин в армии, а вот каково нынче начинающим журналисткам? – спросил Дайтон с искренним интересом.

– Ну вот, теперь уже вы берете у меня интервью... – Лисса печально вздохнула, отдаваясь воспоминаниям. – Тяжело, Мич. Если любишь свою работу, на многое готова пойти ради неё, но иногда кажется – еще немного, и предел... Я работаю с семнадцати лет, и до сих пор, кажется, не смогла доказать своим боссам, что я не только миловидная куколка, которую хорошо направлять к важным чинушам – авось, растают перед смазливой мордашкой...

– Ну, это как раз верно. Я теперь вполне понимаю этих "важных чинуш", – неловко пошутил Дайтон.

– Ну да, да, – энергично кивнула Лисса с самым серьезным выражением лица, – А когда пытаешься "отработать" любой самостоятельный проект, в итоге тебя все равно разворачивают и принуждают выполнять эту "профильную" работу, как не бейся! Я не льщу себе, Мич, я никогда уже не буду литературной величиной. Но свои мысли у меня есть, сир, уж поверьте, и чертовски обидно бывает. От того, что, даже будучи журналистом, не можешь их высказать...

– Ну вот. А я-то думал, вы начнете сейчас о цензуре, о том, как "единовластие губит в зачатке свободную мысль"... – саркастически ухмыльнулся Дайтон.

– Да нет, Мич. Конечно, у вас понятие "свободная пресса" уже четко ассоциируется с толпой бездельников, мешающих работать тем, кто занят чем-то на самом деле серьезным... Я себя к ним не отношу, будьте уверены. Эти типы правят бал в основном в крупных столичных изданиях, – там, вблизи от власти как-то само собой разумеется учить военного воевать, а пожарного – тушить пожары... У нас в Хольстере господствует старая добрая публицистика, это основная причина, по которой я работаю там, и не помышляю уезжать в Эдорас, Минас-Тирит или Аннуминас.

– Иногда и профессионалам нужна критика, – не согласился Дайтон. Он совершенно искренне так полагал, и в душе презирал некоторых титулованных особ, рвавшихся на дуэли с редакторами газет. Зачастую упуская из виду, что те насквозь худородны, и составить им картель по той причине не в состоянии. Делай дело, как должно, – и сможешь плевать с высокой колокольни на любые склоки. А что на зеркало пенять, коли рожа крива?..

– Критика, Мич. Именно критика, а не раздутые скандалы! А сейчас, увы, в моде именно скандалы. Взять хотя бы недавний случай с министром просвещения и гимназистками из летнего лагеря... Впрочем, не стоит. Во всяком случае, многое доказывает, что никакой цензуры, даже неформальной, у нас нет, и писать может каждый, что захочет. А вот внутренней цензуры нашим журналистам явно не хватает! Вот в Султанате тоже нет цензуры, но тамошние газеты, как и сто лет назад, спокойно и добросовестно подают читателю только ту информацию, которую можно считать достоверной, без домыслов и собственных бредовых идей... – Лисса изящно вытерла губы салфеткой и приняла бойцовскую позу, упрев локти в столешницу. Но Дайтон не был расположен к жарким спорам. Вообще идиотская ситуация вышла, и он к ней был совершенно не готов, – консерватор-журналист и либерально настроенный вояка! Обычно все как раз складывается наоборот...

– В Хараде и без официальной цензуры есть масса способов свернуть шею неугодному властям журналисту, – заметил, подумав, генерал.

– А у нас тоже есть, но все отлично знают, как и в Хараде, что царственные особы не будут марать руки об каких-то писак... шавка брешет, – ветер носит, как в Жугде говорят.

– Ну ничего, мода, – штука приходящая, – свел разгорающийся спор на нет Дайтон, принимая счет у возникшего из небытия официанта. Нехилый, надо сказать, вышел счет. Даже для него. Для кого угодно! Ну и черт с ним... Зато порции большие, не то что в столице. Подмахнув чек, Дайтон насколько умел галантно помог девушке встать, и они не спеша вышли на улицу.

Возле парадного входа ресторана их уже ждал вездеход с сидящим за рулем сержантом-шофером. Дайтон коротко объяснил служивому, куда следует отвезти даму, подсадил Лиссу, помогая устроиться на не слишком удобном сиденье рядом с водителем, и, улыбнувшись, спросил, с тайно надеждой, что девушка в последний момент не передумает:

– До утра, госпожа М`Шатл?

– Да, генерал, – улыбнулась та, – До утра...

Вездеход сорвался с места, ровно урча новым, но уже хорошо приработанным мотором. Дайтон смотрел вслед, – девушка тоже оглянулась и помахала ему рукой. Он машинально поднял два пальца к полям шляпы и вздохнул...

До чего милая!.. Поразительно, и ведь буквально во всем! Дайтон уже много лет не помышлял о браке, но и его холостяцкие связи были редки и непродолжительны.

Другой на его месте кутил бы на всю катушку. Высокое звание давало и достаточно золота в карманы, и относительную безнаказанность при адюльтерах, – генералу гвардии как бы даже полагалось быть эдаким ухарем. На дуэль же простолюдина не вызовешь, да и чревато связываться с ветераном-окопником, убившим десятки людей десятками разных, но, неизменно, исключительно жутких способов.

Но, сколь ни наивно это прозвучит, он, во-первых, заботился о своем добром имени, а во-вторых... В глубине души он, будучи до конца честным, боялся, что кто-нибудь окажется рядом с ним, таким нетерпимым и резким, и будет страдать всю жизнь, а потом все закончиться неискренними слезами над его гробом. Ведь таков удел солдата, – оставлять безутешную вдову на полном армейском содержании...

Иные особы противоположенного пола, были, кажется, отнюдь не против и такой перспективы, однако Дайтон по складу характера недолюбливал "прытких", а к скромным и умным красавицам, напротив, – сам не знал, как подходить. В результате, кроме нескольких, чисто "постельных" романов, похвастать ему было нечем. Но сейчас он ощущал не столько возбуждение, свойственное скорей молодым людям, сколько наоборот, странное ... спокойствие. Эта девушка, эта златовласая дунландка, уезжала, оставив его под глубоким впечатлением, и при этом довольным собой как никогда. Его не мучили сомнения по поводу своей состоятельности, он не волновался и о том, что подумает о нем она, не корил себя, будто что-то неловко брякнул...

Впервые за многие годы, он вдруг почувствовал, что все будет хорошо. Возможно это покажется странным, но иначе его ощущения назвать было сложно...

... – Сир! Генерал! – сквозь думы донесся до него запыхавшийся крик сзади. Он оглянулся, с трудом сгоняя с лица чуточку глуповатую блаженную улыбку, и глянул на освещенное уличным фонарем лицо молодого лейтенанта, своего второго радиста. Даже в темноте было видно, как он бледен.

– На связи начальник штаба воеводства, сир. Боевая тревога второй степени! Вас срочно вызывают на экстренное совещание. Сир Нобиль уже там, ждут только вас...

– Что случилось, лейтенант? – спросил Дайтон, уже шагая к своему фургону.

– Пожар на авиазаводе, сир!!!.. Множество погибших и пострадавших. Все уверенны... Есть прямые свидетельства... Что это диверсия, сир.

...Не было ничего, кроме боли. Не мелькали перед глазами, выплывая из кровавой пелены, отрывочные образы, не мерещился яркий свет медицинских осветителей, чьи-то голоса... Да чего там, даже самой пелены, кровавой или еще какой, не было. Была только боль, жуткая, тяжелая, не отпускающая, пульсирующая боль – казалось, от всего тела осталась только правая рука, которую жгло, выкручивало, рвало на части... И шея, неожиданно ставшая огромной, как хомут, и казалось, боль физически переполняет её, будто воздух покрышку, норовя довести дело до разрыва и с шипением вырваться наружу... «Я еще жив», – думал он. Больше ничего думать он не мог – боль, плотно, как медицинский жгут, опутавшая шею, не давала зарождаться новым мыслям...

Он просто ждал конца. Всему есть предел, и жить ему оставалось совсем мало, это он понимал. Нельзя жить с такой вот Болью, это было не в силах смертного... Но долгожданной покой все не приходил, и не приходил. А боль выжимала из него последнее, временами только усиливаясь... Каждый такой раз он почти радовался, – уже надеясь на то, что сердце не перенесет очередного приступа, – но тщетно. В какой-то момент боль подходила к новой границе и, утыкаясь в неё, возвращалась на прежний, нетерпимый уровень.

Он не мог двигаться. Он осознал это во время очередного приступа, интуитивно возжелав помочь боли победить себя, каким-нибудь способом ускорить конец. Но ничего не вышло – все его тело будто было скованно стальными полосами, сжимавшими его в плотный стручок... Попробуй тут дернись, хоть бы и с благими намереньями. Не мог он и издать звука, – то ли гортань отказала ему в самом начале, то ли от чего-то он не мог открыть рот, – вот с этим он четко не определился, – но даже слабый горловой стон не выходил. Может, он уже не в состоянии был его услышать... А вот запахи он приглушенно, но ощущал. Странные это были запахи – смесь вроде бы мочи, животной вони, и тошнотворной пряной падали. Впрочем, он не тяготился запахами – слишком сильной была Боль, чтобы он в состоянии был обращать внимание на такие мелочи...

Длилось это неимоверно долго. Он, понятное дело, не смог бы сказать точнее, даже если бы вполне осознавал себя, а не всплывал изредка из обжигающего жара, чтобы тут же вновь упасть на дно.

Изменения он почувствовал не сразу. Все было по-прежнему, – и сжимавшие все тело тиски, и жестокая пронзительная боль, и полнейшая неподвижность...

А вот запахи исчезли.

Сначала совсем. Он перестал в короткие моменты сознания ощущать тяжелый смрад, ничего не получив взамен. Он обрадовался этому, подумав, что раз чувства начали оставлять его, значит близиться и конец страданиям... Но страдания не кончались, и он оставил эту мысль, ставшую такой приятной, щекочущей предвкушением покоя... Наоборот, временами он стал чувствовать жестокие рывки, будто с него пытались содрать кожу. Впрочем, возможно, так оно и было... Боль в такие секунды совершенно выбивала зачатки его сознания обратно на дно темного омута. Но он по-прежнему оставался жив.

Потом запахи вернулись. Совсем другие – на этот раз тоже не всегда приятные, но куда более спокойные. Пряные ароматы травы, испарины от утренней росы перемежались с приторными тяжелыми запахами то ли мускуса, то ли противного детского сиропа от кашля. С чем это сравнивать, он не знал... Боль не отпускала, и он с сожалением отмечал теперь, что перемены, увы, складываются не к лучшему... за этими наблюдениями он и не заметил, что тело уже не сковано стальными полосами, а расслабленно неподвижно, как и подобает еще живому телу, не скрученному мертвой судорогой...

Другие изменения приходили медленно. Например, изменился характер боли – она уже не разливалась по всему телу горячей волной, не жгла его от шеи до копчика, не выкручивала, а настойчиво пульсировала в двух местах – справа на шее, и по всей руке. Процесс протекал очень и очень медленно, поэтому он не успел толком оценить преимущества новой ситуации. Да и в зыбкое сознание он приходил все реже и реже...

Зато он хорошо запомнил момент, когда вновь увидел свет. Конечно, это был не настоящий свет, ибо поднять веки он не мог, да и не пытался. Просто до него дошло ровное розовое сияние, пробившееся даже через плоть сжатых век. Это было первое, что он увидел, как ему казалось, за несколько лет, – и этот свет его едва не ослепил. Он немедленно ушел в себя, попутно почувствовав подобие страха, – надо же, он так хотел смерти, так страстно желал её, а теперь встречал её едва ли не в панике... Но то была не смерть. А дело было в том, что к нему постепенно возвращалась способность видеть, а он не смог этого понять. Так же, как не смог понять, что страх стал следствием уменьшения боли, её локализации, и других, в целом обнадеживающих изменений. Сам того не осознав, он уже хотел жить. И готов был за жизнь бороться, как недавно готов был помочь боли убить себя... После этого он не приходил в себя целую вечность – наверное, с месяц, по его ощущениям...

В следующий раз на поверхность его снова вытащил запах, – приятный цветочный аромат, легкий, но изысканный, какой-то ускользающе-свежий... Он снова не смог открыть глаза. Но ощутил что-то на своих губах, и неимоверно приятную прохладу стекающей в иссушенное горло влаги... даже боль ушла под впечатлением от этого наслаждения, – неизвестный напиток буквально наполнил его, но он хотел еще и еще, и глотал, – да, именно глотал, как это, оказывается, великолепно! – до тех пор, пока источник не иссяк. Он капризно подумал, что все равно маловато, и с этой сварливой мыслью ушел в темноту...

Следующий раз он вновь ощутил прохладу возле лица, но, к великому его разочарованию предыдущий праздник не повторился, – волшебного напитка ему не дали. Зато втянув воздух носом, он ощутил жгучий, бьющий глубоко в подкорку мозга спазм... Он не удержался и громко чихнул, сотрясая все свое измученное тело, которое не замедлило отозваться болью, – все там же, в шее и руке. Он на секунду приоткрыл глаза, вернее один глаз – но сам того не заметил, немедленно провалившись из реальности. Правда, больше уже по привычке. Он был очень недоволен от злого розыгрыша, и из чистой вредности пребывал в забытье больше положенного – как-то уж очень долго, да так глубоко, что впервые за много времени совсем не ощущал боли, даже такой, какую испытывал в последнее время.

То есть, вполне терпимой.

На самом деле, он впервые по-настоящему уснул, – и спал очень и очень глубоко, так, как никогда в жизни до того, без сновидений и волнений...

... Пробуждение было куда менее приятным.

Постепенно вернулась боль. Теперь она была не такой уж острой, зато нудной, зудящей, будто через руку и шею пропускали не очень сильный, но постоянный электрический разряд. Вдобавок, ему казалось, что больные части безобразно надулись и вот-вот разорвутся от внутреннего напряжения... Это, на самом деле, было вполне терпимо, по сравнению с предыдущим, но разница состояла в том, что сейчас он уже не собирался ничего терпеть.

Вик открыл глаза.

Он находился в полутемном помещении, почти ничем не освещенном, лежа на чем-то удобном, и первое что смог различить, был потолок. Странный это был потолок, – на нем не имелось ни побелки, ни гипсовой плитки, ни простой краски, ну, словом, – он совсем не походил ни на один потолок в известных ему медицинских учреждениях. Этот потолок был, во-первых, сводчатым, высоким куполом уходящим кверху. А во-вторых, он был, кажется, оббит ни много ни мало, прекрасно отполированным шпоном из какой-то, несомненно, недешевой, древесины. Странно. Какой-то офицерский санаторий, что ли? В том, что он находится в больнице, капрал почему-то ни сколько не сомневался. Раз он жив, значит, его лечили. Потому, что при других раскладах он должен был непременно отдать концы... Вик смутно помнил погоню, когда он, разбрызгивая кровь из ран, ломился сквозь кустарник и бурелом неизвестно куда, помнил он и дурную идею попробовать отсидеться за какой-то корягой... А вот что было потом?! Кажется, он прислонился к стволу дерева, спрятал пустой уже револьвер за пояс, и... Вот в этом месте память решительно отказывала капралу Холмсу. Помниться только, что потом было весьма хреново. Интересно, как долго он пребывал в забытье? Вик попытался пошевелиться, но из этой затеи решительно ничего не вышло.

"Я парализован!" – мелькнула безумная мыслишка, но тут же отступила, ибо, разок шевельнув ногой, он убедился в обратном. При этом, ступня выползла из под теплого одеяла и оказалась снаружи, на весьма прохладном воздухе.

Значит, все не так плохо. Вик еще немого пошевелил разными членами, и убедился, что неподвижна была лишь правая рука, намертво и целиком закатанная в подобие гипсовой колодки. Только материал лубка был незнакомый – нечто вроде очень плотно спрессованных волокон какого-то растения. На ощупь, надо сказать, приятнее гипса.

Вик попытался встать. Ничего не вышло – поясница толком не сгибалась, а все тело было будто деревянным.

"Черт, это же сколько я провалялся?.." – подумал он, падая обратно на мягкое ложе.

Хотел посмотреть на часы на левой руке, но там их не обнаружилось, только незагорелый след от браслета на запястье...там же имелись следы от уколов. Наверное, это ему капельницу ставили...

Сперли, что ли?!

Да нет, вряд ли. Впрочем, учитывая все сделанное для него неизвестными лекарями, следовало отдать им в благодарность не только часы. Жаль – на циферблате его недорогих часиков имелось окошечко, в которых поочередно выпрыгивали цифры, означающие новое число. Впрочем, это как раз не требует особой спешки, – какая, в сущности, разница?

– Эй, есть тут кто-нибудь?! – крикнул он сначала на всеобщем. Поскольку никто не отозвался, повторил вопрос на языке вероятного противника, хотя харадские слова у него до сих пор выходили весьма коряво. Черт, похоже, пока он тут один. Ладно, зато не связан, подлечен какими-то малопонятными, зато несомненно действенными методами и в целом неплохо себя ощущает. Вот только жрать охота, ну просто до невозможности. Вику казалось, что он способен обглодать целого теленка на манер стаи кталхских зубастых рыбок-йерр...

Вик оперся здоровой левой рукой, и хоть и с трудом, но присел в постели. Во-первых, в глаза бросилась гуттаперчевая трубочка. Уходящая из под его одеяла куда-то под койку... Кстати, койка была самая обыкновенная. Складная армейская. Такие частенько выбрасывают на распродажах армейских излишков... Он приподнял край одеяла и с досадой убедился в правильности первой догадки, – на его мужском достоинстве имел место резиновый катетер, от которого и брала начало помянутая трубка. Ну да... Изрядно он лежал, выходит. Иначе обошлись бы подгузником с сухими опилками. Вик довольно брезгливо снял его, и попытался слезть с койки, при этом чуть не упал. Попутно понял, наконец, что именно мешает ему шевелить головой, куда вздумается, – его шею прочно фиксировал гуттаперчевый медицинский воротник для лечения травм позвоночника. Ну да, шея тоже очень болит. Интересно, от чего? Вроде бы в неё те, из леса, не попадали... Да если бы и попали, то не сносить капралу Холмсу головы! Ну да ладно. Врачам, им завсегда виднее.

Вик сделал еще одну попытку и встал босыми ступнями на прохладный (но не холодный) пол, опираясь рукой на край койки. Итак... Он один как перст, гол как сокол, и вдобавок весьма голоден. Надо как-то дело исправлять...

Вик попытался встать, но вышло хреново, и его мотыльнуло к стенке, в которую он едва успел упереть левую ладонь. Леший!.. Определенно, поначалу ему потребуется костыль. Или что-то вроде.

Зато нашлась одежда! Насколько Вику было известно, во всех приличных больницах пациентов предпочитают рядить в специальные пижамы, а личные вещи забирают и далеко прячут. Дабы, возомнивши себя достаточно здоровым, пациент не сделал ноги от суровых процедур, уколов и клистирных трубок.

Здешние медики этим правилом пренебрегли, может быть, посчитав, что Вик еще не скоро должным образом оправиться, и сложили все его личное и служебное имущество на небольшую тумбочку полированного дерева, справа от койки. Тут лежали аккуратно свернутые китель, комбинезон, патронташ, пояс с кобурой, патронная сумка и подсумки с гранатами. Ботинок, впрочем, не было... Карабин был удобно прислонен к тумбочке сбоку. И сверху этой кучки лежали и его часики, – как будто неизвестные давали понять, что все его имущество в сохранности, ничего, мол, они не присвоили... Вик немедленно схватил их (от чего вновь едва не упал), но они уже давно и безнадежно встали.

"Все это случилось 12 августа, а на часах стоит тринадцатое", – подумал с горечью Вик. Значит, забыл он их завести утром у Роджа, вот ведь досада...

Потом, прислонившись к тумбочке боком, расстегнул клапан кобуры и осторожно достал револьвер. Потянул рычажок, и инерцией переломил... Так и есть – барабан уставился на него семью грустными глазками, разбитыми донышками стреляных гильз. Вот ведь, не обронил, не выбросил нарочно, а догадался-таки и сунул в кобуру служебное оружие... Какая, право же, сознательность у истекающего кровью... Похвальная!

Стойте, он помнил, что спрятал револьвер не в кобуру, потому что левой рукой неудобно было бы тянуться. Он отчетливо вспомнил, что заткнул его за пояс, вот и все... Ну, значит, те, кто его раздевал, позаботились и об оружии... Что ж... Спасибо. Одним нагоняем ему меньше...

Однако, а где же все-таки он? Обстановка, – не столько шикарная, сколько ... какая-то странная. Стены, пол – сплошное дерево, причем однородное по рисунку текстуры и без видимых швов между накладными панелями. Что само по себе чудно – такой работы Вик никогда и нигде не видал. Правда, он все равно не краснодеревщик, так что и судить может сугубо поверхностно.

Вик осмотрелся тщательней. Комната примерно двенадцать футов на шесть. Койка. Стойка на трех ногах, – похоже, для капельницы. Самодельная, деревянная. Полки, на них какие-то склянки, ярлыки подписаны неразборчивым почерком. Дверь необычно округлых очертаний. Заперта, похоже. Оконце – одно-единственное, почти круглое, весьма высоко от пола. Вик вытянул шею, чтобы туда посмотреть, – там виднелся лес. Очень похожий на давешний... Стоял день или позднее утро, погода была неплохая, солнце наяривало, а легкий ветерок чуть-чуть ворошил кроны деревьев. Стеклопакет в окне толстый, двойной, откидывался назад под воздействием длинного латунного рычажка на оконной раме. Открыть окно одной рукой ему оказалось не по силам... Нуте-с, его вещи лежат на тумбочке – а в ней что? Вик не без труда орудуя одной рукой, раскрыл дверцу. Ничего. Ну, не совсем, – там лежали его трусы, носки и пара резиновых тапок. Подштанники Вик немедленно натянул, усевшись на койку, причем даже однорукость особо не помешала... В них он ощущал себя, все же, не таким беззащитным. Все вещи оказались чисто отстиранными, только на кителе остались следы крови, впрочем, само отверстие на плече было заштопано... Приглядевшись, Вик убедился, что имеется еще одни след штопки – на воротничке сзади. Похоже, зашивали (очень хорошо зашито, аккуратно!) длинный косой разрез, – снизу вверх. Видимо, эта прореха как-то связана с его больной шеей... Но следов крови на вороте рубахи не было! Как это понимать? Ну, полно, пока никак не буду понимать. Авось, обойдется. Понятно, что шея не сломана, – и уже это не может не радовать! А уж чего там с ней...

Вик уже понял, что он не в плену. Оружие, оставленное возле кровати, отсутствие каких бы то ни было надзирателей, да и старательно заштопанные тряпки, – все это говорило о том, что он попал к кому-то, несомненно, своему. Но некоторая недосказанность ситуации все равно чуточку смущала. К тому же, место это совсем не было больничной палатой. Взять хотя бы самодельный штатив для капельницы...

Вик вытряхнул из барабана гильзы – на подушку, дабы не создавать лишний шум-гам. Потом, зажав оружие между ног, стал по одному вставлять патроны из патронташа в каморы барабана. Вложив все семь штук, осторожно закрыл револьвер до срабатывания защелки. Теперь он чувствовал себя вполне вооруженным и малость от этого успокоился. Все же нелегко ему далось предыдущее испытание! Снова собрался с духом, и просунул босые ноги в резиновые шлепанцы – так все-таки приятнее.

И кто бы это, интересно, из громадин выдумал, будто хоббиты не носят обуви, потому что у них, де, ноги столь волосаты, а подошвы от рождения такие грубые, что им любые колдобины – не помеха? Ну да, немного, конечно... Того... Волосатые! Но у некоторых сослуживцев-людей Вик видал щетину не менее роскошную, так что стоило ли заострять внимание? А насчет хождения босиком, – ну, а по камням острым что, тоже босиком? А по снегу?! А по грязи липкой, холодной?! Самих бы их так погонять... Однако, это суеверие было весьма устойчивым, – Вик и сам неоднократно видел детские книжки, где странствующие хоббиты на картинках были босыми, как младенцы, и прыгали таким манером по сугробам и даже чуть ли не через ручьи раскаленной лавы... Впрочем, сие на совести художников.

О, Творец, о чем только не думается от волнения...

Теперь можно было заняться исследованиями. Вик немедленно обнаружил, что с оружием в одной руке ему нечем опираться на стены, что создавало изрядные трудности. Пришлось приспособить штатив под костыль, упрев его перекладину подмышку. Вышло не очень, треножник болтался под ногами и мешал сделать шаг...

Дверь оказалась не заперта. Вик отворил её, и попал в небольшое помещение, служащее чем-то вроде кухни и склада одновременно – тут стояла плитка с газовым баллоном, небольшой разделочный столик, умывальник и немного посуды на полках. На крючке висела большая керосинка, такие берут с собой рыбаки на два-три дня. Кухонные ножики на магнитном держателе, старые, почерневшие, гномьей работы, мусат из обсидиана в деревянной ручке. И тут же – стеллаж с книгами. Вик пригляделся – история, анатомия, философия, надо же... Трактаты по биологии. Огромные альбомы – похоже, с гербариями. Судя по запаху. В углу на полке, – кожаный футляр с фотографическим аппаратом для полевой съемки. На стенке висит гобелен – ручной работы, без сомнения, с чудесным, мельчайше прорисованным изображением однорукого бородатого гиганта, серого пса с пушистым хвостом и стройной красавицы с изможденным личиком... Шелк, паучий, старинная вещь. Страшно подумать, сколько за такую сейчас дают. И кстати, все помещение тоже было сплошь обшито деревом – так же безупречно. Это уже вызывало недоумение – обстановка была совсем не роскошной, скорей наоборот. То есть, чистота, аккуратность – но никакого лоска. И даже намека... Эдакая опрятная бытовка.