Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 51 страниц)

ЛЮБОСТАЙ И ФАРМАЗОН

Настоящее – и былое… Разве можно уравнивать! В Тамбовской, например, губернии, в каком-нибудь селе Кирсановского уезда сейчас, наверное, процветает колхозное хозяйство, бывшие темные крестьяне передавили всех клопов и тараканов, едят воблу вилкой при свете электрической лампочки, мыслят и рассуждают исключительно диалектически, а в свободные часы до хрипоты спорят о пролетарской поэзии в Испании, утирая носы предназначенными для этого платками; тут рядом ревет и трещит радио и один за другим выступают ораторы, уничтожая в отсталых мозгах последнюю несознательность и набивая прочищенные головы наилучшим сортом марксистского мыслительного материала. Под твердым водительством бывших невоспитанных людей, совершенно перевоспитанных, благодаря сердечному и чуткому отношению соловецких надзирателей экономическое и нравственное процветание края летит вперед так неистово, что приходится попридержать. Когда-то дремучие леса ныне повырублены, и вместо стволов торчат повсеместно фабричные трубы; одновременно устранены мешавшие движению и оскорблявшие глаз реки, ручьи, родники, и уже не отравляют воздуха бесполезные фиалки, душистые колоски, слащавая мята, лесные майники, грушовки, римские свечи. Воздух напоен не смолой, а культурным дымом каменного угля, и утром будят людей не петухи, а фабричная сирена.

Ну что ж, скоро вся земля будет опоясана асфальтовыми лентами дорог, выбрита, причесана и припудрена песочком. Люди как-нибудь к этому приспособятся, и одно нам непонятно – куда же денется нечистая сила? Если мы заговорили именно о Кирсановском уезде Тамбовской губернии, то, разумеется, неспроста и неспуста, а по особой причине: там, в числе других нечистиков, были двое любопытных и не часто встречающихся: Любостай и Фармазон.

Они жили там еще сравнительно недавно: лет пятьдесят тому назад, а то и меньше. В те дни деревенский человек не удовлетворялся обществом себе подобных: он населял свой дом, свои клети, амбары, риги хотя и невидимыми, но забавными и очень деятельными, в большинстве – симпатичными существами, с которыми и жил в тесноте, да не в обиде. Из существ видимых покровителем домовитости и довольства был только черный таракан; пока таракан живет в доме – беспокоиться не о чем, но если он задумал уйти – быть пожару или иной неприятности. И добрый хозяин, переселяясь в новое помещение, переносил туда чулок, полный тараканов, и выпускал на жительство.

Та же вежливость полагалась и по адресу домового, добродушного невидимого старичка, одинокого упрямого холостяка, нетребовательного, но в житейских обстоятельствах достаточно влиятельного. Жил домовой обыкновенно в углу клети во дворе, поближе к скотине, о которой он очень заботился. Но если обидеть или чем-нибудь разозлить дедушку домового, тогда доставалось скотине, а иногда и людям; впрочем, последних домовой только исщипывал до синяков, особенно женщин.

Был еще куриный бог, личность также положительная, – но жил не во всяком курятнике. Куриного бога нужно было найти, и это удавалось не каждой хозяйке. Куриный бог – сверленый черный камушек, иногда попадавшийся при распашке земли на месте старинного поселения или на берегу речки. В дырку продевалась ниточка, и куриный бог висел спокойно в курятнике, иногда занимаясь практикой зубного врача. В последнем случае камушек крестообразно и шестикратно прикладывали к щеке – и излечивали зубы безо всяких бормашин и золотых мостов.

Вообще по части медицинской раньше было гораздо проще: не нужно было ни врачей, ни дипломов, ни диагнозов, ни анализов, ни терапии, ни хирургии, ни двадцати пяти тысяч патентованных снадобий, вся сила которых в высокой цене и красивой упаковке. Кто мог – вылечивался, кто не выдерживал – умирал и было гораздо меньше хлопот и осложнений. Серьезных болезней было две: лихорадка и грыжа. Обе были женского рода, забирались в человека и сидели в нем, пока их не выгоняли. Лихорадка выгонялась просто: больного, независимо от погоды, выводили во двор, надевали ему на шею хомут и обливали холодной водой, а затем смотрели: поможет или нет? Грыжа изгонялась сложнее. Приходилось больного везти в ближний лес и там раскалывать молодой дубок; в отверстие дубка забивались клинья, и больного грыжей протаскивали в образовавшуюся щель. Случалось, что клин выпадет и больного защемит слишком сильно: неудача, возможная и при нынешних операциях, когда, например, хирург по рассеянности оставит в брюшной полости сумку с инструментами или носовой платок. Протащив больного, с него снимали рубашку и вешали ее на дубок. Остальное зависело от так называемой силы сопротивляемости организма.

И неправильно думать, что все это – суеверия и предрассудки; это только степень медицинского познания: блуждали в области грыжи, как сейчас блуждают в области рака.

Но в славном прошлом человеческому бессилию помогали святые покровители. Святой Власий, например, брал на себя целиком заботы о коровах; Фрол и Лавр достаточно смыслили по конской части; Зосима и Савватий были настоящими знатоками по части пчелиной; Константин и Елена выращивали и укрывали от заморозков огурцы нежинские, муромские, крымские, неросимые и всякие другие, за исключением породы берлизовской, лучшей из существующих, которая была выведена уже после отставки названных высоких покровителей. Было также известно, что Благовещенье – покровитель игроков в орлянку, а кому удастся ловко украсть в день Рождества, – тот на весь предстоящий год обеспечен от всяких в этом деле неудач и неприятностей.

Но все это – быт серый и повседневный, маленькие болезни, незначительные события, мелкая и спокойная речка жизни, без бурь и обрывов. Не всегда спокойно протекала деревенская жизнь; бывали случаи особые, в которых никчемной оказывалась помощь рядовых скромных святых и домашних нечистиков. Бывали случаи отчаяния и протеста, жажды преодолеть границы, поставленные маленькому человеку. В курной избе рождались люди высоких страстей и дерзостных размахов воли, от которых прятался в щель дедушка домовой. А чья-то помощь нужна, кому-то нужно продать душу если не за вечное, то хотя бы за временное, земное счастье, не за всю жизнь – так за годы, за месяцы, за высокие миги!

Тут-то и поджидала человека нечистая сила высшего чина и строго очерченных специальностей. Руководил такими спецами, конечно, все тот же Сатана, жительствовавший в аду, принимавший там от своих подчиненных донесения и отдававший соответствующие распоряжения. Но в то время как в другие места он посылал лиц, более или менее всенародно известных и много раз описанных, – только в Кирсановский уезд Тамбовской губернии он командировал названных нами выше совершенно особых врагов рода человеческого: Любо-стая и Фармазона.

* * *

Уехал дорогой человек в дальнюю сторону, на месяц, на год, навсегда. Первую ночь женщина тоскует, вторая ночь полегче; но если на третью ночь любовь не пройдет, – хватит за сердце тоска.

И тогда перестает быть милым свет. Днем небо в лиловых облаках, голоса людей сливаются в ненужный шум, валится все из рук, и никакие яства не сладки. Ближе к ночи земля холодит ноги, а голова и грудь пышут жаром. В самую ночь мягкая постель хуже резаной соломы и крапивного ложа, – нет бабе дыханья, руки напрасно шарят, в теле зуд, и сна нет ни на спине, ни на боках, ни ничком – адовы муки, и ночи нет конца, а утренняя заря не радует и не облегчает.

Вот тогда-то и прилетает к тоскующей безо всякого зова великий облегчитель и убийца Любостай.

Он прилетает во образе змея, но никто его в этом образе не видел. Подлетев к избе, рассыпается огненным дождем, ничего не сжигая. Но от жару и пламени в избе раскидывается спящая и теряет сознание. Когда же приходит в себя, – с нею дорогой человек, вернувшийся на тайную побывку. Радости не описать, а страсти обоих нет ни удержу, ни конца. К утру опять засыпает женщина, но сном счастливым, а просыпается одинокой, усталой, ослабевшей, но спокойной на весь день до солнечного захода. Только к новой ночи просыпается прежняя тоска, – но теперь ждать уже недолго.

Так и бывает, из ночи в ночь, пока Любостай не выпьет из покинутой женщины всю кровь, все молоко, все жизненные силы до последней капельки. Помочь ей ничем нельзя, да она и сама не хочет помощи: ей дороги и милы ночные свидания и ни на что она их не променяет. Пройдут недели, месяцы, а то и год, сколько хватит сил, – и неутешные родные сволокут на погост жертву Любостая.

Совсем иное – Фармазон. Он без зова не приходит и нужен не всякому. Но если молодому или пожилому человеку восхотелось чего-нибудь недостижимого, если жизнь показалась ему скучной и несносной, свет для него сошелся клином, пожелалось ему богатства, славы, красоты, мудрости, любви первой красавицы, власти над людьми, – вот тогда он может призвать к себе Фармазона.

Нужно для этого выйти в чистое поле ночным часом, и чтобы звезды в эту ночь были ясны, а луны не было. На звездном небе нужно отыскать звезду самую тайную и прекрасную, поднять к ней руки – и голосом спокойным, без крика, без слез и униженья, позвать Фармазона. Не к каждому, – а все же может Фармазон неведомо откуда явиться. Особенно объяснять ему не приходится, – он сам все понимает лучше нашего. Богатство и слава стоят подешевле, женская любовь подороже, но если просит человек великих знаний и мудрости, – за это плата высока. Но чего бы человек ни просил, – прежде всего, пожалуйста, расписку! Разрезывают правый мизинец и пишут на бумажке собственной кровью. Ту расписку Фармазон берет с собой, да еще, про случай, снимает с просителя живой патрет, на всякий случай, а на какой – увидим.

Что Фармазоном обещано, – то и исполняется. Станет бедняк богатым, а к ранее неудачному в любви самая лучшая красавица сама бросится на шею. Славы желаешь – славы добьешься, из мужика станешь барином, из Петрушки – Петром Ивановичем господином Кривоносовым. Если же возжелал стать мудрецом – держись крепче на ногах, не упади от великих прозрений!

Но может случиться и так, что богатство не даст тебе сладости, женщина опостылеет, слава приестся, и захочется человеку стать прежним простаком, без лишних знаний и догадок, счастья не приносящих. Тогда еще есть время расторгнуть договор, подписанный с Фармазоном, и вернуть страшный залог: душу, назначенную идти прямо к дьяволу.

И делается это так. Опять выходит человек в чистое поле, опять зовет и кличет Фармазона: «Верни мне расписку, получай свой процент!» Если была куплена мудрость – меньше смерти платы за нее нет; за все остальное – короткая расправа. Ставит Фармазон готовый патрет, палит в него из ружья, обычно в морду, расписку возвращает, а сам исчезает бесследно к востоку. После чего морда человека изуродована, зато душа спасена.

Откуда было в Кирсановском уезде такое поверие – загадка для людей ученых. Одно можно сказать: насколько же раньше все было проще и удобнее, да и договоры с тогдашней нечистой силой были как будто легче и выгоднее, чем с нынешней! Тело прозакладывалось, – но душа при нужде спасалась; ныне же тела иначе не спасешь, как погубивши навеки душу.

В этом и разница между прошлым и настоящим!

КНЯГИНЯ И ПОСЛУШНИК

Каким образом в монастырского послушника, убивавшего собственное тело постом на хлебе и воде, могла вселиться африканская страсть, – непонятно и из обстоятельств дела не видно. И что так увлекало его в княгине Голицыной, которая была лет на двадцать его старше и решительно ничем не замечательна? Говорили, что она была довольно красива в ранней молодости, замуж вышла поздно, двадцати девяти лет, с мужем жила хорошо, занималась благотворительными делами. Драма произошла, когда Вере Дмитриевне было уже пятьдесят лет и она только что потеряла мужа.

Вообще много неясного в этой страшной драме, надолго взволновавшей Москву в начале пятидесятых годов прошлого столетия. О ней много писали и говорили, и я не уверен, что этот сюжет не использован каким-нибудь тогдашним драматургом или романистом. Роман княгини и монастырского послушника – грешно упустить такую тему! Советские авторы и по сию пору усердно сводят коммунистов с дочерьми бывших генералов и помещиков, выводя отсюда блестящие, хотя и скучноватые умозаключения.

Герою московской драмы, Николаю Семеновичу Зыкову, было двадцать лет, когда, окончив курс института Корпуса путей сообщения, он поступил чиновником в канцелярию московского гражданского губернатора. Об отличных его способностях свидетельствует то, что одновременно он занимался науками и преуспевал в них настолько, что годом позже был членом-соревнователем императорского общества истории и древностей российских, членом Статистического кабинета, Московского художественного класса и Российского общества любителей садоводства, еще через год – членом Московского благотворительного общества и Попечительного комитета Императорского человеколюбивого общества. Ряд званий разнообразнейших, указывающих, что молодой человек быстро выдвинулся и делал настоящую общественную карьеру. Одновременно из канцелярии гражданского ведомства он перешел в ведомство военного генерал-губернатора, при котором стал чиновником особых поручений.

В одном из благотворительных обществ он познакомился с Верой Дмитриевной; ей было тогда за сорок лет – самое время заниматься добрыми делами. Вероятно, они разговаривали о тщете богатства, о трудности верблюду проходить сквозь игольные уши, о важности смирения, о тихих радостях жизни в шалаше; может быть, вместе навещали бедняков и раздавали им белые булочки и просфоры. Достоверно известно, что именно в это время родилась в сердце послушника к княгине «чисто христианская любовь», как позже он признавал это в своих показаниях. Совершенно неизвестно, отвечала ли ему княгиня такой же любовью или менее возвышенной, или она его просто водила за нос. Впоследствии она утверждала, что любила его «как духовную особу», но, во-первых, духовной особой он стал несколько позже, а во-вторых, и духовных особ можно любить по-разному.

Приблизительно на пятом году их знакомства что-то такое стряслось с Николаем Семеновичем. Знакомство с княгиней продолжалось, они постоянно видались, часто переписывались, но Николай Семенович загрустил. Загрустив, он стал чудить и даже задумал уйти в монастырь. Как могло случиться такое с молодым человеком, хоть и не светского происхождения, но делавшим отличную карьеру?.. В позднейших документах по этому делу имеются его признания; он ссылается на крайне болезненное состояние, которое убедило его в полной неспособности к брачной жизни. Странно, потому что до тех пор он был юношей здоровым и очень работоспособным. Случается, однако, что мечтания выводят человека из строя; может быть, он был слишком робок и не уверен в себе. Вопрос чисто медицинский. Николай Семенович утверждал, что «мирская пища, умножая и волнуя кровь, производит в нем кровотечение, рыба, умножая мокроты, производит удушье». Таковы симптомы болезни. И наилучшее лечение – монастырь.

Он был принят послушником на трехлетний искус. Спал не на постели, а в кресле, чтобы не возбуждать себя теплом. Пищей для него была просфора да хлеб с водой, печеный картофель, яблочко. Нет лучшего способа убивать напрасные страсти. И молитва, конечно. Из монастыря его отпускали помолиться в Успенский собор, а также для занятия благотворительными делами. Отлучался и к своей матушке, жившей на Арбате, и не всегда возвращался в монастырь на ночь, хотя вообще послушникам было запрещено проводить ночи вне монастыря.

Молодой послушник – духовная особа, а не какой-нибудь светский хлыщ; с ним общенье непредосудительно, он вхож во всякий дом для духовной беседы, и женщины с ним могут общаться просто и откровенно, даже наедине. Он и совет даст, и в горести утешит, и научит добру, особенно если он при этом еще и просвещенный человек. Надо полагать, что послушник Зыков был в моде в московском обществе, бывал в аристократических домах – у Голубкова, у графини Шереметевой, у княгини Щербатовой и прежде всего и чаще всего – у княгини Веры Дмитриевны Голицыной. Дружба с нею стала прочнее и интимнее, так что он живал у нее даже в деревне, и к тому же они едва ли не каждый день посылали друг другу письма. Бывала и она у него в монастыре, и по целым часам они читали в его келье проповеди митрополита Филарета на французском языке. Обо всем этом стало известно подробно после драмы, о которой речь впереди.

Не нужно думать, что Николай Семенович был ханжой и аскетом. Напротив, он хорошо одевался, так что мог считаться среди послушников светским франтом. С особой тщательностью он заботился о своих красивых руках, отделывая ногти, и причесывался по моде, не жалея втираний и духов.

Но, по правде сказать, – какое же это монастырское послушание! Очевидно – силен бес! Просфоры плохо помогали, и никак не мог послушник Зыков справиться со своей страстью и выбросить из головы греховные мечтания. Мы, конечно, не знаем, каковы были его отношения с княгиней, старый муж которой часто хворал от раны, полученной им в 1831 году. Молва не щадила княгини при жизни, но последующая трагедия окружила ее память ореолом мученичества. Впрочем, у княгини был уже женатый сын – вряд ли она могла быть особой легкомысленной или хитрой обольстительницей. В письмах она была осторожна. «Я Вас чту, – писала она Зыкову, – но сильно никого не люблю». Но и он, вероятно, имел какие-нибудь основания упрекать ее в письмах: «Почему Вы меня любили и разлюбили?»

Он был очень настойчив, послушник Зыков. Он стал еще более настойчивым, когда в 1850 году умер муж Веры Дмитриевны. Он проявил себя жестоким ревнивцем, когда прошел слух, что княгиня собирается вторично выйти замуж, – хотя вряд ли это было правдой. Очевидно, не раз происходили между ними тяжелые сцены. «Вы не хотели пропустить меня в дверь, – писал он ей, – Вы сами не помните, что делаете!»

Несомненно одно: монастырский послушник смертельно надоел княгине или уж слишком стал ее компрометировать. Проповеди Филарета по-французски, просвирки бедным, рассуждения о лучшем способе войти в Царство Небесное – это все хорошо, но с годами прискучивает. Не замуж же идти княгине за ровесника ее сына, за больного и безрассудного мальчишку, который, по собственному признанию, пошел в монастырь по неспособности к браку, – если только это не было поклепом на себя, придуманным на судебном следствии. Во всяком случае, было необходимо пресечь канитель и избавиться от страстного поклонника, начавшего терять голову.

Тут – вводное событие, которое одни объясняли чистой случайностью, другие – махинациями если не самой княгини, то ее родственников, желавших помочь ей развязаться с Зыковым. Вечером в марте месяце Зыков возвращался домой по Волхонке, близ которой жила княгиня. И случилось, что к нему пристал пьяный человек, так что дело кончилось дракой, причем оба они попали в участок. Хотя пострадавшим лицом явно был Зыков, но генерал-губернатор Закревский[260]260
  Закревский Арсений Андреевич (1786–1865) – генерал-лейтенант, в 1828–1831 гг. министр внутренних дел, затем московский генерал-губернатор.


[Закрыть] не только сообщил о его поведении митрополиту, но и велел у Зыкова на квартире произвести обыск. Не видно из дела, чтобы этот обыск дал полиции какую-нибудь поживу, например – удалось отобрать у Зыкова письма княгини. Но синодальная контора постановила уволить послушника Зыкова из монастыря за ночные отлучки и дурное поведение. Теперь ему, как человеку опороченному, не было более входа в знатные семейства и вообще в порядочные дома. Попутно друзья ему нашептали, что ко всей этой истории причастна столь почитаемая им княгиня Голицына.

Но разве мог он поверить? И разве мог он отказаться от каких-то своих сумасшедших надежд? Не решаясь явиться сам – его уже раз не приняли, – он шлет своему кумиру письмо за письмом: с упреками, требованиями, намеками на поэзию жизни в лесной хижине вдвоем, жалобами на ужас одинокого существования забытого и обманутого человека. Он называет себя убогим и несчастным, ее – ангелом-спасителем. И ангел не смеет оставлять все его письма без ответа, но на этот раз отвечает сухо и даже не всегда вежливо. Княгиня просит бывшего послушника оставить ее в покое, так как помочь ему она ничем не может.

Но не откажет же она прийти к нему, если он будет умирать? Он пишет ей новое письмо, приглашая навестить умирающего. Вместо себя она посылает свою компаньонку, старушку Кауфман. Значит, она уже не верит ему? Но может быть, она поверит его матери?

Он действительно болен, и мать знает о причине его болезни, об убивающей его страсти, которая может свести его в могилу. И по письму матери княгиня, с тою же компаньонкой, была вынуждена приехать проститься с умирающим.

По его просьбе они остались вдвоем. Он был одет – и под одеждой скрыл кинжал. Было бурное объяснение, но немка из соседней комнаты не поняла, о чем они говорили. Он что-то требовал; княгиня резко отвечала: «Нет, нет, нет!» Потом раздался крик – и в комнату вбежали.

Кинжал вонзился княгине в правую сторону шеи, перерезал горло и поранил позвоночник. Она была залита кровью, а он то целовал ее, то на коленях громко читал «Отче наш». Он не казался сумасшедшим; напротив, он очень спокойно и обстоятельно объяснил полиции, что потому убил княгиню, что для этого мира она слишком хороша и совершенна: он помог ей отворить райские двери в другой мир.

* * *

Зыкова судили и обвинили в предумышленном убийстве – двадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири.

Его процесс был громким, и в последний раз Зыков сделался модным в великосветских салонах. Если бы он был оправдан, его мог бы ожидать огромный успех у женщин. Но теперь, во исполнение приговора, его ждала публичная казнь: выставление у позорного столба перед ссылкой в каторжные работы.

Может быть, он был умалишенным, но менее всего ему хотелось быть обыкновенным преступником. Он попросил мать принести ему в тюрьму лучший из его нарядов. Утром в день позора он оделся с особой тщательностью в сорочку тонкого голландского полотна, в отлично сшитый сюртук и из-под галстука выпустил брызжи. Он знал, что на его публичную казнь явится московский свет, мужчины в колясках, дамы в закрытых каретах. Он был несчастным, но хотел быть интересным.

Это не понравилось генерал-губернатору графу Закревскому, который приказал нарядить убийцу в арестантский халат при грубой холщовой рубашке. У губернатора оказалось гораздо больше вкуса: в этом костюме Зыков был еще интереснее, и дамы это оценили.

На Красной площади толпа стояла и ждала с раннего утра. В девятом часу показалась тюремная открытая колесница; в ней Зыков стоял привязанным к столбу. Вероятно, он страдал, что так плохо одет. Он смотрел не на толпу, а в небо, как и полагалось герою и подвижнику. Он был бледен и красив. Простой народ жалел его, как он жалел в России каждого осужденного преступника, каждого «несчастненького»; этого жалел особенно, потому что его погубила женщина, знатная барыня. Публика избранная любовалась редким зрелищем, последним актом эффектнейшей драмы, в которой было предусмотрено все: разница в социальном положении героев, коварство жертвы, безрассудная любовь юноши, кинжал, молитва над холодеющим телом и страстные поцелуи, которыми убийца осыпал труп убитой…

Медленно проследовала колесница в сторону Пятницкой улицы. На повороте ее догнало несколько карет, а дамы, не боясь запачкать башмаки уличной грязью, вышли из карет и, подбежав к колеснице, просили героя драмы дать им на память хотя бы кусок одежды. Конвойный отдал им носовой платок привязанного к столбу, и они, разорвав платок на части, спрятали лоскутки на груди.

В то время не было кинематографа, обидно и невосстановимо!