Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 51 страниц)

КНЯЖНА ТАРАКАНОВА

Великолепнейшая обстановка исторического водевиля: средней руки дворец в Венеции, всепроникающий запах нечистых вод канала, раболепная прислуга, сервирующая стол для высоких особ. Всероссийская княжна Елизавета, внучка великого Петра, она же принцесса Волдомирская, изволит кушать на золотой тарелке; для князя Карла Радзивилла, боевого, непримиримого эмигранта, ставится тарелка серебряная; речицкий староста довольствуется обычной посудой. Иногда к высочайшему столу приглашаются пинский староста, подчаший великого княжества Литовского, хорунжий Галицкой земли, какой-то чудаковатый англичанин, арнаут Изук Гассан, алжирский турок Махмет и итальянский банкир Мартинелли.

Ели они, вероятно, минестроне с тестом, луком и рыбой, спрута в сухарях, для шика – привозную дичь; запивали восточными тяжелыми винами. Все пахло дурным маслом и водорослями. При входах и выходах – пышнейшая стража в польских и литовских нарядах. На улице толпились итальянские моряки, гондольеры, чарлатани, музыканты, актеры, проходимцы и честные труженики, пронизанные любопытством. О всероссийской княжне не все были осведомлены, и здесь она предпочитала зваться графиней Пиннеберг; но всякий венецианский рагацинне знал в лицо толстого князя Радзивилла, твердо решившего низвергнуть трон Екатерины при помощи турок, к которым он и направлялся. И невозможно было не отличить «Пане Коханку» в его пышном окружении: три подбородка и еще маленькая складка кожи под чушкой, усы с завитком на короткой пухлой губе, тупые белые глаза, лысый череп и огромный живот. Кратчайшую и точнейшую характеристику дала ему впоследствии сама всероссийская княжна: «Чрезвычайно глупый человек».

Но центр заговора, конечно, новооткрытая царевна, единственная из всех по совести не знавшая, кто она такая, и так и не узнавшая до смерти. Она вошла в историю под именем княжны, точнее лжекняжны, Таракановой; но этим именем она никогда себя не называла и его не слыхала.

Было бы безвкусицей пытаться еще раз воспроизвести историческую фигуру княжны Таракановой; столько раз это сделано под всевозможными соусами, в форме рассказа, романа, ученой монографии. Как не получается героя из вульгарного «Пане Коханку», так нельзя вылепить историческую личность и из прославленной самозванки. Жестоко поступили с ней те, кто изучал ее по архивным документам; пожалуй, более жестоко, чем Екатерина и Орлов-Чесменский: придумали авантюристку и проглядели женщину – красивую и очень больную женщину-фантазерку, гениальную артистку, подвизавшуюся на исторической арене в труппе провинциальных бездарностей. Ее документальный образ ничтожен, а прекрасен только легендарный; иначе говоря, ею должны были заниматься не историки, а поэты и художники. Только им доступно возвратить этой загадочной женщине ее право считаться дочерью Елизаветы и Разумовского, внучкой Петра, сестрой Пугачева и страдалицей, погибшей в каземате Петропавловской крепости во время наводнения. В сущности, прав только художник Флавицкий, изобразивший никогда не бывшую гибель никогда не существовавшей княжны Таракановой, и от созданного им образа нам никогда не отделаться.

Были, как известно, две княжны Таракановы: подлинная и самозванка. Из них, наверное, существовала только самозванка, а подлинная только предполагалась в лице монахини Досифеи, умершей в московском Новоспасском монастыре. Ни та, ни другая не носили фамилии Таракановой, и такой фамилии не могло быть у дочери Елизаветы, если у нее была дочь. Монахиню Досифею считали Августой Алексеевной – по отцу, Алексею Разумовскому, мужу Елизаветы; Тараканова-самозванка называла себя, или ее называли, Елизаветой Кирилловной, потому что не знала, который из Разумовских был в браке с русской царицей. Первую называли Таракановой, спутав фамилию: сестра Разумовского была замужем за казацким полковником Дараганом, или Дарагановым; вторая предпочитала считать себя последней из дома Романовых.

Но последняя не сразу стала Елизаветой: предварительно она была просто госпожой Франк, затем стала госпожой Шэлл, потом мадам Тремуй, Али Эметэ, княжной Волдомир с Кавказа, Азовской принцессой, Бетти из Оберштейна, графиней Зелинской, голштинской графиней Пиннеберг. Иногда ей казалось, что она родилась в Черкесии, хотя эта страна была для нее такой же фантазией, как и княжества Азовское и Владимирское. Чаще она думала и утверждала, что ее приемным отцом был князь Али в Багдаде, богатейший человек, торговавший с Индией и Китаем, осыпавший ее золотом. Но когда ей нравилось, она принимала имя Элеоноры, – не все ли равно! Важно то, что ей верили, кем бы она ни называлась.

И ей нельзя было не верить: она была молода и очаровательна. Никто не знал, – и она сама не знала, – сколько ей лет, двадцать или тридцать; когда понадобилась точность, ей стало столько лет, сколько должно было быть дочери Елизаветы. Она была очень образованна и прекрасно осведомлена в делах европейской и азиатской политики; в этом были уверены все те, ее окружавшие, которые путали Черкесию с Украиной, Персию с Индией, а Карла Радзивилла считали подлинным революционером. Она знала почти все европейские и восточные языки; знание французского и немецкого она доказала и в разговоре и на письме. Став русской княжной, она нечаянно обнаружила незнание ни единого русского слова; связавшись с поляками, она выучила слова «Пане Коханку» и часто слышала: «Падам до ног». Когда от нее потребовали написать письмо по-персидски, она исполнила это, не задумываясь, и ни один лингвист не мог определить, на каком языке написаны странные знаки и палочки. Милостивая Екатерина решила подослать к ней в тюрьму священника, который выпросил бы у нее на исповеди все, что возможно; но она не знала, к какой религии принадлежит. Наиболее удобной ей показалась православная – и русский священник исповедовал ее по-французски, но узнал слишком мало.

И все-таки она умела быть, когда нужно, настоящей французской аристократкой, подлинной немецкой графиней, чистокровной персиянкой, принцессой Азовской, внучкой великого Петра. Она была уверена, что ребенком жила в Москве и Петербурге, помнила свою старую няню, вместе с нею и еще с тремя седыми стариками была увезена куда-то в безлюдное местечко, в семи верстах от «ханской ставки»; тогда она говорила по-русски. Потом, при помощи крестьянина-татарина, она с нянькой убежала через леса и пустыри, пока не добралась до Багдада. Дальше, уже со своим персидским покровителем, она оказалась где-то под Астраханью, затем попала в Петербург, Ригу, Кенигсберг, Берлин, Лондон. Она жила также в столице донских казаков, но ее хотели отравить, и она поселилась на берегах Каспия. Она скрывалась также и в Сибири, откуда ее вывез и спас русский священник. Естественно также, что она была родной сестрой Пугачева, который был подлинным Петром Третьим.

И эту великолепную фантазерку историки называли авантюристкой! В действительности авантюристами были те, кто, веря ее рассказам, падали к ее ногам, предлагали ей не только свои сердца, но и свои имена и даже свои княжеские престолы, хотели ее именем вызвать переворот в России, свергнуть Екатерину, восстановить Польшу! Она писала рескрипты, сулила богатства, разоряла состояния, делала все, что подсказывала ей больная фантазия. Что она была больна – в том нет сомнения. В разгар своей славы и своих похождений она сгорала от чахотки, вскоре после ареста сразу увяла и умерла.

Конечно, главный секрет ее могущества был в ее красоте. Поляк Глембоцкий пишет: «Она очень хорошо сотворена Богом и может соперничать с настоящими красавицами». Министр при Ватикане признает, что «ее приятность и умение вести разговор так вероломны и опасны, что она легко может вскружить голову, если кто-либо не имеет этого в виду». Очевидно, он это «имел в виду», но другие не были столь догадливы! Доктор Салицетти описывает ее наружность словами, полными неподдельного восхищения. Михаил Огинский, веривший в ее восточное происхождение, утверждал, что «вся Европа, к своему позору, не произвела бы подобной личности». Она была среднего роста, изящная, худощавая, с энергичными, резкими движениями, проницательными карими глазами; белое, молочного цвета, лицо, часто окрашенное румянцем, продолговатый нос с горбинкой, черные волосы. Это описание дают русские официальные документы. И все, говоря об ее прекрасных глазах, не забывают прибавить, что она слегка косила. Маленькая подробность, такая же неизбежная, как и ее болезнь! Психологи знают, какую силу красивым глазам дает этот маленький недостаток, не позволяющий проникнуть в душу и вечно тревожащий! Ко всему этому ряд талантов, достаточных для того времени: она прекрасно играла на арфе, чертила, рисовала и имела познания в области архитектуры; ей приписывали «высокие совершенства и превосходные добродетели». Ее воспевали поэты как «королевскую деву», «богиню-попечительницу Черкесского края», «будущую мать счастливого народа».

Меньше говорили о главном ее даровании: необыкновенной способности сразу узнавать людей. Правда, ее окружали преимущественно люди с очень громкими именами и очень низкими лбами. Им не мог не импонировать ее девиз: «Вперед и ни шагу назад!» В ее вещах было найдено семь пистолетов, да два заряженных всегда висели над ее кроватью; этого достаточно для загадочной натуры! Она умела приказывать и не терпела ослушания. Она отвергала преданнейшую любовь и самые лестные предложения, но дарила себя кому хотела, по простой прихоти; однако мало кто мог и смел похвастаться ее близостью, потому что ему бы не поверили. Ее историческая роль заключалась в том, чтобы быть истинной царицей высокорожденных дураков; но это открывало ей путь к подлинным престолам, если бы только ее фантазия не пожелала слишком многого: престола Екатерины. Но ей, по-видимому, были безразличны достижения: она сгорала от страсти к недостижимому. И она спешила, как все тяжело и неизлечимо больные; доктора называли ее болезнь «апостема»: постоянное возбуждение, частые лихорадки, сопровождавшиеся кровотечениями, болью в груди и упадком сил.

Перебаламутив Европу, прекрасная больная фантазерка напугала Екатерину Великую. Нет ничего мудреного: разве не оказался реальной страшной грозой темный казак Емелька Пугачев? Навстречу новому призраку русская царица послала испытанного буяна, не склонного к поэзии, бывшего фаворита Орлова-Чесменского. По-видимому, Орлов был первым, догадавшимся, что он имеет дело с больной фантазеркой; поэтому он расставил нехитрую ловушку, которая и прихлопнула мышонка. Его великий подвиг носит все черты грубой и примитивной бессовестности.

Дальше – Петропавловская крепость и поистине зверское добивание умиравшей, которая уже никому не могла быть опасной и ничего не могла открыть, потому что ничего и не знала: могла только рассказывать ею придуманные фантастические сказки. 15 декабря 1775 года тело многоименной женщины, княжны Владимирской и Азовской, властительницы Черкесии, претендентки на всероссийский престол, зарыли на лужайке у Алексеевского равелина.

* * *

Никакой исторической фигуры нет; бессмысленно искать ее портрет в документах эпохи. Великолепная путаница фантастического и реального, распутывать которую даже преступно: ведь все равно не понять, что видела лжекняжна Тараканова в лихорадочном бреду, который принимался за необычайно тонкую расчетливость ловкой авантюристки. Последняя картина: всеподданнически припавший к стопам императрицы Радзивилл и теми же стопами раздавленная чахоточная мечтательница.

Может быть – дочь нюрнбергского булочника, может быть – трактирщика из Праги. В сущности, это совершенно безразлично. Одному русскому художнику, также больному чахоткой, захотелось, чтобы княжна Тараканова, истинная дочь Елизаветы, погибла в день наводнения в мрачной камере. Бледную красавицу, потерявшую силы и сознание от ужаса, он прислонил к облупившейся стене, одел убогостью когда-то роскошного платья, бросил рядом бараний тулуп. Кровать, на которой она хочет спастись от хлынувшей в окно воды, оспаривается у нее также мечтающими о спасении тюремными мышами. На столе, который сейчас всплывет, глиняная кружка и кусок хлеба. Ужас обстановки и чудесная красота груди и плеч. Кто не замирал перед этой картиной Флавицкого в Третьяковской галерее?[106]106
  Художник Константин Дмитриевич Флавицкий (1830–1866) – в 1864 г. за картину «Княжна Тараканова в темнице во время наводнения» был удостоен звания профессора живописи.


[Закрыть]

Ни капли «исторической правды»! Но есть правда художника: такою он представлял себе княжну Тараканову. И конечно, его правда пересиливает, потому что сказка имеет свои права, а именно – право на сказку жизни отстаивала знаменитая самозванка.

ТРИ ГОЛОВЫ

Престарелый сторож Кунсткамеры имел свою биографию, о которой все давно забыли, сам же он сохранял тень воспоминания. Некогда младенцем он был доставлен в город Петербург из страны сибирской в качестве монстра, во внимание к неопределенности его пола; в те времена, по приказу императора Петра, собирали диковинки со всей Руси и за живых монстров платили щедро, а если дело шло о диковинном человеке, ему давалось при Кунсткамере содержание: хорошо питали и одевали в особый установленный наряд и после смерти сохраняли его в банке со спиртом. Младенцу, ставшему позже сторожем, в банку попасть не пришлось, так как к осьмнадцати годам его пол определился окончательно и с несомненностью, что и было доказано его женитьбой и производством потомства. Во внимание же к прошлым заслугам он не был лишен содержания и остался при Кунсткамере, так как был грамотен и мог показать посетителям разные чудеса природы и искусства.

Теперь Якову Брюханову было за восемьдесят лет, всех детей он похоронил, и помощником ему остался внук, тридцатилетний парень, на войне потерявший три пальца на левой руке; именем, в честь государеву, Петр. Внук помогал дедушке в уборке, а понемногу учился объяснять публике диковинки. На престоле сидела просвещенная государыня Екатерина Вторая, которая только что назначила президентом Академии наук княгиню Дашкову[107]107
  Екатерина Романовна Дашкова (1744–1810), дочь Р. И. Воронцова, в 1783–1796 гг. была директором Петербургской Академии наук и президентом Российской Академии; автор интересных воспоминаний.


[Закрыть], женщину дотошную, любившую входить во всякую мелочь. Кунсткамера была в ведении академии.

Утром каждодневно Яков Брюханов со внуком являлся в Кунсткамеру наводить порядок, подметать сор, вытирать пыль и ставить на место, что неладно поставлено. Яков орудовал тряпками; старик указывал и рассказывал: «Сие есть чудная махива, государем Петром привезенная из Голландии»; «Сие есть зародыш человека, каковым бывает в чреве матери на четвертом месяце»; «А сие есть рог единорога, целебное от всякой болезни средствие».

И еще стояли в банках три человеческие головы: одна в большом зале да две в кладовой комнате, и эти две показывались не всякому, а только посетителям знатным или богатым купцам. Первая голова безымянного юноши, отрубленная за красоту; а была ли какая на том юноше вина – ничего не известно. Государь Петр Великий рубил головы кому хотел, одному в наказание, а иному просто в оказание своей монаршей милости. Вторая и третья головы были знамениты не одной красотой, а и знатностью тех, с чьих плеч, по Петрову приказу, сняты эти головы рукой палача. То были головы Монсова и девки Марьи Гаментовой.

Про камергера Виллима Ивановича Монса[108]108
  Виллим Иванович Монс, правитель Вотчинной канцелярии Екатерины I. Казнен в 1724 г.


[Закрыть] и про фрейлину Марию Гамильтон теперь написано историками сколько угодно, а в то время про них знал и помнил хорошо только один сторож Кунсткамеры Яков Брюханов. Не то чтобы он их знавал сам, – хотя видать мог; а живы были в его памяти рассказы того времени. Виллим Иванович, молодой красавец, носил дорогого бархата кафтан с серебряными пуговицами, отороченный позументом; заместо пояса – серебряная лента, на ногах шелковые чулки и башмаки с драгоценными пряжками, под кафтаном жилет блестящей парчи, на голове пуховая шляпа с плюмажем. После него остался гардероб, в котором были кафтаны всех цветов, и бархатные, и кофейной голландской фондишпании, и с черной бахромой, алмазных пуговиц двадцать шесть простых да двадцать четыре с искрой в каждой пуговице, сапогов сорок семь пар, одна пара с усами, чулков гарусных пунцовых и другого цвету без счета, шапки пареные и аранские, перчатки с серебряной бахромой, – всего не расскажешь. Виллима Ивановича задаривали все знатнейшие люди, зная близость его к государыне Екатерине, супруге великого Петра. В те времена брал каждый влиятельный человек, но редкому перепадало столько, сколько Виллиму Ивановичу, к которому богатство текло рекой. И все бы ему сошло с рук, если бы не пустили слушок об особой ласковости к нему Екатерины Алексеевны. Высоко взлетел – быстро пал; по государеву указу судили его вышние судьи и вынесли ему приговор – казнить смертию, каковой приговор сам государь, по милостивом рассуждении, изволил утвердить. Ноября в 16-й день 1724 года Виллиму Монсу отрубили голову на Троицкой площади и ту голову воткнули на шест. А после ту голову император приказал положить в спиртовую банку и поставить в кабинет Ее Величества. И будто бы та голова долго там стояла в банке, и царица должна была на нее смотреть, а после ту голову отправили в Кунсткамеру.

Вторая голова блистала красотою на белоснежных плечах царской фрейлины, которую Петр любовно называл девкой Марьей Гаментовой, а с глазу на глаз и милой Марьюшкой. Она была древнейшего и именитейшего шотландского рода, переселившегося в Россию при Грозном, и при императорском дворе была не только на виду, но и общей любимицей, так как красотой не уступала и знаменитой Марье Юрьевне Черкасской. Пока любовался ею Петр – все было хорошо; но на свое горе она полюбила молодого Петрова денщика (адъютанта) Ивана Орлова. Свою любовь молодые люди долго скрывали, и Петр о ней узнал только случайно. Узнав – допытался, не рожала ли девка Марья Гаментова детей от Орлова и куда детей этих девала. Оказалось, что дети точно были: двоих она вытравила, а третьего будто задушила и бросила в саду, обернув салфеткой, а Орлов считал, что все младенцы рождались мертвыми.

Такого злодейства царь потерпеть не мог, памятуя, что, по божеским и человеческим законам, «проливая кровь человеческую, да пролиется и его». И после суда на той же Троицкой площади, где пятью годами позже был казнен Монс, солдаты окружили эшафот, на котором еще торчали на шестах головы казненных ранее соучастников царевича Алексея. Все ждали, что царь помилует Марьюшку. Он и правда обещал ей, что ее прекрасного тела не коснется рука палача. Он лично присутствовал при ее казни. Ее вызвали одетой в белое шелковое платье с черными лентами, и, хотя красота ее поблекла после тюрьмы и ужасных пыток на дыбе, царь был с нею ласков и велел ей молиться. Когда она склонила голову в молитве, палач, по цареву знаку, отсек ей голову, но тела ее не коснулся.

Великий Петр был человеком просвещенным и образованным, чуждым предрассудков. Он поднял с земли голову Гамильтон, поцеловал ее в губы и прочитал присутствовавшим при казни маленькую популярную лекцию по анатомии головы: показал, где какие жилы и куда они ведут. Потом еще раз поцеловал – и отбросил.

Голову девки Гаментовой положили в спирт и отправили в Кунсткамеру при. Академии наук и в память оказанной ей царем милости, и за необычайную красоту.

Обо всем этом старый сторож рассказывал внуку не раз и во всех подробностях, как много раз рассказывал посетителям. И самого его заставлял повторять, готовя себе в нем преемника. Только в одном не мог убедить: что головы в спирту блистают красотой. Самому ему и правда они казались красивыми, а внук видел только сморщенные носы, оскаленные зубы и мятый пергамент щек. Такова же была красота головы мальчика, стоявшей в большом зале.

Когда внук попривык, Яков Брюханов открыл ему и еще одну тайну. Если из тех двух банок, особливо же из банки девки Гаментовой, тот спирт подливать в водку, а той водкой поить женщин на сносях, то родятся от них младенцы отменной красоты. Про то ведают повивальные бабки, а спирт им отпускает он, Яков Брюханов, взымая за сие по состоянию рожениц. Не будь оного безгрешного дохода, не воспитал бы он детей и внука, так как по службе содержание его самое малое. А насчет спирта просто, спирт все года отпускается на Кунсткамеру по расчетной ведомости для содержания тех голов по ведру на неделю. За три ведра в месяц идут деньги начальству в карман, одно ведро – сторожу за молчанье и на подлинные надобности, и недостатка не бывает. А и случится недостаток – стоит самому прикупить, так как то дело доходно. Можно бы, конечно, отпускать и простой спирт за Гаментову настойку, но Яков Брюханов вел дела по чести и никого не обманывал: раз в неделю старый спирт в банках заменял новым, либо отличал и подливал понемногу, сообразно потребности.

* * *

Княгиня Дашкова, в своих личных делах великая скареда, чужой плутни не любила; и когда ее назначили президентом академии, вошла во все денежные дела и самолично проверила ведомости. Увидав, что едва ли не шестьдесят лет без перерыва шли казенные деньги на покупку спирта для двух голов, пожелала на те головы взглянуть и о том доложила императрице Катерине Второй. Приказано было доставить банки Монсову и Гаментову во дворец, где на диковинки полюбовались и нашли их не столько прекрасными, как о них говорилось. По этой причине, а также не желая порочить памяти великого Петра, приказала государыня спирт из банок вылить, а головы похоронить в земле без почестей и без всякой огласки, что и было исполнено в том же 1780 году. Головы были зарыты в погребе при Академии наук. Про третью голову неизвестного молодого человека не вспомнили, потому что на нее спирта особо не отпускалось.

Государынин приказ – закон; хорош или плох – судить не приходится. Но и дохода лишиться старому сторожу было не можно. Поэтому Яков Брюханов, поразмысливши, решил, что не будет особого обмана, если многочисленным заказчицам отливать спирта из оставшейся банки, заменяя новым, который приходилось теперь покупать на свои деньги. Зато и цена на чудесную Гаментову настойку теперь поднялась, – а действие ее осталось прежним. Что же касается ученых объяснений музейных диковинок, то старик не видел никакой возможности лишать публику столь интересного рассказа. А как банка осталась всего одна, то неизвестную голову он теперь произвел в голову девки Марьи Гаментовой, а про Монса говорить перестал; для большего же интереса и вероятий всей истории показывал и банку с человеческим зародышем, будто бы это и есть тот плод, за вытравление коего отрублена была голова знаменитой красавицы.

Старик прожил недолго, и на посту сторожа его сменил внук. Померла великая императрица, помер Павел Первый, помер и Александр. Стукнуло восемьдесят лет и сторожу музея при академии Петру Брюханову. Для того и строятся хранилища редкостных вещей, чтобы люди новых поколений видели то, что завещано их вниманию предками. И хотя за эти годы набралось в бывшей Петровой Кунсткамере немало новых диковинок, но все же изо всех чудес любопытнейшим осталась прекрасно сохранившаяся голова фрейлины Гамильтон, некогда венчавшая стройную фигуру неизвестного юноши. И показывая ее, престарелый сторож, памятуя уроки своего деда, неукоснительно давал объяснения: «Сие есть голова государевой девки Марьи Гаментовой, которая девица жила с царским денщиком Иваном Орловым блудно и была оттого беременна трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, а за такое ее душегубство приказал царь Петр Великий казнить ее огрублением оной пред вами находящейся в спирту головы». И все ахали и удивлялись, до чего сохранило время за истекший век красоту злодейственной девицы. Когда же рядом с той банкой показывали им и другую, содержащую загубленного ребенка, то редкий человек не задумывался над неизбывной и неодолимой силой человеческой страсти, доводящей человека до ужасного преступления. А женщинам особенно нравилось, что Петр отрубленную голову поцеловал, потому что в наше время такого деликатного и галантного мужчины не встретить даже и среди коронованных особ.