355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Осоргин » Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2 » Текст книги (страница 37)
Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:41

Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"


Автор книги: Михаил Осоргин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)

ЖЕРТВА ПРОРИЦАНИЯ

Иностранцы умеют ловко устраиваться в истории. Девица Мария Ленорман, предсказавшая Наполеону его ослепительную, хотя и хлопотную карьеру, признана знаменитой гадальщицей, – а нашей Марфуши, чухонки с Бердова завода, ее современницы, никто не помнит и не знает. Но и в практике девицы Ленорман отмечаются обычно не лучшие из ее предсказаний, а только наиболее известные. Лучшим предсказанием, действительно исполнившимся в точности (конечно, наряду со случаем Наполеона), мы считаем ее предсказание богатому русскому помещику Ивану Платоновичу Бессонову, что он умрет в собственной постели.

Иван Платонович побывал в Париже офицером в 1814 году. Насмотревшись на разные диковины, нам с вами отлично знакомые и достаточно надоевшие, Иван Платонович завернул, конечно, и на прием к девице Ленорман, проживавшей на улице Турнон, между Сеной и Люксембургским дворцом, в доме номер пять. Посмотрев на его ладонь, девица не задумываясь брякнула:

– Вижу судьбу вашу ясно: вы умрете на постели!

Другой бы только улыбнулся, потому что такая смерть не хуже всякой иной и даже удобнее. Но Иван Платонович пришел в ужас и потребовал дополнительных разъяснений:

– Когда? Когда это будет?

– Будет, когда вы ляжете на постель.

Это прорицание так потрясло Ивана Платоновича, что определило всю его дальнейшую жизнь, довольно продолжительную: он скончался в Москве пятьдесят лет спустя.

Никогда за эти полвека Иван Платонович не ложился спать по-человечески – раздевшись, надев колпак и вытянув ноги. Кровать, перины, подушки гагачьего пуха, стеганые одеяла были раз навсегда исключены из его быта и вынесены из его дома. Самое большее, что он себе позволял, это – подремать в кресле, обитом плетеньем из ремешков, оставляя ноги покоиться на полу. Так как в подобном положении тело как следует не отдыхает, то Иван Платонович предпочитал проводить ночи в обществе веселящихся людей.

В молодости это просто, особенно для человека с порядочным состоянием: карты, шампанское, женщины (до известного, конечно, предела). О женитьбе и думать не пришлось: какая женщина согласилась бы делить судьбу с таким неуютным человеком, отрицающим примитивные удобства! Но даже и в молодые годы Иван Платонович тяжко переносил им самим наложенное на себя бремя. Общество было нужно ему не для веселья, а лишь для того, чтобы не спать. Он дремал за карточным столом, клевал носом за парадным ужином, зевал в лицо соблазнительной красавице, всхрапывал под цыганское пение. Его не веселили ни искрометное аи, ни загибание карты мирандолем, ни призывная улыбка прелестницы Лаисы или Аспазии. И, однако, кутежи и игорные дома он оставлял последним, радуясь только тому, что ночь прошла и можно отдаться дневным развлечениям.

Эти дневные развлечения были также однообразны. С утра Ивану Платоновичу закладывали четвероместную карету. Он надевал фрак и белый галстук, брал с собой калмычку и старого мопса, отзывавшегося на кличку Бокс, и катался по городу, пока выдерживали лошади, кучер, мопс и калмычка. В карете он дремал, поскольку это было возможно при булыжных мостовых. Маршрутом заведовала калмычка, как и вообще она заведовала всей полусонной жизнью Ивана Платоновича; без преданной калмычки, впрочем, большой жульницы, без труда его обиравшей, Иван Платонович не мог обходиться. Она сообщала ему обо всем, что происходит на свете, потому что сам он, в постоянной дремоте, ничего вокруг себя не замечал. Она отвозила его подремать в гости, или на народное гулянье, или на Воробьевы горы – взглянуть на Москву, подернутую дымкой сонного тумана. К обеду доставляла его домой – пожевать без особого аппетита и посидеть в кресле, опустив голову на грудь и посапывая негромко.

Так бежала мимо Ивана Платоновича, жалостливо на него поглядывая, жизнь города, страны и всего человечества, и жизнь, нужно сказать, по тем временам интересная и значительная. Отстраивалась после великого пожара Москва, – как отстраивается сейчас после пожара революции, томился на острове прообраз нынешних диктаторов, – как дай Бог и им томиться, ушел из Таганрога император Александр[248]248
  Скоропостижная смерть императора вызвала к жизни легенду о том, что он скрылся в Сибири под именем старца Федора Козьмича. Подробно версии об «уходе» рассмотрены в статье: Ланге Е. В. Александр I и Федор Козьмич. Обзор мнений// Записки русской академической группы в США. T. XIII. Нью-Йорк. 1980. С. 262–335.


[Закрыть]
– то ли в небытие, то ли в старцы, прославили месяц декабрь пылкие идеалисты[249]249
  То есть декабристы.


[Закрыть]
– герои и предки героев русской интеллигенции, бряцал Пушкин на золотых кимвалах – и расплодил современных бандуристов. Все это прошло мимо Ивана Платоновича, которому ужасно хотелось спать, а протягивать ноги не полагалось.

Однажды преданной калмычке пришла в голову недурная мысль – женить на себе сонного барина. Он так привык ей подчиняться и так рассеянно ее слушал, что чуть было не оказался окрученным. Но калмычка – о женщины! – непременно хотела настряпать себе полное приданое и обставить брачную жизнь Ивана Платоновича всеми принятыми удобствами, включая гагачий пух и стеганое одеяло. Когда он, сквозь обычную дремоту, увидал эти приготовления, на него напал неподдельный ужас, и он достаточно проснулся, чтобы решительным протестом разрушить калмычкины козни. С тех пор он вполне доверялся только мопсу Боксу, доживавшему последний собачий срок и также погруженному в постоянную дрему.

* * *

Миновала ночь, которую Иван Платонович провел в кресле в полусогнутом положении. Рано утром, оживив неуклюжими движениями измятое усталостью тело и промыв опухшие глаза холодной водицей, Иван Платонович подошел к венецианскому зеркалу с завитушками и амурами и увидал, что вместо прежнего белокурого кока на голове у него образовалась лысина, а в усах и бороде много седых волос. О том, что молодость прошла, многие люди узнают внезапно, а Ивану Платоновичу было естественно этого не заметить вовремя: он свою молодость продремал. И глаза слезятся; и живот подпирает ребра; и от слабости подгибаются коленки; и еще разное, о чем мы с вами знаем не хуже Ивана Платоновича.

Заметив – удивился, однако порядка жизни из-за этого открытия не изменил. Мальчик-казачок помог ему надеть синий фрак с золотыми пуговицами, по образцу инкруаяблей[250]250
  Инкруаяблей (фр. incroyable – невероятный) – модников.


[Закрыть]
времен первой французской революции, – другой одежды никто на Иване Платоновиче не видал. Калмычка напоила кофеем со сдобными булочками. У подъезда уже ждала четвероместная карета с двумя лакеями-гайдуками, необходимой охраной, впрочем, не мешавшей таскать у Ивана Платоновича из кармана золотую луковицу вместе с цепочкой, а то и снимать с пальцев кольца. Сегодня Иван Платонович выезжал посетить лечебное заведение московского врача Лодера – первые в России, но уже знаменитые минеральные воды, весьма модные.

Лечиться Иван Платонович любил. Перед тем, что он называл сном, он постоянно пил стаканчик настойки из сабура, шафрана и горьких пряных кореньев. Держал дома также майский бальзам надворного советника Немчинова (для бодрости) и самохотовский эликсир от ревматизма, а также аверин чай от золотухи, хотя от этой болезни его Бог миловал. На всякий случай имел запас камергерского шауфгаузенского пластыря, который очень рекомендовался от неловкого шага и приготовлялся из червей неизвестной породы. На руках носил фонтанели, по своему действию почти равные жизненному эликсиру шведского столетнего старца. Наконец, время от времени приглашал немца, специалиста по китайскому иголкоукалыванию. Все это, собственно, ради удовольствия, так как вообще здоровье Ивана Платоновича было вполне удовлетворительное, во всяком случае, до сегодняшнего утра.

Над самой Москвой-рекой, близ Крымского Брода, обширный сад с галереями – заведение кислых вод врача Лодера[251]251
  Христиан Иванович фон Лодер (1753–1832), лейб-медик, действительный статский советник, основатель Главного военного госпиталя и Заведения искусственных минеральных вод, где после водных процедур предписывался моцион (отсюда слово «лодырь» и выражение «гонять лодыря»).


[Закрыть]
. В ранний утренний чай там уже гремит музыка и под музыку ходят богатые больные: старички с одышкой, барыни с печенью, девицы с немочью и темными подглазницами, модные идиоты, веселые офицеры – лучшее московское общество. Попил водички – и гуляй по аллеям ровно три часа. В особом помещении доктор Лодер и доктор Енихен прощупывают кого и где надо и прописывают сроки лечения – кому неделя, а кому и три месяца каждодневно. Мальчики разливают воду и подают кружки вместе с листочками шалфея для чистки зубов. Двор полон экипажей и ливрейной прислуги, которая ждет и зубоскалит, пока господа «лодерничают». Оркестр наигрывает марши и экосезы.

На какую муку не пойдешь ради собственного здоровья! Ходит по аллее и Иван Платонович как бы в тумане, хотя московское небо чисто, светлы струи Москвы-реки, из которых и приготовляются минеральные кислые воды. Вокруг живой разговор, хихиканье девиц, почтенный говор старцев, звон шпор и звяканье сабель. Иван Платонович мерно передвигает ноги и привычно дремлет на ходу. Музыка, говор, ржанье лошадей, шарканье сотни ног – все сливается в его ушах в отдаленный однообразный шум; в животе булькает выпитая вода, во рту запах шалфея. Если никогда не ложиться в постель, то так можно проходить тысячу лет, и девица Ленорман останется с длинным носом, проклятая парижская гадалка. Так и ходит, пока не подхватывает его под руки верная калмычка и не отводит в карету. И едва он на мягком сиденье – нисходит на усталого настоящий сон, прерываемый только толчками: удивительно целебны кислые воды врача Лодера!

Целебны, кислы и дороги. Но последнее не страшно: в калужском имении Ивана Платоновича столь же мерным шагом, забивая лапти сырой землей, ходят взад и вперед за сохой крепостные крестьяне, отбывая барщину. И тоже после спят утомленные, не зная постелей: на печках, на лавках, на голом полу.

* * *

Лицо калмычки исчерчено морщинами, только скулы блестят гладкой кожей. Иван Платонович – седой старичок, капризный, упрямый, дремлющий в кресле и на ходу, как дремал и молодым. Проскакали мимо, его не задевши, пятьдесят лет и увели за собой многих людей помоложе Ивана Платоновича, его одарив завидным долголетием. В мире суета, в Москве знаменитая грязь московская, которая, по пословице, не марается. В Питере пишут законы, по российским церквам читают манифесты: «Осени себя крестным знамением, русский народ!» Пришли новые люди с новыми понятиями, рождения которых Иван Платонович не заметил, – да ему это и ни к чему. Калужские крестьяне Ивана Платоновича больше барщины не отбывают, но за сохой ходят по-прежнему и почесываются от выкупных платежей. Давно умерла девица Ленорман, лишившая Ивана Платоновича покойного сна. Наконец, пришла на землю бумажка из небесной канцелярии: «Вытребовать!»

Ноги Ивана Платоновича весят сто пудов от отеков, но мягкой постели не знают. На голове ни волоса, во рту шатается последний зуб. Однако умирать не хочется – умирать никому не хочется. Готов еще столько же лет просидеть в кресле в синем фраке с золотыми пуговицами.

В последние дни стал Иван Платонович неопрятен от слабости и невозможности встать. Приходит доктор, немец, говорящий по-латыни, презирающий русских и берущий за визит пятьдесят рублей. Кричит на калмычку, велит уложить Ивана Платоновича в постель. И хотя постель куплена и поставлена, но при одном упоминании о ней Иван Платонович открывает левый глаз, грозит кулаком и пискливым голосом верещит непонятное.

Приходится уложить его силой. Калмычка взбивает подушки, два лакея берут барина под мышки, доктор смотрит грозно и презрительно. Иван Платонович плачет, визжит и отбивается: не для того он всю жизнь прожил без покоя и настоящего сна, чтобы дать победу девице Ленорман! Так тащат бычка на бойню и преступника на казнь. Но с грозным немцем, со здоровыми молодцами и преданной калмычкой ему уже не совладать. Держа на весу, тяжелым мешком кладут его на гагачий пух под стеганое одеяло.

И едва положили – в первый раз за полвека заснул Иван Платонович сном покойным и со всеми удобствами, заснул – и больше не проснулся.

На том свете, на самом пороге, встретила его девица Ленорман, подхватила под ручку, и оба они отправились предстать пред лицо великого Судии.

ТАНЦОРЫ ПОНЕВОЛЕ

Заседание открывается в двенадцать часов дня. Присутствуют члены Общества: гг. Коликов, Кобельков, Козиков, Колпаков, Кибиков, Кукликов, Коловрасов, Куков и Карапузиков; по нездоровью и похмелью отсутствуют: Куропятов, Круглов, Кукурузов и другие, коим поставлено выразить сочувствие и восхищение.

По предложению председательствующего «архимандрита» Кобелькова (в мире Павел Степанович Федоров) «протодиакон» Колпаков (он же Мундт Александр Петрович) провозглашает многолетие Анюточке Савиновой. Член Общества Коловратов-Визапурский благодарит за честь, оказанную состоящей под его покровительством хорошенькой женщине.

По общему требованию и в силу установившегося обычая, тот же «протодиакон» возглашает анафему директору императорских театров Александру Михайловичу Гедеонову[252]252
  Александр Михайлович Гедеонов (1790–1867), в 1833–1858 гг. директор императорских театров.


[Закрыть]
, старому черту и кровопивцу. Анафема дружно подхватывается хором.

Оркестр и солист, в составе одного рояля и одного оперного певца Самойлова, он же Кукурузов, исполняют отрывок из балета «Волшебная флейта», причем все участвующие в заседании, временно покинув кресла, танцуют, прыгают или шевелят в такт всем корпусом, соответственно их темпераментам, возрасту и возбудимости.

Из дел, назначенных к обсуждению, первым заслушивается дело о непосещении отсутствующим членом Общества Кругловым спектакля с участием воспитанницы театрального училища Машеньки Стебельковой, с декабря месяца состоящей с ним в тесном общении душ. Несмотря на указание на то, что помянутый выше Круглов в этот день был с утра в крайне нетрезвом состоянии, что подтверждается также и свидетельскими показаниями, собрание выносит заочное осуждение нарушителю устава и штрафует его на три бутылки шампанского, о чем и посылается ему извещение.

При переходе к очередным делам читается пародия на либретто новой оперы, шедшей в императорском театре, и исполняется романс члена общества Кукова, в мире Константина Булгакова, отличный по музыкальности и непристойности текста. На рояле, как всегда, аккомпанирует «архимандрит».

Следует затем хроника событий. По слухам, Катя Большакова сегодня нездорова и не участвует в балете, но этот слух необходимо проверить. Ввиду неудобства смотреть через двойные зимние рамы телескоп на треножнике выставляется в отворенную форточку и направляется на окна театрального училища. На стул взбирается князь Визапурский как наиболее «дальновидный», различающий даже и невооруженным глазом надписи на запотевших стеклах в училище. Извещения о болезни Кати Большаковой нет, но две девицы показывают на пальцах, что выезд на репетицию (двойной знак креста) состоится в четыре часа с половиной. Сопровождать воспитанниц будет классная дама Курноска (изображается очень легко и просто), а театрального чиновника, вероятно, не будет (знак – два кулака и отрицательное движение пальчиком). Последнее сообщение вызывает общую радость.

Для пояснения: театральное училище помещается на Мойке, а заседания Общества танцоров поневоле происходят в специально снятой квартире по другую сторону Мойки. Этим очень облегчается общение.

Что за танцоры поневоле? Круг молодых театралов, поклявшихся танцевать всякий раз, как где-нибудь исполняется мотив из «Волшебной флейты». В самом крайнем случае, если исполнять танец оказывается, по условиям места, совершенно невозможным, члены Общества обязуются уставом делать в такт мотива телодвижения или хотя бы шевелить головой или пальцами. Неисполнение этого грозит штрафом, а при повторении – исключением из Общества. Менее объяснимо почему все члены Общества должны носить в кругу своем и в кругах воспитанниц училища вымышленные фамилии, начинающиеся на букву «К» и кончающиеся на «ов».

Обсудив полученные сведения, собрание постановляет:

«Всем членам Общества быть к четырем с половиной часам в собственных или наемных экипажах на набережной, между Львиным и Каменным мостами. Члену Общества Коловратову, имеющему опытного и преданного кучера Петрушку, принять меры, какие найдет нужным по ходу обстоятельств, и действовать за командира».

Заседание закрывается «архимандритом» при обычном ритуальном танце под мотив из «Волшебной флейты».

* * *

Это было ровно сто лет тому назад, в печальной памяти николаевскую эпоху. Огонь потух, души опустошились, тяга к общественности приняла дозволенные карикатурные формы. Вместо лож масонских и политических тайных обществ процветали теперь шутовские кружки золотой молодежи. К ним Николай относился с монаршим снисхождением: пусть молодежь шалит, это отвлекает ее от вредных идей. И Общество танцоров поневоле пользовалось в Петербурге успехом и даже некоторым влиянием в театральном деле: оно могло сорвать спектакль, как могло и создать успех новой пьесе. Впрочем, его члены преимущественно занимались маленькими романами с воспитанницами театрального училища, которых начальство содержало в строгости и на институтском положении.

В пятом часу дня из ворот училища выехали две кареты. Классная дама по прозвищу Курноска приняла все меры для благополучного проезда: лично осмотрела кареты и велела опустить шторы. Был случай, весьма скандальный, когда один сорванец, подкупив кучера, забрался под лавочку и так проехал незамеченным до середины пути. С приятелями он держал пари, что поцелует самую красивую ножку. На его несчастье, голова его оказалась под сиденьем ненавистной Курнос-ки. Кончилось это визгом девиц, притворившихся испуганными, хотя и посвященных в предприятие, и настоящим испугом Курноски, которую отчаявшийся ловелас ухватил в пути за ногу. С большим скандалом его извлекли из кареты, но проделка осталась безнаказанной: молодого человека отбили и умчали его сочлены по почтенному Обществу.

На этот раз кучер новый и никаких неожиданностей не предвидится. Воспитанницы сидят смирненько и грустно: им неизвестно постановление Общества. До Екатерининского канала кареты едут быстро и без задержек. На набережной остановка: поперек узкой дороги, где едва разъезжаются два экипажа, застряли чьи-то парные сани, запряженные серыми конями в яблоках. Сани стоят поперек дороги, возница лениво распрягает лошадей. К карете, где сидит дама Курноска, подлетает изящный молодой человек, князь Визапурский, и, рекомендуясь маркизом Коловратовым, приносит искреннейшие извинения: его лошади запутались в постромках и неопытный кучер ничего не может поделать. Досадный затор экипажей; целая толпа молодежи окружает обе кареты; оживленный обмен впечатлений, бомбоньерки с конфетами, столь редкие зимой фрукты, даже живые цветы. Маркиз Коловратов так рассыпается перед престарелой девицей, что решительно не дает ей времени навести порядок: сегодня он – жертва Общества. Кучер возится полчаса, пока не вмешиваются будочники. Успех полный, и девицы рады опоздать на репетицию.

Вечером все члены Общества в балете. Если выступает солисткой их любимица – вызовам нет конца. Не только на дешевых местах, но и в креслах сидят не вполне обычные балетоманы: в приличных платьях, но явно с чужого плеча и не к их простецким лицам. Это лакеи, повара и прочая челядь танцоров поневоле, получившая билеты с приказом рукоплескать и кричать по команде. Иногда овации выпадают на долю артистки, исполняющей самую незначительную роль; это значит, что члены Общества способствуют карьере фаворитки приятеля. Хочет того или не хочет директор Гедеонов – завтра о новой звезде заговорит Петербург.

* * *

Протоколы Общества становятся слишком однообразными; падает изобретательность. Теперь и в дневное время кареты воспитанниц сопровождаются конными жандармами: по жалобе Гедеонова – распоряжение императора, впрочем, изволившего смеяться над проделками шалунов. Конечно, жандармы – не препятствие для гвардейских офицеров, но слишком далеко заходить не стоит. Классной даме Курноске устроен кошачий концерт. С Гедеоновым поступили безжалостно, в дождливый вечер напоив до бесчувствия его кучера; выйдя из театра, как обычно, уже после разъезда, директор напрасно ждал кареты. Выл ветер, лил дождь, и какие-то сорванцы, скрываясь в темноте, пели панихиду и провозглашали анафему представителю театрального начальства. Под их пенье пришлось идти домой пешком.

Влюблен, и серьезно, член Общества Козиков, он же лейб-гусар князь Вяземский; влюблен в девицу Кох, которая скоро окончит училище. Но, во-первых, кипучая страсть не ждет, во-вторых, Козиков слишком знатен и богат, чтобы мечтать о законном союзе. У девицы Кох есть мать, вдова, женщина бедная и догадливая; ее нетрудно убедить, что все равно маленькой актрисе театра единственная верная дорога – найти богатого покровителя.

Вывод отсюда прост: девицу Кох необходимо похитить. Верный друг, сочлен Васильев, офицер Преображенского полка[253]253
  С. 388…сочлен Васильев, офицер Преображенского полка… – Григорий Константинович Васильев, бывший камер-паж, с 1833 г. прапорщик Преображенского полка; в июле 1835 г. был переведен в Куринский егерский полк на Кавказ в чине штабс-капитана.


[Закрыть]
, готов благословить влюбленных; знают об этом и другие; но на этот раз проказа слишком серьезна и держится в тайне.

В приемный час, когда на свиданье к воспитанницам допускаются близкие родственники, у телескопа Общества очередь: всем любопытно, как это произойдет. Ровно в два часа в училище вошла старушка в черном, мать девицы Кох. Через полчаса она вышла с низко наклоненной головой, но на улице не выдержала и быстро побежала к закрытой карете, ожидавшей на углу. Карета умчалась. Но через некоторое время из подъезда вышла та же старуха и побрела, боязливо оглядываясь. Мать продала дочь и помогла ей незаметно бежать, переодевшись в старушечье платье; швейцар пропустил обеих: одну по платью, другую по знакомому лицу.

У телескопа смущенье: до последней минуты не верили, что Вяземский и Васильев не шутят. Убедившись, поняли, что это уже не шутка, а подлость: соблазнить тысячами жалкую старуху. Вечером оба офицера в театре, чтобы отклонить подозрение; но вместо поздравлений – холодок со стороны друзей. Девушка отправлена в Царское Село, на холостую квартиру Вяземского. О бегстве ее доложено императору и уже говорят в светском Петербурге; не только говорят, но и называют Общество танцоров поневоле.

Этого, пожалуй, не простит и император: шалость слишком дерзкая. Утром совещались, как быть. Первым спасовал и испугался Вяземский, страсть которого прошла. Вернуть девушку в училище невозможно: пощады ей не будет, и она может выдать виновных. Вяземский и Васильев скачут в Царское Село за пленницей, оттуда в Кронштадт, и на другой день девицу Кох отправляют в Копенгаген на иностранном пароходе.

Бойкая девица не пострадала. Деньги помогли ей устроиться танцовщицей в копенгагенском театре; позже, попав под манифест, она вернулась в Россию.

Хуже повернулась судьба офицеров. Три месяца спустя Общество праздновало их освобождение с гауптвахты и оплакивало их предстоящий отъезд. Впрочем, император, умевший быть жестоким, когда дело шло о политике, остался милостивым, когда вопрос шел только о покупке дочери у бедной вдовы. Вяземский был переведен тем же чином в армию, Васильев сослан на Кавказ. Первый выслужился, второй был убит.

С их отъездом распалось и Общество танцоров поневоле. В его протоколах нет даже постановления о закрытии. Просто – члены его перестали танцевать и кривляться при звуках танца из «Волшебной флейты». Или им стало слишком стыдно. Или даже и эта форма общественности оказалась неуместной для эпохи шпицрутенов. Или, наконец, стали зарождаться в умах новые мысли, которым было удобнее до поры до времени таиться под спудом. Историки эпохи не упоминают о довольно бесславной деятельности Общества танцоров.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю