Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

УДИВИТЕЛЬНОЕ СОВПАДЕНИЕ

Людовик Осьмнадцатый[183]183
  Людовик XVIII (1755–1824) – французский король в 1814–1824 гг.; возведен на престол после свержения Наполеона, до этого один из лидеров контрреволюции.


[Закрыть], отец и благодетель своих подданных, не скупился на ордена для признательной отметки даже некрупных заслуг перед отечеством. Так, например, небольшой и приятный орденок имел почтмейстер городка Руа, что в Пикардии. В то время орденские кавалеры не ограничивались ношением ленточки в петличке, а добросовестно вывешивали на подлежащем месте красивую побрякушку; и тотчас же, даже у хилого человека, грудь сама собою выпячивалась, а встречный человек смотрел, завидовал и мечтал сам со временем украситься чем-нибудь подобным. Это вело к благомыслию и рвению чиновников, как, впрочем, ведет и сейчас; самый же орден государству ничего не стоил, так как покупался награжденным за собственный счет. Излишне говорить, что ордена изобретены человеком мудрым и тончайшим психологом.

Мосье Пьер Амабль Кентар, проживая в Руа, чувствовал себя человеком счастливым и по заслугам оцененным, даже несколько возвышенным над окружавшим его миром. Когда же он был переведен в Шель Нижнерейнского департамента в Эльзасе также на должность почтмейстера королевской почты, то случилось, что в первое же воскресенье, выйдя прогуляться с женой средней красоты и дочерью на выданье, он встретил, по крайней мере, десяток таких же орденских кавалеров, а сверх того, почтенных буржуа, украшенных орденом иностранным. Иными словами – здесь почтмейстеру Пьеру Амаблю Кентару не только нечем было выделиться, но он оказывался как бы на втором плане в толпе одинаково отмеченных вниманием Людовика Осьмнадцатого.

Это его неприятно взволновало. Солнце потеряло прежнюю яркость и ласковость, вечера тянулись долго, ночи стали несколько беспокойными. Однажды, внимательно рассматривая еще недавно любимый орденок, Пьер Амабль Кентар пришел в убеждение, что в нем нет ни достаточной красоты, ни особой привлекательности для взора. Есть много орденов французских, не говоря уже об иностранных, при блеске которых этот орденок обращается как бы в простую пуговицу, в малодостойную бляху. Мечтать о более парадном ордене национальном невозможно человеку, остающемуся провинциальным почтмейстером королевской почты. Но сколько людей ничем не выдающихся и за заслуги более чем сомнительные получили в последнее время иностранные знаки отличия в связи с конгрессами и дипломатической суматохой! Жить сейчас в Париже – ничего бы не стоило, использовав случай, поймать на лету ласку международной любезности и украсить новым блеском не только грудь, но и шею.

Напрягая память, почтмейстер духовным взором увидал прекрасный эмалевый крестик с кружочком посредине, украшавший шею проезжего русского военного чиновника; вспомнил ордена австрийские на портрете важного военачальника, фамилии которого никак не запомнишь. Посылает же иным судьба на грудь целые небосводы звезд и крестиков, так что, кажется, для нового отличия и места не найдется. Мечтать об этом праздно, но один-единственный эмалевый крестик мог бы упасть с неба на грудь скромного почтмейстера, тем более что по нынешнему времени значение королевской почты особенно велико.

И было угодно счастливому случаю, чтобы в городок Шель занесла судьба компанию русских офицеров. Были они только проездом, однако успели показать себя в лучших кабачках, поразив воображение граждан совсем не виданным дотоле размахом веселья и количеством выпитых бутылок. Еще поразило граждан то, что русские говорят по-французски не хуже их, эльзасцев, и что нет в них никакой важности и готовы они поболтать и выпить с первым встречным. Почтмейстер не был, конечно, первым встречным и тем легче завязал знакомство с офицерами, оказав им небольшую услугу по своей части. А завязав, прежде всего, как все люди любознательные, осведомился, правда ли, что по улицам Петербурга свободно гуляют белые медведи, а затем скоро перешел и к особо интересовавшему его вопросу: какие бывают русские ордена, которые даются среднему человеку за средние заслуги, и что это за эмалевый крестик с пятнышком в середине, который носят на шее?

Разъяснение почтмейстер имел полное, так что даже узнал, что это орден голштинский, но Павлом Первым введен в России, и что имеется он в пяти степенях – по степени заслуг и почтенности одаряемого. Мало того, один из офицеров, с истинно русским великодушием, будучи, однако, почти трезвым, подарил почтмейстеру именно такой крестик Святой Анны третьей степени, сказав, что себе он купит новый и что этого добра у нас сколько хочешь продается в магазинах, только носить может только тот, кому крестик высочайше пожалован.

Метеором блеснув, офицеры уехали, крестик же остался у почтмейстера, и притом с нужной ленточкой. Не раз, стоя перед маленьким зеркалом, прикладывал Пьер Амабль Кентар эмалевый крестик к груди и навязывал его на шею. Хотелось ему хоть раз пройтись с этим украшением по улице, чтобы утереть нос встречным кавалерам орденов не столь важных, но решимости не хватало; если бы еще в Париже, где человек человека не знает; здесь же, в городке Шель, знает каждого человека даже каждая собака, и подобный поступок не только вызовет разговоры, а может доставить и большую неприятность. Поэтому, поиграв драгоценной игрушкой, почтмейстер со вздохом укладывал ее в бумажную коробочку.

Гениальные мысли приходят всегда внезапно; такова была и озарившая внезапно почтмейстера Пьера Амабля Кентара, человека, обладавшего отнюдь не плохим стилем и, в сущности, живыми дипломатическими способностями. Сколько людей достойнейших только потому остаются в тени, что не умеют использовать момент и приступить к делу с тонкостью и деликатно!

Ибо не был ли император Александр героем Европы, и не про него ли говорили, что ни в ком ином не совмещалась так ярко величавость с изысканной любезностью?

«Ваше Императорское Величество, великий государь, соблаговолите простить смелый поступок француза, внушенный ему поистине Божеским откровением».

Как начало, такая фраза не может не пробудить сразу внимание. И, макнув перо с бравой решительностью, почтмейстер продолжал:

«18 марта 1816 года, в день особенно замечательный для меня в этом случае, так как в это число празднуется память св. Александра, патрона Вашего Императорского Величества, я, Пьер Амабль Кентар, бывший в то время почтмейстером в Руа, что в Пикардии, гуляя по дороге, идущей в Париж, в полкилометре от города нашел на дороге небольшую очень простенькую коробочку из картона, а в ней русский орденский знак Святой Анны третьей степени, потерянный, вероятно, кем-нибудь из ваших храбрых воинов, проходивших по этой дороге. Я поднял с уважением этот почетный знак отличия и свято хранил его, как вещь, которую я высоко ценю».

Просто, достойно и естественно. Но в иной простоте и естественности нельзя не усмотреть Божьего промысла. И нельзя на это не указать!

«Удивительное совпадение обстоятельств, что этот высокочтимый орденский знак попал в мои руки именно в день тезоименитства Вашего Величества, не раз внушало мне с тех пор мысль осмелиться обратиться к великому Александру с всепокорнейшей просьбой даровать мне разрешение носить на груди этот крест, попавший в мои руки по неисповедимому промыслу Божьему, как будто указывавшему мне, что Ваше Императорское Величество не откажете мне в этой особенной милости.

Так как настоящее письмо будет получено в драгоценный для меня день 18 марта 1824 г., то я пользуюсь этим случаем, чтобы вознести к Господу Богу самые искренние молитвы мои и прошу Его ниспослать на августейшую особу Вашу всякие блага и сохранить на многие лета драгоценную жизнь Вашего Величества на благо его народа.

Да здравствует вовеки великий Александр! Таковы будут мои пожелания до последних дней моей жизни.

С глубочайшим почтением честь имею быть Вашего Величества всенижайший и всепокорнейший слуга Кентар».

* * *

И потянулись дни ожидания милостивого ответа. Конечно, имя Пьера Амабля Кентара – пустой звук для великого Александра, имя которого повторяет весь мир. Но ведь и Людовик Осьмнадцатый, отец и благодетель своих подданных, не знал лично руайенского почтмейстера – и, однако, не преминул украсить его грудь орденом. Что стоит царю беспредельных степей, населенных белыми медведями, простереть руку и дать просимое восхищенному его величием гражданину страны, этим царем облагодетельствованной? Окруженный низкопоклонством придворных, среди которых не все достойны его милости, разве не оценит он простой и, в сущности, бескорыстной преданности французского почтового чиновника, которому никогда не пришло бы в голову беспокоить великого императора скромной просьбой, если бы не явное указание божественного промысла и не поистине изумительное совпадение дней.

Еще никогда почта так не интересовала почтмейстера; при разборке писем он теперь всегда присутствовал лично. Дома, обсуждая все «за» и «против», он ясно чувствовал увесистость «за» и ничтожество возможных «против». Чаще прежнего он вынимал из коробочки орден и приставлял его к груди; собственно, он уже настолько с ним сжился, что только скромность и выдержка, плоды прекрасного воспитания, удерживали его от преждевременного обнаружения высокого к нему внимания русского императора. Встречая превыше его награжденных орденами соперников, он загадочно улыбался и больше не завидовал; но не мог отказать себе в удовольствии представить мысленно их вытянутые физиономии, когда однажды он выйдет с женой и дочерью на главную улицу города, поблескивая эмалью иноземного креста – и какого! Конечно, его будут расспрашивать, за что он получил высокую награду. На эти расспросы он ответит загадочной улыбкой: не может он болтать всякому о тех особых отношениях, которые связывают его с императором всех Россий! Тайна останется тайной и еще увеличит блеск его славы. Возможно, что высшее почтовое начальство сочтет неудобным держать его дольше на слишком скромном посту почтмейстера в провинции. Но главное не в этом – не корысть руководила его смелым поступком, а скорее чистая поэзия, эстетический запрос недюжинной души, взлет творческой фантазии.

Скрывать тщетно: он ждал ответного письма страстно и нетерпеливо. И когда письмо пришло, – он сломал его печать дрожащими руками.

«Его Императорское Величество повелел мне ответить Вам на Ваше прошение.

В прошение это вкрались ошибки, которые необходимо исправить.

Во-первых, тезоименитство Его Императорского Величества, несмотря на утверждение грегорианского календаря, приходится не на 18 марта, а на 30 августа старого стиля.

Во-вторых, случайность, вследствие которой в Ваши руки попал крест Святой Анны, отнюдь не дает Вам права носить его, так как подобные знаки отличия даются лишь в награду за услуги, оказанные государству.

По всему этому, милостивый государь, Вы поймете без труда, что императору невозможно удовлетворить Вашу просьбу».

В ближайшее воскресенье почтмейстер не гулял с женой и уже зрелой дочерью. Сидя дома, он со злобным лицом читал газету, бурча про себя иронические замечания по поводу самодурства и чрезмерной дерзости некоторых представителей некоторых варварских стран. В конце концов, обидно, что узурпатор Наполеон Бонапарт не научил их вежливости и вернул им так славно завоеванную Москву. Но увидим, что будет далее…

СТАРАЯ БАРЫНЯ

Нынче весь дом с утра в волнении и на ногах: старая барыня, Катерина Александровна, приглашена к высочайшему столу. Событие хотя и не редкое, но всегда чрезвычайное.

Девушки прогладили кружевной чепец с бантиками. Волосочес старательно подвил седые букли паричка. Еще с вечера развешен и проветрен дорогой шелковый капот, хрустящий и отдающий лавандой.

Приходится Катерине. Александровне снять с глаз зеленый зонтик, без которого дома она не ходила: мягчит свет и голове легче. Облекшись в капот, на левое плечо пришпиливает кокарду ордена Святой Екатерины, а через правое плечо под дочерним присмотром перекидывает со всей важностью и пышностью старую желтоватую турецкую шаль, драгоценную и наследственную, видавшую виды и смены царей.

Сколько надето под капотом нижних юбок – и не сосчитать; при полноте природной в таком сооружении Катерина Александровна еще более величественна. Нынче так одеваются немногие, только старого закала и самых почтенных родов особы. В правой руке барыни добрый костыль, в левой золотая табакерка в виде моськи. Вот и готово.

Одевшись, Катерина Александровна во всем облачении мерным шагом проходит по комнатам, и все ею любуются: старая полковница, при ней бессменно пребывающая, и две сиротки-дворянки, да старшая горничная, да две младшие, да калмык Тулем, которого держат в доме за скулы и безобразие, да карлик Василий Тимофеевич, человек хоть и крохотный, но почтеннейший, знаменитый на всех ворчун и большой мастер на ходу вязать чулок.

Дмитрий Степаныч, дворецкий, разряжен тоже в пух и прах: под белым галстуком округлено веером белое жабо, а хохол на голове взъерошен по самой подлинной дворецкой моде. При карете ждут два ливрейных лакея в нарядах, достаточно потертых годами, и в таких треугольных шляпах, каких больше не найти во всем Санкт-Петербурге, а нелегко и в старомодной Москве. Форейтор – чудо из чудес. В форейторы он был взят мальчиком, как и полагается; но Катерина Александровна перемен не любит и преданных людей ценит; форейтор с годами вырос в великана и, однако, остался при должности – здоровенным, устрашающего вида мужиком. Зато кучер, не в пример другим кучерам, отменно худ, хотя вся дворня на хороших хлебах. Сам худ, а армяк шит на плохой глазомер – болтается на кучере, как тряпка на метле.

Знаменита и карета Катерины Александровны: не то чтобы допотопная, но во всяком случае допожарная московская, пережившая французов. Лошадей четверка, разных колеров и роста, с торчащими ребрами, не от голода, а от глубокой старости, зато отличного нрава и полной смиренности: такие клячи не подведут, а довезут куда надо и привезут обратно в целости.

Когда знаменитый рыдван Катерины Александровны громыхает по улице, прохожие столбенеют и оглядываются; одни смотрят, как на чудо, другие, узнав, почтительно кланяются, а иная старушка набожно крестится, думая, что это везут архиерея или чудотворную икону.

Проводив Катерину Александровну хлопотно и почтительно, все домашние и дворня ожидают ее обратного прибытия с большим нетерпением, потому что возвратится она не с пустыми руками.

* * *

В девичестве Римская-Корсакова[184]184
  Жена генерала от инфантерии, командира Московского батальона И. П. Архарова Екатерина Александровна Архарова (1753–1836).


[Закрыть], по мужу Катерина Александровна была Архаровой. Братья Архаровы, Николай и Иван Петровичи, были знаменитыми правителями обеих столиц. Больше известен старший брат, Николай Петрович, екатерининский вельможа, московский губернатор при Екатерине, а при Павле – второй петербургский генерал-губернатор, человек сильный, лицемер отменный и правитель жестокий. От фамилии Архаровых произошло московское слово «архаровцы», то есть жулики, скандалисты и насильники. Но, вопреки обычному мнению, первый Архаров тут ни при чем, а слово «архаровец» родилось при его брате, Иване Петровиче, тоже губернаторе, но времен павловских, назначенном в помощь князю Долгорукому. Сам Иван Петрович был в военном деле неискусен, и Павел, назначив его военным губернатором, дал ему в дядьки полковника-пруссака Гессе, который и сформировал из восьми гарнизонных батальонов пехотный полк, прозванный архаровским. Вот этих «архаровцев» и запомнила Москва. Иван же Петрович был характера мягкого, человек любезный, правитель никакой, хозяин гостеприимнейший. Про него рассказывают, что особо почетным и любимым гостям он говаривал:

– Чем мне тебя угостить? Прикажи только, и я тебе зажарю любую из дочерей!

Любил выпить в хорошей компании, но к вину был равнодушен, а предпочитал пиво и пил его всегда с присловием:

– «Пивушка!» – «Ась, милушка!» – «Покатись в мое горлышко!» – «Изволь, мое солнышко!»

Наливал стаканчик – и выпивал со вкусом.

Об его московском правлении сведений осталось мало: ничего замечательного. Только известно, что однажды он приказал всем московским жителям завести выезды немецкой упряжи, в чем и обязал их подпиской; это было сделано по совету петербургского брата, чтобы доставить удовольствие Павлу. И, однако, от Павла он получил за это нахлобучку. Еще большую нахлобучку – с устранением со службы – получил его брат Николай, когда приказал всем обывателям Петербурга окрасить ворота и заборы полосами черной, оранжевой и белой краски, на манер шлагбаумов – опять же, чтобы сделать приятное императору, любителю казенного единообразия. Павлу не понравилось, Николай Петрович впал в немилость, а вскоре был устранен от московского губернаторства и Иван Петрович, и оба были высланы на жительство в свои тамбовские деревни. Ивана Петровича дворянская Москва провожала с сожалением; Карамзин привез ему целый мешок книг – читать в ссылке. Но ссылка была недолгой: Павел умер, а Александр вернул Архаровым царскую милость, хотя службы и не дал. С приходом Наполеона Иван Петрович переселился с семьей в Петербург, где и умер, а Катерина Александровна, его жена, стала проживать у своих замужних дочерей, ведя хозяйство с умеренностью и по старинке.

О ней воспоминаний сохранилось много, особенно в записках ее родных и свойственников. Об ее расчетливости, твердости, склонности к старозаветным обычаям и добродушии. О жирных и простых блюдах, которыми она любила потчевать приглашенных, о кучере Абраме, прозванном «труфиньоном», с которым она в Павловске собирала грибы, выезжая на этот спорт в низенькой тележке, похожей на кресло, окрашенной в желтую краску и запряженной в одну лошадь, старую смирную клячу. Белый гриб был страстью Катерины Александровны. Набрав грибков, приказывала зажарить большую сковородку, но есть грибы родные ей не позволяли – ей было вредно; старуха спорила, горячилась, чуть не плакала и, наконец, огорченно смирялась.

Катерина Александровна была очень чувствительна и боялась ужасов. В будние дни приживалка читала ей романы. Очень нравился Катерине Александровне «Юрий Милославский», но как дошло дело до опасности, которой подвергся герой, Катерина Александровна велела чтице сначала прочитать про себя и узнать, чем кончилось:

– Если он умрет, ты мне того не говори!

Катерина Александровна была глуховата. Глухим был и ее духовник, отец Григорий. Ее зять, Сологуб, подслушал однажды ее исповедь:

– Грешна, батюшка, покушать люблю сладко.

– И, матушка, в наши годы извинительно.

– Иной раз на людей сержусь и браню.

– Кого?

– Людей, говорю, порядком браню.

– А как их не бранить, потакать им нельзя.

– Еще в картишки поиграть люблю, батюшка.

– В картишки? Ну, что ж, это лучше, чем злословить.

Других грехов за Катериной Александровной не было.

Бывая при дворе часто как любимица вдовствующей императрицы, Катерина. Александровна держалась с достоинством, которого не теряла и в исключительных случаях.

Приглашенных много, прежней, павловской, простоты и строгости нет, гости разряжены по-модному, и на подержанную турецкую шаль Катерины Александровны смотрят со смешком на губах. Но старуху знают и уважают. Сам император Александр Павлович подает ей руку и ведет к столу. Распухшая от юбок, Катерина Александровна идет с ним тихо и важно во главе всех приглашенных.

И вдруг чувствует Катерина Александровна, что у одной ее нижней юбки лопнули завязки и сейчас эта юбка сползет и свалится. Другая бы тут же на месте умерла от ужаса и стыда. Катерина Александровна не растерялась, только позадержалась, беседуя с императором. Тем временем юбка совсем сползла на пол, образовав круг, накрытый шелковым капотом. Тут думать нечего, и Катерина Александровна, не оглядываясь и ничем себя не выдавая, переступает через круг и, продолжая беседовать, шествует дальше в столовую залу. Пусть кто смел и дерзок издевается над старухой – сама она будто ничего и не видит, да и император не заметил. Важно не потеряться и виду не подать! Теряют достоинство только выскочки и ветреницы – Архарова себя держать умеет.

И обед проходит торжественно и весело. Старуха, по глухоте, говорит громко и убедительно, мнений своих не скрывает, никакого смущения не показывает. Может, кто и хотел бы над ней посмеяться, да держит рот на замке.

Обычаю своему не изменяя, Катерина Александровна и сама лакомится сладкими угощениями, и не забывает откладывать, что получше, на особые тарелки, ей услужливо поданные. Гоф-фурьер знает ее привычку, и полные тарелки с пирожными, конфетами и отобранными фруктами с царского стола отправляются в ее экипаж, где ждет дворецкий. Видеть это никому не полагается, хотя и видят все. У старого человека свои прихоти, будь то дома, будь то за парадным придворным обедом.

И когда, вернувшись с обеда, Катерина Александровна, с помощью лакеев, дворецкого и костыля, выгружается из своего рыдвана, впереди нее несут тарелки с гостинцами. Прежде всего она проходит в спальню, где девушки снимают с нее парадный капот и все добавочные шкурки. Вместо них надевается капот домашний, тоже шелковый, но отменно заношенный, а под старый чепец подвязывается зеленый козырек. Выйдя затем в столовую, Катерина Александровна садится в просторное кресло за свой столик, на котором стоит бронзовый колокольчик, перед ней ставят тарелки, и начинается справедливый дележ. Внукам – персики, абрикосы, фиги как угощение наиболее редкостное; приживалкам – сладости попроще, прислуге – что доведется, сладкие сухарики, пряники и леденцы, – но ни один человек не останется не оделенным гостинцами с царского стола.

И только всех наделив в строгой очереди и кратко рассказав, как милостив был император да как пышен и обилен был обед, сколько было почетных гостей, какие подавались блюда и какая к какому блюду подливка, Катерина Александровна под ручки уводится на покой после столь трудного и примечательного дня. О потерянной юбке ни полслова, как будто ничего примечательного не случилось. Да и мало ли какие бывают случаи. Что для молодой вертопрашницы было бы немалым позором, того старухе почтенной фамилии никто в упрек вменить не посмеет, а домашним об этом и знать не к чему.

* * *

И даже когда смерть подошла к одру восьмидесятичетырехлетней Катерины Александровны, и тогда старая женщина не потеряла самообладания. На все слова утешения говорила одно:

– Вы меня умирать не учите. Умела жить, советов не спрашивая, сумею без вашей помощи и помереть.

И похоронили ее на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.