Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 51 страниц)

СИБИРСКИЙ ИГРОК

…и, посмотрев на меня не то чтобы критически, а с явным сожалением, как на занимающегося пустяками, сказала:

– Вот вы все роетесь в книгах, выискиваете печатные анекдоты про замечательных людей, а про моего деда, наверное, ничего не знаете.

Назвала и фамилию и город Екатеринбург. Людей с такой фамилией множество, а имя и отчество ниже. Весь рассказ занял минут пять, так как обоим нам было некогда. Но остальное она мне разрешила, что называется, досочинить, только без злобы, потому что ее дед был действительно замечательный чудак; кажется, о нем даже и писали что-то в исторических журналах. Сейчас таких людей больше нет. Есть судьбы сходные – людей, высоко взлетающих и низвергающихся в пропасть, чтобы взлететь опять, – но наше время придало этому характер авантюризма, деловой ловкости и коммерческого просчета. А тут просто – игрок, от природы презирающий обывательскую размеренную, разграфленную обыденность. Ну ее, в самом деле! И детей, – дальше об этом прочитаете, – так же воспитывал: сумбурно и бесшабашно. Дети выросли отличными и дельными людьми, прямыми, без душевных ужимок, широкими и свободными в житейских отношениях, сдержанными в серьезном, не падающими в несчастье. И такая же внучка – моя рассказчица, сейчас уже и сама бабушка, но живой человек и великая работница, которую знает весь грамотный русский Париж.

Не кутилой, а игроком был Марий Петрович (в святцах имени Марий нет, но уж так его звали). Игроком высокого полета – безраздумным. Не только верхисетские чугуноплавщики, а и почтенные екатеринбургские граждане ахали при рассказах о его карточных подвигах. И вообще в те времена в Сибири велась такая игра, о какой и не слыхивали югубмены парижского «Османа». В ночь выигрывали и проигрывали заводы и золотые прииски, пуды золота, своих и чужих жен и детские соски. Выиграв – наливали ванну шампанским и купали заезжую актрису, а потом, разлив по бутылкам, пили осовело и без особого вкуса. Проиграв – брались за ум и начинали «новую жизнь», пока не вывозила кривая или не пристукивала последняя незадача. Конечно, помогали друг другу выкарабкаться из крайности, потому что случиться может с каждым, а платежник за всех один и верный: заводской рабочий. Марий Петрович был среди других не хуже, а из лучших – первый на виду. Когда он появлялся за карточным столом, мелкая рыбешка отходила к сторонке и только примазывалась, играя на его счастье, а рыба красная, сгрудившись, терла бока. Начинали, по обычаю, с пустячков, кидаясь сотенными – детскими мячиками. Счастье шло вперевалку, передвигая деньги стопочками, пока не доходило до мелка; и вот тогда разгорался бой, потому что доверие было полное, да и знали каждый, кто в каком может считаться верном кредите. И уж с этой минуты мелкота попросту сматывалась. Играли же не на аглицкий манер – с каменным лицом и замаринованной вежливостью, а по-русски – с издевкой, кляня судьбу и не чуждаясь упоминания о родителях. А сибирский язык едок и образен, даже и до сей поры – поры языков смешения.

За Марием Петровичем числилось много великих побед и великих поражений. Иные из его побед остались в памяти горожан. В счастливую ночь Марий Петрович очистил до соринки и выжал досуха самые пузатые карманы. Под утро, приканчивая ногтем последнего, послал за городским оркестром и тройкой мирных лошадок. С поля сражения его вывели под руки прихлебатели и усадили в сани, разукрашенные коврами. Впереди шел оркестр, за ним нелихая благоразумная тройка, неспешно, впритруску, не беспокоя счастливо дремлющего человека, – и так по всему городу до самого дома. И конечно, весь обыватель высыпал на улицу, и уж всякий знал, что ныне за ночь Марий Петрович положил в лоск всех добрых приятелей, а завтра всем купцам и подрядчикам толкаться в его подъезде и принимать заказы.

Когда Марий Петрович выигрывал очень крупные суммы, душа его размягчалась – и никому не было отказа. Зная, что богат ненадолго, покупал прииски, дома, бриллианты жене, диковинки детям. Начиналась жизнь широкая, щедрая, у всех на виду. И жена ходила со светлым, приветливым лицом, богатством не кичась, но и не отказывая себе в удовольствии поблистать не одними уральскими самоцветами. Появлялась в доме дорогая мебель, детям выписывались учителя, легче жилось и рабочим, жизнь которых всегда стояла на карте. И случалось, что проходил год – Марий Петрович крепился, благоденствовал, не брал в руки карт.

Но слишком долго протянуть не мог – наползала скука. Сначала шутил на пустяках, зря чудачил. В пасхальный день, когда всем гражданам полагается, высунув язык и расстегнув пуговицу на брюхе, делать друг другу визиты, Марий Петрович через подручных нанимал всех городских извозчиков, с утра сгонял их к своему дому, а в удобный час выходил, садился на первого попавшегося, а остальным приказывал следовать порожнем за ним, вытянувшись на несколько улиц. И радовался, смотря, как визитеры снуют пехтурой, злобно на него косясь, а поделать ничего не могут: нет больше в городе извозчиков.

Забавлялся и дома в своем многодетном семействе: всех детей скликал в зал, садился на стул посредине, вынимал золотые часы и объявлял:

– Десять минут сроку на всех! Можете делать все, что хотите, только меня не трогать. Но кто просрочит – берегись!

Немедленно начинался кавардак. Сначала дети тузили друг друга, потом роняли вазу, горку уральских камней, еще что-нибудь ценное, а так как отец сидел при этом невозмутимо и улыбался, то приходили в истинный раж, хватали что попало, били зеркала, опрокидывали стойку с прекрасными изделиями из малахита и горного хрусталя, ломали мебель и выбивали в зале все окна. Но обычно, в увлечении, пропускали срок и попадали в лапы родителя, который спускал им по очереди штанишки, зажимал коленками голову и всыпал щедрую порцию тяжелой дланью. Затем призывались плотники, столяры, слесари, стекольщики – и Марий Петрович развлекался отделкой и обставкой своего парадного зала в новом стиле. Жена не вмешивалась в его забавы; чувствуя, что приближается новая полоса жизни, она припрятывала что можно, закапывала в саду кубышку с деньгами и раздавала верным друзьям бриллианты и драгоценности на хранение.

И вот однажды вечером Марий Петрович появлялся в игорном клубе. Плотно ужинал, говорил с тузами о делах, пил шампанское маленькими глотками, недовольно поглядывая на марку. В игру вступал не сразу и только в том случае, если его не уговаривали и не приглашали взять карту. Начинал с пульки в преферанс с разбойником и скачками, по той крупной, по какой играли только в Сибири. Обычно выигрывал, небрежно совал в карман несколько тысяч, затем вперевалку и с усмешечкой подходил к столу, за которым кидались в три листика или в девятку, смотрел, отходил, опять возвращался и на крупном куше брал карточку и покрывал всё. Бывали удачи – и тогда, к большому игроков неудовольствию, рано уходил, унося немалые деньги. Но если зарывался и начинал сердиться, – тут открывалась перед Марием Петровичем пропасть. Перебросав наличные, хватал мелок и писал на зеленом сукне вкривь и вкось цифру с нулями. С игроками горячими расправлялся быстро, давя капиталом и неразумной решимостью; но, попав на холодного искусника, – сам терял голову, бранился по-сибирски и навертывал запись на запись, непременно проставляя все нули огромными шарами.

Так шла ночь, а под утро, если попадала плохая и несчастная полоса, появлялись на сукне рядом с цифрами корявые буквы. Это для себя, для памяти, Марий Петрович переводил на деньги дом, обстановку, готовый чугун, руду, завод, бриллианты жены, свою коллекцию малахитов, лошадей с экипажами, последнюю запонку. Проиграв все дотла, делался строгим и спокойным, вставал из-за стола, назначив срок полной расплаты, и уходил, раздав прислуге последние золотые, припрятанные в карманах. По улице шел пешком, никого не беря в попутчики. Дома ложился спать и спал до другого дня.

Жена ни о чем не спрашивала, – да было и ни к чему, так как о проигрыше Мария Петровича уже наутро говорил весь город. Приходили поставщики со счетами, служащие за расчетом, замухрышки с дрянными вексельками. По маленьким счетам жена, его не спрашивая, выплачивала из оставшихся денег. Когда же муж, засев в своем кабинете, клал перед собой счеты и начинал щелкать костяшками, она тихо входила, становилась за его спиной, одной рукой ласково гладила его по плечу другой рукой ставила на стол шкатулку с теми драгоценностями, о которых он не мог не помнить. Приходили и уходили приказчики, разные темные людишки, но голоса повышать никто не смел: все знали, что Марий Петрович, хоть и разорен начисто, со всеми расплатится до последнего гроша.

Так и бывало. Со двора выводили лошадей, из дома выносили мебель, пока не оставался только некрашеный кухонный стол и носильное платье. Потом со скудным скарбом вся семья переселялась в небольшой, снятый внаймы домик на окраине города, дети переставали учиться, за обеденным столом подавали вареное мясо и зайцев; заяц на базаре стоил со шкуркой пятак, без шкурки восемь копеек (шкурку сдирать трудно). Прислуга зайцев не ела, – да прислуги-то больше не было, управлялась со всем жена и старшая дочь.

О своих сбережениях и припрятках жена Мария Петровича не говорила, а он никогда не спрашивал. С полгода, а то и год тянули жизнь бедную, пока Марий Петрович, с помощью лучших друзей, часто тех же самых, которые его обыграли, не покрывался легким пушком, а затем не обрастал и перышком. Начинал с малого, но, в делах ловкий и опытный, умел развить и крохотное дело в солидное предприятие. В клубе бывал постоянно, играл по маленькой в преферанс, к большому столу не совался. Немного делишки поправив, повышал игру, обычно счастливо. В семье был ласков, в обществе посмеивался без задора и общего уважения и доверия никогда не терял.

И вот опять приходил момент, когда, при хорошем заработке, Марий Петрович делал попытку выплыть. Тот момент чувствуя, жена старалась ему помочь. Видя его задумчивость, шептала на ухо, что на случай чего и у нее немножко припрятано, так что детям на молочко найдется. И Марий Петрович с улыбочкой подходил в клубе к большому зеленому столу. Не присаживался, а играл сбоку, мазал. Сотни брал и отдавал равнодушно, взятой тысяче тихо радовался, однако виду не подавая. Сыграв счастливо, присаживался на полчаса, держал банк и уходил вовремя с немалым выигрышем. И уже видели и чувствовали все, что придет час настоящего боя, когда Марий Петрович покажет себя в прежней силе, дождется своей полосы.

Так и случалось – полоса приходила. Вцепившись в хвост Фортуны, Марий Петрович держался за него крепко и, больше не задумываясь, рисковал раз-другой полным провалом. Кривая вывозила, куча золота росла, игроки бледнели, переползал на их сторону злодейский мелок. Карту Марий Петрович брал уверенно, зная, что не выдаст, и открывал ее с лицом равнодушным, почти жестоким. Когда же в затворенные ставни стучалось утро и противникам Мария Петровича уже нельзя было мечтать об отыгрыше, он подзывал пальцем сонного лакея и громким шепотком приказывал:

– Пошлешь там кого к капельмейстеру Черномордику на квартиру. Коли спит, вели вставать, и чтобы через час был готов со всем оркестром. А мне подай за мой столик в столовой чаю покрепче с молоком. Молоко-то есть? Это вот передай музыканту, а это тебе за услуги. Да чай чтобы горячий, настой до черноты, а кипятить не смей. Понял?

Ранним утром будил горожан городской оркестр и гремел по главной улице до окраинного домика. Подремывая в извозчичьей пролетке, следом за оркестром победитель возвращался домой отоспаться от славной трудовой ночи.

ДОСТОПАМЯТНЫЙ ОСЕТР

Осетр среднего возраста, не костеряк и не перестарок, весом пуда на два, разгуливал в волжских водах поблизости от Нижнего Новгорода, скуля, что очень уж мало попадается в последнее время моллюсков и прочей жратвы. «Мало» на его языке означало отсутствие привычных сотен тысяч и миллионов, потребных ему на завтрак и обед. Дело происходило в 1863 году, и если бы осетр мог подозревать, что лет через семьдесят, то есть к дням его основательной старости, не только будет еще меньше пищи, но и Нижний будет называться городом Горького, – он немедленно и в панике скатился бы в море, что, впрочем, он и делал каждую осень.

О чем думают рыбы – нам неизвестно, но их обычное хладнокровие заставляет предполагать в них мысли порядка холерического, то есть преимущественно бытового, не выходящего за пределы каждодневности. Осетр мог думать о надоедливости его близких родственников, от ничтожной стерляди до грандиозной белуги, о сородиче немецком, также носящем фамилию Анипенсеров, о своих собственных усах, висящих под закругленным рылом, о прочности и красоте своих спинных, боковых и брюшных жучек, мог вспоминать о днях страсти, загнавших его в верховья Камы; но и в мыслях его не могло быть того, что с ним вскоре случилось и о чем пойдет дальнейший наш рассказ.

В то время как осетр разгуливал по пресным водам, – по земле совершал образовательную поездку наследник российского престола Николай Александрович, сын Александра II. Маршрут его был, разумеется, предварительно выработан и известен, и куда направлялись его стопы – там начиналась великая суматоха власть имевших и городских управителей. Будущий царь должен был знакомиться со страной, и поэтому всюду, куда он приезжал, заранее наводились красота и порядок, каких в обычное время не было и быть не могло: улицы подметались, дома подмалевывались заново, люди облекались в парад, и население призывалось выражать чувства, какие в подобных случаях полагается испытывать, чтобы сделать приятное и высокому посетителю, и местному начальству; потому что ведь посетитель уедет, а начальство останется и может наделать неприятностей. Для чинов и отцов города столь редкие налеты были действительным праздником, так как за ними следовали награды и отличия, а если есть за кем-нибудь грехи, то наследник – не ревизор, и уж, конечно, в этом случае высшее начальство в своих же интересах покрывает низшее, чтобы самому не оказаться в ответе или немилости. Значит – показывай товар лицом, с самой лучшей стороны, удачно сокрой прорехи, направь стопы его величества на свежеусыпанные чистым песочком дорожки. А главное – занять внимание историческими достопримечательностями города, достижениями местной промышленности, красотами природы и отвлечь его от возможных житейских несовершенств.

Нижнему Новгороду было чем похвастаться: кремлем, часовой башней, собственным памятником Минину и Пожарскому, Спасопреображенским собором, тремя монастырями, флотилией речных судов и плотов, слиянием двух прекрасных рек, Макарьевской ярмаркой, красивыми окрестностями. Не могло быть, конечно, сомнения, что Николай Александрович захочет побывать и на пристани, откуда временно уберут бурлацкую рвань, и на рыбных садках, где и рыбка успеет принарядиться к его приезду.

До всего этого осетру не было бы никакого дела, если бы не случилось с ним крайне неприятной неожиданности, самой неприятной, какая может произойти с рыбой: он попал в сети в самый день приезда наследника российского престола. Собственно, попал-то он несколько раньше, дня затри, и временно пребывал в садке; но когда высокий гость пожелал присутствовать при промышленной ловле сетью, будущее содержимое улова было заранее очень ловко и предусмотрительно пополнено выдающимися образчиками красной рыбы, чтобы какая-нибудь случайность не испортила впечатления. В качестве главного козыря в последний момент был подброшен в сеть вышеупомянутый осетр, пойманный, таким образом, вторично.

Двухпудовый осетр, синевато-пепельный, с белым брюхом, с раздвоенной верхней губой и четырьмя висячими усиками, с шинами на спинных жучках, – картина занятная; наследник им залюбовался. Разумеется, осетр был немедленно преподнесен высокому гостю от имени нижегородского купечества, а так как государи бывают милостивы с юношеского возраста, то Николай Александрович высказал пожелание того осетра отпустить на волю, в привычную ему водяную стихию. Все это было заранее соображено и подготовлено, так что даже оказались заготовленными серебряные сережки с надписью, каковые его высочество изволил собственноручно прицепить осетру к жабрам. Не будучи очень чувствительным, осетр не возражал против пожалования его знаками отличия, а когда его спихнули в воду, не заставил себя долго просить, мотнул трижды хвостом – и оказался на середине реки.

Мы не описываем умиления присутствовавших лиц, не располагая на нашей палитре достаточным подбором розовых красок. Отметим только, что городской голова, человек добрый, хотя и любитель осетрины, едва не расплакался. Были награждены рыбаки, купечество получило словесную благодарность, из которой позже извлекло и некоторую материальную выгоду. Младшие родственники осетра, стерлядь и севрюга, напросились к высочайшему столу и предстали на блюдах в разварном и паровом виде, как врастяжку, так и кольчиком. Кто бывал на Волге, тем нечего рассказывать о зрительных и вкусовых впечатлениях, испытываемых человеком, не страдающим потерей аппетита и умеющим отдать должное местным рыбным блюдам, перечень которых занял бы слишком много времени и места.

Осмотрев все, что полагалось, и пополнив свое образование, наследник-цесаревич отбыл из Нижнего Новгорода выполнять дальнейший маршрут. Что касается осетра, то он, поболтавшись в Волге, отправился на зимний спорт в Каспийское море.

В мае 1865 года наследник-цесаревич скончался. Известно, как эта смерть огорчила отца, подготовившего своего старшего сына к управлению государством, в то время как второй сын его, Александр, никаких талантов в этом отношении не проявлял, страны наглядно не изучал и к царствованию не готовился.

12 октября того же года случилось такое событие. Мужичок Федор Иванов Петухов, временнообязанный крестьянин князя Юсупова, проживавший в селе Безводном Нижегородской губернии, невзирая на название своего родного села, был отличным рыболовом. И хотя невод его был достаточно дырявым, дно лодки во многих местах заплатано просмоленной паклей, а сам он не в меру суетлив, – все же судьба послала ему в этот день неожиданный и богатейший улов, а именно: среди обычной мелочи попал в его сеть двухпудовый осетр. Чтобы сохранить его для продажи живым, Петухов, не имевший садка, решил продеть осетру под жабры крепкую веревку и так пустить его в воду. Дело это сложное, так как осетры сильны и не любят такого обращения; навалившись на осетра всем телом и подпрыгивая вместе с его хвостом, Петухов все же исполнил свое намерение, но при этом увидал, что в одной из жабр осетра торчит серебряная сережка с вырезанными на ней буквами. По неграмотности сам он прочитать надписи не мог, но нашлись грамотные люди, которые не только прочитали, а и вспомнили, что два года тому назад был с такой отметиной выпущен осетр в Нижнем Новгороде самим покойным наследником-цесаревичем. Иначе говоря – привалило мужику большое счастье!

Немедленно о происшедшем был извещен нижегородский городской голова Мичурин, взволновавшийся до последней степени. Подсчитав по календарю, он установил, что достопамятный осетр пойман вновь как раз в полугодовщину смерти наследника. Не говоря уже о мистическом характере данного происшествия, только окончательный дурак не использует такого события для собственной карьеры. Поэтому городской голова, приказав того осетра беречь как зеницу ока, немедленно послал донесение губернатору, генерал-лейтенанту Одинцову.

Текст этого донесения благополучно сохранился в архивах нижегородской ученой архивной комиссии, и нам отрадно узнать, что городской голова был не только деятельным человеком, но и отличным литератором.

«При посещении в 1863 году Нижнего Новгорода блаженной памяти Его Императорского Высочества Государя Наследника цесаревича Николая Александровича городское общество поднесло Его Высочеству живого осетра больше двух пудов, и когда Государь Наследник подходил к тому осетру, он как будто обрадовался ему, встрепенулся, и цесаревич, по свойственной своей доброте, не желая предавать его закланию, изволил приказать сделать две сережки с означением на них имени своего и, лично сам продев их в жабры осетра, пустил его в Волгу с тем, чтобы он всегда принадлежал Его Высочеству».

Далее описывается уже рассказанное нами: как крестьянин Федор Иванов Петухов поймал осетра с сережкой в левой жабре и, не будучи человеком возвышенных чувств, попросил за осетра вознаграждение.

«Я, удовлетворив крестьянина Петухова приличным денежным вознаграждением из собственных своих денег, вообще с членами думы удостоверившись серьгою, имеющеюся в жабре того осетра, на ней оказалась вырезана надпись: „Выпущен цесаревичем Николаем Александровичем“, которую имею честь представить Вашему превосходительству и присовокупить, что поимка помянутого осетра весьма знаменательна тем, что день был этот полугодием со времени кончины цесаревича Николая Александровича, даровавшего свободу этому осетру, которому тоже с подлежащими знаками полагали бы по назначению покойного цесаревича дать свободу и пустить в Волгу: а для памяти настоящего события подвесить вместо потерянной серьги новую, изобразив так: „Вновь пойман в полугодие кончины Его Императорского Высочества, 12 октября 1865 года“».

Далее городской голова просил разрешения опубликовать в «Губернских ведомостях», чтобы каждый, кому еще раз удастся поймать того достопамятного осетра, выпускал его на свободу, за что из средств города будет выдаваться вознаграждение.

Разумеется, губернатор согласился и сел писать пространное донесение о том же министру внутренних дел, который, по всей вероятности, не упустил повергнуть этот случай на высочайшее рассмотрение.

По сказаниям современников, вторично пойманный достопамятный осетр, когда к нему приблизился городской голова Мичурин с новыми знаками отличия, вострепетал почти в той же мере, как и при знакомстве с цесаревичем. Каково же было его удивление, когда из его жабр была вытащена высокогнусная веревка, калечившая его столь нежные органы и надорвавшая рот, и сам он был предоставлен собственной воле. Не сразу поверив, он некоторое время поболтался на месте, опасаясь подвоха, и даже имел намерение перевернуться брюхом кверху. Однако выдуманный для него людьми инстинкт самосохранения помог ему оправиться и попытаться спастись бегством, что он и исполнил.

Разумеется, никаких дальнейших достоверных известий о судьбе осетра нет. Но есть некоторые основания предполагать, что береговые пределы Нижегородской губернии перестали нравиться достопамятному осетру. Сообразив, что его могут заставить праздновать целый ряд печальных и радостных годовщин и что его жабры обратятся таким образом в витрину ювелирного магазина, он решил, преодолев все трудности, переселиться из бассейна Волги в бассейн Северной Двины, как это сделали наиболее предприимчивые особи родственной ему стерляди. Предприятие оказалось чрезвычайно сложным, и мы до сих пор не знаем, удалось ли оно впечатлительному осетру. Если он жив до сих пор, то, вероятно, достиг уже предельного осетрового веса, примерно пяти пудов, и постепенно растерял свои знаки отличия, не представляющие особой ценности в подводном царстве. Возможно, наконец, что этого самого осетра кто-нибудь из нас потребил в том или ином виде, то есть под соусом томат или просто «по-русски».