Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 51 страниц)

БЛАГОДЕТЕЛЬНЫЙ АЛЖИРЕЦ

«Сево 11 мая 1828 году в Сурьянине Волховского уезду сево числа опосля обеду по особливому сказу крепосными людьми прапорщика Алексея Денисовича, совместно с крепосными брата его Маера Петра Денисовича при участии духовново хора Александры Денисовны Юрасовских на домовом театре Сурьянинском представлено будет:

 
Разбойники Средиземного моря
или
Благодетельный алжирец
 

большой пантомимный балет в 3 действиях соч. г. Глушковского, с сражениями, маршами и великолепным спектаклем».

* * *

Болховский уезд Орловской губернии был славен хлебом, пенькой, лесом, кожей и помещиками. Среди последних богачи братья Юрасовские прославились на весь уезд и на всю губернию своим служением музам Эвтерпе, Талии и Терпсихоре[229]229
  В древнегреческой мифологии Эвтерпа, Талия и Терпсихора – дочери Зевса, покровительницы лирической песни, комедии и танца.


[Закрыть].

У Алексея Денисовича была целая балетная труппа из крепостных его крестьян, обученная прекрасными учителями; Петр Денисович больше интересовался фокусниками и одного имел поистине замечательного – Тришку Баркова, настоящего шпрынмейстера; Александра Денисовна любила хоровое пенье, и хор ее славился на всю округу.

11 мая 1828 года наехало гостей столько, что едва хватило места для парадных столов на лужайке в конце липовой аллеи, где стояла оранжерея. Там десятки дворовых суетились, подготовляя для гостей ужин.

Театр открытый. Перед сценой для почетных гостей вынесены кресла и стулья, для прочих помещичьих семейств – скамьи, покрытые материями. Допущены и крестьяне, для которых отгородили места подале веревкой, чтобы не очень напирали на господ и не воняли.

День прекрасный, все разряжены по-летнему; мужчины кто во фраках, кто в поддевках, старые барыни в шелках, девицы в легких ситцах, иные в сарафанах. В саду и не разберешь сразу, которые цветы выращены на клумбах садовниками, а которые цветы бегают на двух ножках и созданы на погибель сердец.

Перед тем как занавесу раздвинуться, выпущен на авансцену говорун, крепостной человек Алексея Денисовича – Афонька Матвеев, в белом балахоне, а рожа в муке:

– Преславные господа и почтенная публика. Как барин приказал, то дозвольте рассказать, чево будет здеся представлено, а именно знаменитая пьеса «Разбойники Средиземного моря, или Благодетельный алжирец». Сия пьеса имеет роли, наполненные отменной приятностью и полным удовольствием, почему на санкт-петербургских и московских театрах завсегда благосклонно публикою принимаема была. Особливо же обратите внимание: декорации – наружная стена замка Бей, пожары и сражения, которые декорации сейчас перед вами настежь откроются. Замечательное действие препровождено будет музыкой господина Шольца, а на скрипке играет соло его сиятельства графа Каменского бывший крепостной человек Васильев, отменный музыкант. И под эту музыку разнообразные актеры, всё барина Алексея Денисовича крепостные люди, будут вершить прыжки, именуемые антраша в балете. По первому делу Антонов Васька, Хромина Васютка и Зюрина Донька втроем па-де-труа. Отдай занавес!

Тянут занавес детские руки, а как оттянули – выглядывают по краям сопливые мордочки. Их роль невелика, но очень уж занятна.

Васютка Хромина и Донька Зюрина в дешевых костюмах из китайки и коломянки, но девушки – ах, как хороши! Платья закрытые, ножки до самой бабки завешены красными шароварами, на головах чалмы с петушиными перьями. Легкость движений неописуемая; танцуя, смотрят на барина, сидящего в первом ряду, был бы он доволен. Потому что ежели барин не будет доволен, то может и выпороть. Васька Антонов – главный актер, он и есть – Благодетельный алжирец, морда вымазана углем, сапоги под красный сафьян, и скачет Васька поистине превосходно. Самый танец означает, что в замке Бей на берегу Средиземного моря все в порядке и народ благоденствует; а ежели на декорации изображен пожар и сраженье – это относится к дальнейшему, а пока не считается.

Танцуют долго, Васька-алжирец в середке, девушки по бокам. По строгим помещичьим театральным правилам, актер актерки касаться не должен; только вид делает, что поддерживает за талию. И, так танцуя, отступают все трое к стене замка Бей.

И тут из правой кулисы появляется чудо-балерина, вся в белом и простоволосая, только с венком живых цветов, – Аниска Картавая, главная солистка барина Алексея Денисовича. Аниска легка, как пух, обучалась в Москве у лучшего учителя, и не только на сцене, айв любом зале не уступит никакой светской барышне – и в менуэте, и в контратанце, и даже в верхнем танце (придворном). Аниска и читает, и пишет, и отменно говорит по-французски, и хорошо играет на клавикордах, чем могут похвастаться немногие помещичьи дочки. Аниска знает и любит хорошие стихи и уже не плачет над «Бедной Лизой», как эти глупенькие провинциальные девицы. Но она остается Аниской Картавой, рабыней помещика Юрасовского.

Влетают на сцену разбойники Средиземного моря, па-де-катр, состоящий из Родина Фильки, Зюрина Захарки и Демина Ваньки, а четвертым танцует с ними тот же Васька Антонов, и тут они сражаются, причем на помощь Ваське прилетают еще Сидорка Петров и Хромин Карпушка, парень-красавец, но сейчас чумазый, как и все, мужчина. Побивши разбойников и освободив из их плена Аниску, Васютку и Доньку, зачали вместе и ними вершить прыжки и антраша самые изумительные, а в заключение Аниска застыла в середке, две девушки у ей за плечами, мужчины в окружении, а Благодетельный алжирец всех впереди на корточках, руки к небу воздевши. И тут скрипка перестала играть сочинения господина Шольца, а почтенная публика захлопала в ладоши.

В перерыве господа промеж собой вспоминали разные театры, кто что видал и где. Одни хвалили бывший еще при Екатерине «Воксал барона Вонжура» в Санкт-Петербурге, на Мойке, другим больше был памятен московский «Воксал Медокса», а из нынешних – «Плезир» и «Альгамбра». Хороша была пиеса «Олинька, или Первоначальная любовь»[230]230
  «Олинька, или Первоначальная любовь» – пьеса со стихами А. М. Белосельского-Белозерского, опубликованная в 1796 г. в селе Ясном. Была поставлена в крепостном театре А. А. Столыпина.


[Закрыть], неплоха и опера «Ям и посиделки», а всего чувствительнее и страшнее трагедия Шекспирова «Леар». В первые годы после Отечественной войны ставили освободительные трагедии исторического характера, в которых русские витязи начисто изничтожали скуластых татар. И как выступит актер и объявит зычным голосом: «Разбитый хан бежит, Россия освобождена!» – так весь театр задрожит от криков и рукоплесканий. Вот были времена! Такие времена, что даже один перчаточник просил разрешения нарисовать на вывеске перчатку с указующим пальцем и надписью: «Рука Всевышнего Отечество Спасла».

Упоительное забвение зрителей прервал опять говорун Афонька Матвеев (он же и афиши всегда писал) новым заявлением:

– Почтенные господа, за сим следует препотешной разнохарактерной комической пантомимной дивертисман с принадлежащими к оному разными танцами, ариями, мазуркою, русскими, тирольскими, камаринскими, литовскими, казацкими и жидовскими под названием: «Ярманка в Бердичеве, или Завербованный жид». Отдай ребята, занавес!

Над ярманкой гости изволили вдоволь нахохотаться, и песни прослушали, и танцы посмотрели с немалым восхищением. Толпа крестьян за веревкой тоже развеселилась и, господ не стесняясь, делала вслух замечания, так что барин Петр Денисович погрозил туда кулаком. И как этот номер кончился, побежал Петр Денисович за кулисы убедиться, что его главный актер-одиночка, великий шпрингер и позитурный мастер, не пьян и к представлению вполне готов.

Отвели занавес, и предстал перед всеми Тришка Барков в балахоне со звездами и в высокой шляпе конусом, как бы маг и волшебник. А возле стоял стол с дудками, тарелками, палками, паклей и прочим нужным Тришке добром.

Первым делом Тришка Барков закричал в дудку уткой, а потом на той же дудке сыграл очень чувствительную музыку, а бросив дудку, пустым ртом засвистал, бытто соловей, да заиграл, как на свирели, да забрехал по-собачьи, да замяукал кошкой, да заревел медведем, да замычал прежде коровой, потом телком, да закудахтал курицей, да запел и заквохтал петухом, да, как ребенок, заплакал, да завизжал подшибленной собакой, да завыл голодным волком, да голубем заворковал и принялся кричать совою – и все так искусно, что будто эти звери и птицы спрятаны у него не то в рукаве, не то за щекой. Еще Тришка поиграл сразу на двух дудках, сам держит тарелку на палке, а ту палку у себя на носу – и крутит, чертов сын, да еще палку поставил на другую палку и все крутит не роняя. И господин его и вся публика, особенно молодежь, только смотрят да ахают, а Тришка взял со стола паклю, зажег кремнем и трутом и ту горящую огнем паклю начал глотать, грустного вида не показывая и даже рта себе не обжегши, в чем любопытные опосля убедиться легко могли. И когда всю паклю Тришка съел с огнем и пеплом, тогда, чинно поклонившись в сторону барина, принялся тот же Тришка Барков приятным голосом рассказывать прекуриозные рассказы из разных сочинений, наполненных отменными выдержками. Которые барышни, те бытто не поняли, и, однако, личики занялись нежной красочкой, а пожилые помещики Тришку одобрили и набросали ему прямо на сцену медных денег.

Теперь пришла очередь барышне Александре Денисовне похвастать своим хором. Всегда хорошо пели на Руси, а обучи простого крестьянина – он запоет еще отличнее. Пели песни сначала духовные, потом партикулярные. И было всем то радостно, то грустно, кто и слезу пустил, а иные не удержались – подпевали с мест и притоптывали ножкой тем песням в лад. Дунька Хрустова была запевалой, а из мужчин Климка Пустяков – всем голосам голос. Оба учились у известных итальянских учителей, и многие помещики приторговывали их у барышни Юрасовской, давая в обмен и племенных быков, и свору легавых, и заграничный орган с десятью музыкальными пиесами, – не продала!

Солнце село, зажглись по аллеям смоляные шесты, а на ужинных столах дворовые лакеи наставили сальных свечей в высоких подсвечниках под стеклянным колпаком; да еще много было свечей понавешено в цветных китайских фонарях над столами и на ближних деревьях аллеи. Умели принять гостей помещики Юрасовские! А вино разносили и наливали актеры в тех же костюмах, как играли и танцевали танцы. Было приказано первой балерине Аниске Картавой потчевать стариков и важных барынь, говоря с ними непременно по-французски и речью изысканной. На Аниску заглядывались мужчины и пытались заговаривать, а то и щипнуть, – но барин Алексей Денисович смотрел строго и тотчас ее отзывал.

Изо всех крепостных актеров драли за сегодняшнее только одного Захарку Зюрина, да и то на другой день: за то, что Захарка, делая антраша в балете па-де-катре, ногой промахнулся и припал на руку, чего по ходу танца не полагалось. Драли на конюшне розгой, не лихо и не спеша. Барин же, на Захарку рассердившись, при той экзекуции даже и не присутствовал, будучи мягкого и чувствительного сложения.

К ночи которые гости разъехались, а которые остались ночевать. Актеров же и актерок заперли, как полагается, в двух обширных избах, мужской и женской, и приставили от барина верный караул, чтобы из избы в избу никому не было ходу. Главное – баловства не было бы! А как умели держать в те поры лицедеев в полной строгости, то и театр российский стоял высоко, а с годами подымался все выше, и вот теперь выше нашего театру нет ни в Европе, ни в Америке, о чем всякому известно, а хвастать нам не пристало.

ЗАДУМЧИВЫЙ ЧИНОВНИК

В феврале 1829 года Петербург был взволнован слухом о покушении на взрыв Сената. По высочайшему приказу было произведено строжайшее следствие. Дело оказалось вздорным и пустяковым, ни в чьей памяти не осталось, и только спустя сорок лет один исторический журнал напечатал на двух страничках резолюцию по этому делу уголовной палаты и Сената.

В те времена придавали значение событиям и их последствиям, а душа человеческая не изучалась и оставалась в тени. Мы – психологи и мимо человека не проходим. Покорная приказу нашего творческого воображения – да явится пред нами из времен занятная фигура российского Герострата![231]231
  Герострат – грек из города Эфеса в Малой Азии, в 356 г. до н. э. сжег храм Артемиды Эфесской, чтобы обессмертить свое имя. В переносном смысле употребляется для обозначения честолюбцев, добивающихся славы любой ценой.


[Закрыть]

Сей Герострат служил канцеляристом второго департамента Сената и носил христианское имя Михаила Егоровича Шабунина. Из его биографии известно очень малое. По показанию его отца, за девять лет до происшествия Мишенька купался в реке и чуть было не утонул, после чего «был замечен не в полном уме, что произошло от испуга». Ясно, что отец рассказал об этом с целью оправдания странного поступка сына. Затем – покушение на взрыв Сената и отдача виновного в военную службу рядовым. Больше ничего не известно о Михаиле Шабунине, и читатели поймут, каких трудов нам стоило добыть о нем сведения здесь, в Париже, по прошествии ста пяти лет, причем единственной руководящей нитью было для нас занесенное в протокол признание самого героя, выраженное в следующих словах:

«До означенного поступка моего я чувствовал в себе сильную задумчивость, от которой доходил до того, что не мог совершенно на вопросы отвечать».

И вот что мы узнали о личности Михаила Шабунина и мотивах его поступка.

* * *

В то время ему шел девятнадцатый год. Сейчас это – цветущая юность, тогда было вступлением в полную возмужалость. К двадцати годам человек должен был не только вполне определить свое назначение в жизни, но и на деле выказать свое соответствие этому назначению. Михаил Егорович, страдая припадками задумчивости, неуместной в николаевские времена, дороги своей не определил и очень этим мучился. Он чувствовал в себе недюжинную духовную силу – и был лишь ничтожным писцом сенатской канцелярии. Он был высок, строен, носил на висках завитушку из волос и на скулах пушок будущих бакенбард. Идя на службу и со службы, он не смотрел по сторонам, как делали его товарищи, а держал голову высоко и наблюдал ломаную линию крыш, прерываемую заборами. Над крышами летали вороны и воробьи, и мысль Михаила Егоровича следовала за их полетами в то время, как циркуль его ног, одетых в узкие панталоны со штрипками, измерял панель. Именно за эту гордую и независимую походку сослуживцы прозвали его кандибобером, – выражение более сильное, чем гоголь.

Катеньку Проскудину, некоторым образом виновницу позднейших событий, скромную девушку, ходившую с опущенными долу глазками, Михаил Егорович заметил только потому, что встретил ее на лестнице, когда он подымался, а она спускалась, – единственный случай, когда они могли встретиться глазами. Встреча произошла – и дальнейшее определилось.

Катенька Проскудина была дочерью начальника того самого отдела канцелярии, где служил Михаил Егорович. Долгой службой можно добиться многого – даже руки дочери высокого начальника. Но когда в груди яркой звездой загорается любовь – она не ждет. Долгой службе можно противопоставить яркий подвиг, хотя бы безрассудный; им не завоевать руки, – но сердце завоевывается без промаха. Смелый должен дерзать. Об этом и думал Михаил Егорович, когда, идя на службу или со службы, он считал на крышах ворон и воробьев.

В Эфесе был храм Дианы[232]232
  Храм Дианы – одно из семи чудес света. В римской мифологии Диана, богиня растительности, родовспомогательница, олицетворение луны, отождествлялась с Артемидой и Гекатой, поэтому встречаются различные названия известного эфесского храма.


[Закрыть] – в Петербурге был Сенат. Герострат хотел прославить свое имя на все века – и достиг этого. Михаил Егорович Шабунин поставил себе меньшую задачу: он хотел только поразить воображение сослуживцев и заставить о себе заговорить, – и также достиг этого и даже большего; спустя сто лет его имя украшает эти страницы. В лавочке гостиного ряда он купил серы и селитры, древесный уголь нашел дома, а необходимый бурачок сам сделал из сенатской бумаги, которую приносил домой для переписки департаментских документов.

Непонятно, как мог Герострат сжечь храм Дианы Эфесской; храм-то ведь был каменным? Михаил Егорович, при всей своей задумчивости, сразу сообразил, что сжечь или взорвать Сенат почти невозможно. Поэтому он выбрал для своей адской машины место между двумя каменными капитальными стенами, где стояла к тому же пожарная машина, закрытая брезентом. Рано явившись на службу, он поставил бурачок, начиненный самодельным порохом, рядом с пожарной машиной, в бурачок вставил тонкую церковную свечу и зажег. Затем он вошел в комнату канцелярии, взял книгу исходящих, раскрыл ее на текущих номерах и по привычке погрузился в задумчивость.

Входили и выходили мелкие чиновники, самый мелкий из них чинил перья для столоначальника и для его превосходительства, другие обменивались хвастливыми рассказами о том, как здорово было вчера выпито по случаю тезоименитства экзекутора. Сторож Бочкарев подмел вчерашний сор, подхватил его совочком и понес через коридор к ящику на черном ходу. Проходя мимо пожарной машины, Бочкарев потянул носом: откуда-то пахнет гарью. Вынеся сор и возвращаясь, опять потянул носом: еще больше пахнет и как будто из-под машины тянет дымком. Тогда он откинул парусину и увидал на каменном полу тлеющий бумажный бурачок.

Чиновники были бриты, сторож носил большую бороду. Когда Бочкарев, не предвидя всей опасности – а он был человеком семейным, – наклонился над адской машиной и протянул к ней руку… Но тут мы временно обрываем нить рассказа, чтобы сделать его интереснее, и возвращаемся к задумчивому чиновнику.

* * *

О чем думал Михаил Егорович? В такой ранний час исходящих бумаг еще не было, а входящими ведал другой. Мог он думать о том, что лишь мгновенья отделяют его от начала славы и необычной участи; мог думать о Катеньке Проскудиной и о предстоящем взрыве и пожаре в ее еще неопытном сердце.

Одну минуту в его голове мелькнула мысль, что не лучше ли побежать в коридор и потушить свечку под брезентом пожарной машины. Но тогда все останется по-прежнему – стоило ли начинать? Как фаталист, он не испытывал ни малейшего волнения и даже перед самим собой рисовался полным своим спокойствием, жалея о том, что против него нет зеркала. Минуты идут, сослуживцы входят и выходят, ничего не подозревая, – и вот все это взлетит на воздух. Был Сенат – и нет Сената.

И вдруг – топот ног, громкие голоса, и в комнату вбегает сторож Бочкарев, неистово трепля вполовину сократившуюся бороду.

Настоящего взрыва не было, но трудно передать происшедший в канцелярии переполох. Кто кричал: «Пожар!», кто.' «Взрыв!». Догадливые быстро залили догоравший бурачок водой из рукомойника. Начальства выбежали из важных кабинетов, и на некоторое время было забыто чинопочитание, так что простые писцы, размахивая руками, не докладывали, а просто рассказывали о происшедшем и титулярным, и даже действительным статским советникам. Достаточно сказать, что прибыл на место происшествия сам обер-прокурор сенатского департамента, извещенный последовательными в порядке иерархии докладами. Двумя часами позже о взрыве в Сенате узнал император Николай Павлович, а еще позже часом по его высочайшему приказу обер-полицеймейстер Шкурин[233]233
  Александр Сергеевич Шкурин (1783–1853), занимал пост обер-полицеймейстера в Петербурге, генерал-майор.


[Закрыть] лично производил дознание и допрашивал служащих. К вечеру о страшном деле говорил весь Петербург.

Среди суматохи и волнений вполне спокойным остался только задумчивый чиновник Михаил Егорович Шабунин. Высокий и стройный, он был прекрасен с застывшей на устах улыбкой Байрона, а к столу занятого допросами обер-полицеймейстера подошел своей обычной походкой чистокровного кандибобера. Скрывать ему было нечего: разве не для славы он сделал то, что он сделал? Он искренне сожалел, что несчастный Бочкарев опалил бороду и лицо. Он даже не понял предположения о политических мотивах его замысла. Он хотел, чтобы о нем узнали и заговорили, – и вот его знают и о нем говорят.

Следствие по его делу, столь сложному, заняло лишь одиннадцать месяцев. Ко дню его окончания интерес события потерял свою остроту. В иностранных дипломатических кругах пришли к убеждению, что преступление задумчивого чиновника не имеет прямого отношения к делу декабристов и что ожидать дворцового переворота нет достаточных оснований.

Следственная власть, эксперты и судьи оказались вполне на высоте задачи. Инспектор местных арсеналов генерал-лейтенант Козен, произведший экспертизу остатков бумажного бурачка, высказал авторитетно, что от прикосновения огня к веществу, коим был наполнен бурачок, взрыва строения последовать не могло, но в тесном и деревянном помещении, малопосещаемом, и в особенности по ночному времени, долговременное горение подобного предмета в его тесном соприкосновении с деревянными частями могло бы привести к пожару.

Первый департамент надворного уголовного суда в свою очередь признал, что положение бурачка между капитальными стенами каменного строения, притом в час, когда в комнатах помещения присутствуют люди, свидетельствует об отсутствии у обвиняемого зловредного намерения здание уничтожить.

Палата, куда дело перешло, определила поступок Михаила Егоровича Шабунина как шалость, однако весьма дерзкую по месту, избранному для ее совершения.

Сенат по пятому департаменту дал знать губернскому правлению и уголовной палате, что постановление палаты сим утверждается и должно быть приведено в исполнение.

Постановление же было: Егора Шабунина отправить в рекрутское правление для сдачи в солдаты.

Нет никаких сведений, – и не нам их выдумывать, – о том, как тянул солдатскую лямку бывший задумчивый чиновник Михаил Егорович в николаевские времена, когда смертной казни у нас, слава Богу, не было, но были шпицрутены.

Нет никаких сведений и о том, как отнеслась девица Ка-тенька Проскудина к поступку человека, с которым она встретилась глазами впервые на лестнице. Но тут мы гораздо свободнее в предположениях и не можем не высказать надежды, что если бы была хоть искра любви в сердце девушки, – то она разгорелась более ярким пламенем и привела к губительнейшему взрыву, чем бурачок, поставленный близ пожарной машины. В те года закончил Пушкин «Евгения Онегина» и уже начали молодые люди кутаться в плащ Чайльд-Гарольда. В те дни девушкам нравился чистый героизм, они ценили таинственную задумчивость лица и дерзость поступка. Не было нынешнего противного практицизма, которого ничем не проймешь, – хоть прыгай с высоты Эйфелевой башни, хоть отбей голову Венере Милосской или бросься под вагон метрополитена.

Пусть даже Катенька вышла замуж за чиновника с высоким положением; пусть она блистала в свете или рожала детей. Но нельзя себе представить, чтобы время от времени она не вспоминала молодого задумчивого чиновника, ради нее решившегося на величайшее кощунство – поджог Правительствующего Сената.