Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)

ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

Все, что можно придумать странного и страшного, – все было собрано в двух комнатах милого чудака, большого барина и бывшего богача Андрея Борисовича. Свое состояние он прожил хорошо: и сам им пользовался, и помогал другим не голодать или хотя бы просто не скучать и не обижаться на судьбу. Когда же пришли почтенные годы, – смерть еще не за плечами, но уже в щелочку подглядывает, тут ли человек, ждет ли, – осталось у Андрея Борисовича достаточно на прожиток и ничего для соблазна многочисленных наследников. Так и лучше – никто не беспокоит заботами и советами о здоровье.

Под старость развились в характере и склонностях Андрея Борисовича черточки, наметившиеся еще в молодые годы: любовь к таинственному, загадочному, необъяснимому, занимательному, страховитому. В свое время отдал дань увлечению тайными обществами и потусторонними знаниями; тайные общества пресеклись со смертью царя Александра в Таганроге, а наступившая новая строгая жизнь отвлекла от пустяковых мечтаний. Но вкусивший от запретного плода – вкуса его не забывает; на покое, в отставке отдел государственных, Андрей Борисович вернулся к любимым книжкам – Сведенборгу, Эккартсгаузену, творениям Феофраста Парацельса Гогенгеймского, к тайным спискам книг сивилловых, к пробиркам с серой и ртутью, к Изумрудной таблице Гермия Триждывеличайшего[254]254
  Эммануил Сведенборг (1688–1772), шведский естествоиспытатель, ясновидец и духовидец; связывал свое учение с древней наукой магов. Карл Эккартсгаузен – немецкий мистик, чьи произведения получили наибольшее распространение в начале XIX века. Парацельс (настоящее имя Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493–1541) – немецкий врач и естествоиспытатель, родоначальник учения об «архее» – высшем духовном принципе, регулирующем жизнедеятельность организмов. Гермий Триждывеличайший (более распространено было его наименование Гермес Трисмегист) – мифологический «мудрый и благодетельный» египетский царь, создатель теософского учения; книги, якобы написанные Гермием, были созданы в середине III века и получили распространение в Египте и Греции в III–IV веках; считался покровителем тайных наук и тайного знания. Книги, написанные этими авторами, а также приписываемые им, были широко распространены в среде русских масонов.


[Закрыть]. Не то чтобы уходил с головой в алхимию и черную магию, а все же забавлялся не на шутку, не столько мечтая о золоте, сколько о жизненном эликсире. Жизнь была прожита неплохая, – отчего бы и не повторить ее, вернув себе молодость и способность к милым шалостям и глупостям, которые никогда не наскучат?

В тайных знаниях помогал Андрею Борисовичу московский, по тому времени знаменитый маг и кудесник, не то армянин, не то персидский выкрест Давьяк, по профессии жулик и шарлатан, зарабатывавший на простаках. Андрей Борисович не верил Давьяку, но не мог без него обходиться, потому что любил обставлять свои занятия магией всякими внешними фокусами, а только Давьяк умел раздобыть, когда нужно, черную кошку, сову, замысловатый рецептик, металлы, соли, колбочки, перегонный куб и всякую иную дребедень. Давьяк украсил стены рабочего кабинета Андрея Борисовича таинственными фигурами, чертежами, знаками зодиака и надписями на неведомых и вряд ли существовавших языках. Все это помогало создавать нужное настроение, и своей рабочей комнатой Андрей Борисович искренно любовался. Работая, надевал перепачканный и прожженный халат, подвязывался сыромятным ремешком, а на голову надевал род камилавки или остроконечный колпак со звездами. В этом костюме он больше всего читал старинные книги и рукописи, до смысла которых добраться было нелегко, но без помощи которых тщетно было надеяться найти философический камень и изготовить жизненный эликсир, не только излечивающий все болезни, но и дающий бессмертие.

Большим сокровищем Андрея Борисовича были несколько списков книг о сивиллах с изображениями в красках и золоте, особенно книга о них мудреца Маркуса, писанная в полулист на толстой александрийской бумаге крупным полууставом. «Что есть Сивилля? Мы о Сивиллях сице отвещаем: Сивилля есть женский пол человек, девственный, чрез мановение предречительный. Понеже жена скорее растет и скорее исчезает, и разум имат мягчайший и непостоянший». В часы вечерние, в мерцании трех восковых свечей, покойное кресло Андрея Борисовича окружали девственные пророчицы, среди которых были у него любимицы, были и ненавистные. С великой важностью входила древнейшая и славнейшая сивилла халдейская Самвифи во златых ризах, зраку младообразного, красотой зело добра, умывалась в трех корытах, из единого камня усеченных, садилась на высокий престол и изрекала пророчества. Ее сменяла сивилла Ливика, родом из Барбарии, взору среднего, собой зело черна, а в руке масляная ветвь. За черноту Андрей Борисович ее не очень долюбливал, но любил повторять ее стихи: «Приидет день светлости – и разгонит вся темности». За Ливикой входила Делфика, родом гречанка, молоденькая, с главой, обмотанной волосами, всегда в руках с веткой Дафнией, сиречь бобковиное дерево. С пустыми руками сивиллы не являлись, а несли: одна – агнца, другая – меч голый и яблоко кругло, а то книгу и терновый венец, класы житнии, скипетр, воловий рог. Одни были одеты скромно, другие – в золото и пурпур, и возрастом все различны, от молоденькой, всегда веселой хохотушки Любики, до противной нравом, гневливой Фригиаты, неприятнейшей старушенции с распущенными волосами. Последней входила итальянка Тыбуртина в красной одежде, с козловой кожей на плечах, современница Цесаря Октовьяна, и на этом шествие сивилл кончалось, и Андрей Борисович ставил на полку свою драгоценную рукописную книгу.

Где-нибудь да должна была сохраниться утраченная людьми древняя мудрость. Феофраст Парацельс дает немало указаний, но понять его нелегко, говорит он больше намеками, а самые рецепты нарочно запутаны словесной неразберихой, – что и естественно, потому что он писал не для всех, а лишь для догадливых и мудрых. Андрей Борисович перепортил немало всякого добра, кипятя в колбочках разные снадобья и по указанию, и по догадке. Один раз колбочку взорвало, и едва Андрей Борисович не потерял глаз; другой раз надышался каких-то синих паров до головной боли, так что спасла только тертая редька. Года два затратил на изготовление желтого металла, который в последней перегонке должен был превратиться в золото, и на эти опыты ухлопал столько денег, что пришлось бы, открывши секрет, поставить целую фабричку, чтобы вернуть одни только расходы. В этом деле ему с особым старанием помогал Давьяк, пока не наскучило Андрею Борисовичу кормить шарлатана. Да и что в нем, в золоте? Разве в богатстве счастье? Это только в молодости так кажется, а когда седеют волосы, слабеет зрение, появляется ломота в пояснице, устают ноги даже от малой ходьбы, а вкусные любимые блюда становятся в брюхе колышком, – тогда человек догадывается, что никакое богатство не вернет ему молодых утех и смелости прекрасного неблагоразумия. И, однако, говорится в старинных книгах о людях, которые знали тайну вечной молодости и жили припеваючи дольше, чем можно поверить. Сколько есть чудесных трав, действие которых нам не вполне ведомо. Иная деревенская бабушка знает больше нашего, но, по неграмотности и темноте, всей силы из ведомых ей трав извлечь не может. Тут даже не чародейство, а подлинное знание, только либо забытое, либо не доведенное до конца усердными опытами. Но без связи с чудесным наука не имеет силы, и прост тот, кто верит лекарственным лепешечкам и каплям, остаткам знания древних врачевателей, а в целительные силы природы проникнуть не пытается.

Решив ничем не пренебрегать, Андрей Борисович спутешествовал в свою последнюю оставшуюся от богатств бездоходную деревеньку, где проживала старуха, известная за колдунью и врачевательницу, и добыл у нее разных трав и снадобий, порасспросив и об их чудесных действиях, не очень ей доверяя, а все же на случай, что пригодится. Привез в Москву травы колюки, собранной по вечерней росе и хранимой в коровьем пузыре; адамовой головы, действующей от Иванова дня до великого четверга; травы прикрыта, сорванной с заклятьем в великоденский мясоед; сон-травы пророческой, которая шевелится в полнолуние; травы трилича – натирать подмышки; и плакуна; и нечуй-ветра, сорванного ртом, так как в руки эта трава не дается; и разрыва; и цвета кочедыжника, прихватив также и косточку, с которой старуха долго не хотела расставаться, потому что та косточка была от черной кошки, заклеванной вороном в безлунную ночь под пятницу.

Может быть, все эти травы – один обман, а возможно, что на все хоть одна да окажется чудесной; недаром русский народ в них верит. И если правду говорить, то не от таких же ли народных средств пошла и теперешняя лекарская наука? Та же баба-колдунья заговаривать зубную боль великая мастерица, куда лучше зубных докторов, которые только и умеют, что рвать клещами да чистить угольным порошком.

Разобрав свои травы, Андрей Борисович какие выбросил по сомнительности, а на других настоял чистый спирт, для силы подмешав и своих испытанных снадобий, не раз помогавших здоровью. Настояв, смешивал на счастье разные сорта, подбирая по цвету и вкусу и пробуя с осторожностью, потому что могла случиться и отрава. Нил помалу на сон грядущий, следя за снами и за утренним пробуждением. Иногда был сон тяжел – значит, состав неправилен; иногда же, выпив стаканчик-другой водки с капельками пробного эликсира, спал как убитый, а просыпался молодец молодцом. Так, аккуратно следя и отмечая для памяти, добился Андрей Борисович многого: попал на верную дорогу. И одышка меньше, и поясницу не ломит, и словно бы стали падать седые волосы, освобождая место для новых, белокурых, которыми в молодости умел побеждать сердца.

При таком успехе решил принимать свой эликсир побольше и почаще, всегда запивая чистой водкой, потому что был у этого снадобья двойной недостаток: вкус препротивный и такой запах, что свежий и непривычный человек не мог бы выдержать. Нужна была вера в доброе действие, чтобы терпеть такую муку, и веры у Андрея Борисовича оказался запас неисчерпаемый; надо думать, что она ему и помогала если не подлинно молодеть, то чувствовать себя веселее и радостней после хорошего приема чудодейственной и чудовищной настойки.

И вот никто ничего не знает, а мудрый человек, в тиши своего всякими чудесами обставленного кабинета, открыл секрет вечной молодости и бессмертия, на самом себе доказав благотворное действие тайного декокта! С двух стаканчиков делался Андрей Борисович почти что юношей, только что зубы заново не вырастали да кудри не вились на гладком черепе!

Дело было на святках, когда Андрей Борисович приказал лакею приготовить парадное платье, не модное, как носили щеголи, со штанами веллингтон навыпуск, а с чулками в обтяжку, а на туфлях бантик. Надевая, немного охал, на ходу же размялся – совсем молодой человек. Ехал Андрей Борисович на великосветский бал в родственном княжеском доме, где давно не бывал. Подкатил лихо, поднялся по лестнице без передышки, вошел с лицом приветливым и сияющим. И кого бы ни встретил – всякий находил для него слово ласки и одобрения: «Вас ли вижу, Андрей Борисович? Да каким вы молодцом!» – «Слава Господу, не жалуюсь!» – «Прямо – жених!» – «И женюсь, если понравится какая девица». – «Уж не впрямь ли нашли жизненный эликсир?» – «Придет время – всё узнаете!»

Гремит музыка, горит разом не меньше ста восковых свечей, молодежь шаркает ногами по крашеному полу. Девушки в светлом, с обнаженными плечами ходят в строгом вальсе со стройными кавалерами. Танец новый, но для старого и опытного танцора никакое па не в диковинку. И едва заиграла музыка новый вальс – ахнули старички и улыбнулись молодые, увидав в первой паре убеленного сединами Андрея Борисовича с молодой черноглазой девицей, по прелести – невестой, по возрасту – внучкой своего кавалера. Иные прыгают, но Андрей Борисович умел плыть в танцах со старинным изяществом, едва касаясь своей дамы, как драгоценной игрушки.

Первый круг – без видимой усталости, на втором круге лысина Андрея Борисовича покрылась обильной испариной, и лишь на третьем круге побледнел, как пергамент, увидав с необычайной ясностью, что танцует он не с прекрасной сивиллой Любикой, яже от страны Африкийские, всегда радостной и ходившей в зеленом венце, – а с ведьмой сивиллой, родом из Фригии, где была Троя, старой, кручиноватой и жалостной, напрасно оголившей плечо. И тогда же он почувствовал, как его сердце сделало два непомерных скачка, а на третьем спотыкнулось, ухнуло в пропасть и повлекло его за собой.

И хотя тем самым омрачился веселый святочный бал в княжеском доме, но все говорили, что уж если в конце своей жизни поставлена непременная и неизбежная смерть, то лучшей нельзя пожелать, как та, которую нашел в танце с молодой девицей милый барин и великий чудак Андрей Борисович, изобретатель жизненного эликсира.

ДОГОВОР С ДЬЯВОЛОМ

Чтобы добыть немножко человеческой крови, сейчас пользуются усовершенствованными инструментами – крове-сосной банкой или автоматическим ланцетиком, в котором что-то такое нажимается, какая-то кнопочка, и кровь безо всякой боли добывается, сколько нужно. В любой больнице есть такая штучка. Может быть, было что-нибудь подобное и в сороковых годах прошлого века, но, во всяком случае, не знал об этом младший писарь конторы нарвского военного госпиталя Фадей Дубовцов.

Поэтому он обратился к способу старому и верному, хотя немного хлопотному: стал ковырять собственный нос усиленно, запуская палец поглубже, стараясь расцарапать ногтем. Сначала добывал совершенно ненужное, наконец пошла и кровь, не обильно, но достаточно для коротенького письма.

Очинив доброе гусиное перо, писарь Дубовцов макнул его прямо в ноздрю, повертел там и написал следующее на четвертушке бумаги:

«1840 года я, нижеподписавшийся, даю сие рукописание князю ангелов в том, что хочу служить им, а от Бога и креста православной веры отрекаюсь, никогда быть и веровать православной вере не буду только с тем, чтобы мне служили сколько-нибудь ангелов, что я захочу, и чтобы мне повиновались и всё слушали. Раб твой Фадей».

Заметьте – письмо безо всякого обращения, что и естественно: чин князя ангелов неизвестен, хотя, конечно, не ниже генеральского, и сомнительно, чтобы можно было писать ему «ваше сиятельство».

Дальше полагалось пойти в полночь в глухое место, взять с собой рукописание, положить его в пятку сапога, повернуться на пятке три раза и сказать:

– Черный бог, приди ко мне, помоги мне, возьми мою душу и служи мне во всем.

Как известно, есть и другие способы заставить князя ангелов, в просторечии – дьявола, служить человеку верой и правдой. Можно, например, делать это через посредников, поверенных дьявола, которым уплачивается за это определенный гонорар. Тогда нужно предварительно выпариться в бане березовым веником, окатиться холодной водой, и, если на теле останутся три березовых листика, – отнести их к упомянутому дьявольскому присяжному поверенному, который наставит в дальнейшем. Но березовый веник хорош, пока он свеж, дело же происходило в ночь на святого Касьяна, на 29 февраля високосного года, когда березы только наливают почки, а листа еще не пускают.

Вечером этого дня Дубовцов улегся спать в конторе и попросил часового, который стоял у денежного ящика, разбудить в одиннадцать часов. И хотя был Дубовцов немного выпивши, и по обычаю и для храбрости, но все же в нужное время встал, вышел и направился к глухому месту, захватив и письмо.

Это удивительно, до чего враг человеческий хитер! Его обычный прием заключается в том, чтобы человека соблазнить, заставив отступиться от православной веры и подтвердив это письменно, – а затем обмануть человека каким-нибудь трюком. Обычно он запугивает, но человека военного, да еще просвещенного наукой писаря, да еще с мухой, легко не запугаешь. Поэтому в данном случае дьявол употребил другую хитрость: заставил запеть петуха, а может быть, и сам за него спел в неурочный час.

Только наивный человек пойдет договариваться с дьяволом после петушиного пения – верный неуспех! Писарю Дубовцову осталось плюнуть и пойти обратно. Главная обида в том, что теперь жди четыре года новой ночи под святого Касьяна или же обращайся к чертову поверенному. Между тем дело было спешное, и писарь уже придумал разные мелочи и более крупные дела, в которых ему была совершенно необходима скорая помощь нечистой силы. Большинство дел было характера меркантильного, попросту говоря – денежного, вроде ста рублей ассигнациями и кое-какой мелочишки на выпивку. Для простоты писарь полагал ограничить требование неразменным рублем, очень удобной платежной единицей, имеющей чудесное свойство постоянно возвращаться в карман владельца. Из других пожеланий было кое-что и по амурной части, а также офицерские сапоги и трехрядная гармония.

Как сказано, на этот раз ничего не вышло. Впрочем, вышло – и худое: по небрежности писарь потерял заготовленное письмо к князю ангелов (правильнее – аггелов), да не очень им и дорожил, потому что все равно за четыре года подобное чернило выцветет, а нос всегда при себе.

1 марта в 9 часов утра рядовой госпитальной команды нашел на дворе роковую записку и представил ее в контору смотрителю госпиталя Флегерингу.

В тот же день ужаснувшийся смотритель препроводил записку при рапорте нарвскому коменданту, свиты его величества генерал-майору барону Велио[255]255
  Вероятно, речь идет об Иосифе Иосифовиче Велио (1795–1867), впоследствии генерале от кавалерии.


[Закрыть].

На другой же день возмущенный свиты его величества генерал-майор послал отношение командиру гренадерского его величества короля прусского полка, генерал-майору Липранди.

Еще позже лишь одним днем, как бы опровергая толки о медленности следственно-судебных производств, командир гренадерского его величества короля прусского полка генерал-майор Липранди, чувствуя всю тягость ответственности в подобном деле перед его величеством, шефом полка королем прусским, и перед его величеством императором российской державы Николаем Павловичем, а также перед отечеством, угрожаемым злоумышленными отступниками от веры православной, назначил приказом следственную комиссию в составе одного штаб-офицера и одного полкового аудитора, совместно с назначенными со стороны коменданта одним обер-офицером и смотрителем госпиталя.

8 марта 1840 года комиссия начала следствие.

Какая все-таки разница между следствиями гражданским и военным! Гражданские тянулись порою годами, наворачивались груды бумаги, подсудимые успевали состариться или умереть, прежде чем их наконец предавали суду. Люди военные в важных делах действуют молниеносно. Достаточно сказать, что пятеро военных чинов, правда люди со специальным образованием, в два месяца разобрались в сложнейшем деле о продаже писарем Дубовцовым своей души дьяволу.

Потребовалось, правда, еще участие одиннадцати сведущих и опытных аудиторов, экспертов по почерку.

Дело в том, что писарь Дубовцов имел сообщника, точнее сказать, подстрекателя, Ивана Седельникова, рядового подвижной инвалидной номер пятьдесят шестой роты. Вероятно, этот Седельников и был частным поверенным князя ангелов, потому что в кармане арестованного Дубовцова была найдена записка-наставление, писанная рукой Ивана. Да и вообще многие видали, как они вместе выпивали, доходя до совсем неприличного для военных людей состояния; выпивали с любовью и со знанием дела: сначала морили червячка, потом зашибали дрозда, затем клюкали с воздержанием, с расстановкой и с расположением. Первую – как свет, призвав друга в привет; вторую – пред обедом, с ближним соседом; третью – пополудни, не то в праздник, не то в будни. Оба держались того взгляда, что недопой хуже перепоя. Водку же, по тому времени разнообразную, не монопольную, различали по особым названиям и приметам: сивуха, сивалдай, сильвупле, царская мадера, пожиже воды, пользительная, хлебная слеза, распоясная, повздошная, крякун, клин в голову, прильпе язык к гортани, мир Европе и прочее.

Иван Седельников в составлении записки не признался, и пришлось его уличать. Одиннадцать экспертов поработали немало и установили полное тожество его почерка. Однако, по отзывам тульской губернской гимназии, где он окончил два класса, и второго департамента московского уездного суда, где раньше служил канцеляристом, Седельников был в вере тверд, поведения благочестивого и у святого причастия бывал неизменно. То же подтвердила и казенная палата, большой в этом вопросе авторитет. Были, впрочем, и такие свидетели, которые слыхали, как Седельников, наливая себе водочки, нежно говорил: «Рюмочка каток, покатися мне в роток!» – на что его приятель Дубовцов неизменно говорил: «Ухни и мне».

Такова была запутанность дела об отречении от Бога писаря Дубовцова и рядового Седельникова. Все же к середине месяца июня клубок был более или менее распутан, и управляющий санкт-петербургскою комиссариатскою комиссиею полковник Княжнин предал обвиняемых военному суду при санкт-петербургском ордонанс-гаузе.

В сентябре того же года комиссия военного суда вынесла сентенцию, в коей писарь Дубовцов был признан виновным в намерении отречься от Бога и православной веры и в посягательстве на исполнение этого преступления, рядовой Седельников – в подстрекательстве. Но так как выяснилось, что означенное преступление учинено ими в первый раз из легкомыслия и более от пьянства, то комиссия приговорила:

– Прогнать их сквозь строй каждого через пять сот человек по три раза.

Полторы тысячи ударов шпицрутенами достаточны, даже при вежливом обращении, чтобы превратить быка в куриные котлетки. К таким наказаниям присуждал иногда Николай Первый, произнося при этом свою знаменитую фразу: «Слава Богу, у нас нет смертной казни и не мне ее вводить».

Принимая это в соображение, управляющий комиссией, человек мягкий и добросердечный, высказал особое мнение: «Прогнать их сквозь строй через пять сот человек, но только один раз». При таких условиях бык, хотя и превращается в отбивную котлету, но бычачью же.

Еще дальше пошел в милосердии, а главное, обнаружил оттенок справедливости кригс-комиссар, генерал-майор Храпачев, также подавший особое мнение. По его мнению, Дубовцов потерял рассудок от пьянства, а Седельников, по-видимому, вообще не виноват. Поэтому Дубовцову нужно дать двести ударов розгами, а Седельникову тоже дать на всякий случай сто розог, после чего обоих отправить в арестантские роты.

Этим дело, конечно, еще не кончилось, так как требовалось утверждение мнения комиссии и особых мнений генерал-аудитором, который и постановил писаря Дубовцова лишить писарского звания, наказать двумястами розог и отослать к духовному начальству для поступления с ним по церковным правилам, а потом – на фронт. Наказание, как мы видим, сравнительно мягкое и нечленовредительное, хотя и оскорбительное.

Что же касается до рядового Седельникова, – то тут суд человеческий, хотя и военный, оказался не властным, так как Седельникова, несомненно частного поверенного дьявола, до окончания суда призвал на свой собственный суд не то его прямой начальник, не то Высший Судия, против которого он, Седельников, вел подкоп и от которого учил Дубовцова отречься.

Ни следственное производство, ни судебное решение этого верховного суда до нас не дошли; во всяком случае, в архиве аудиториатского департамента, откуда заимствованы документы по этому делу, никакой переписки с небесной канцелярией не оказалось: только дела земные.

Мы думаем, однако, что этот суд был еще мягче. Самое большее – присужден был рядовой Седельников к лишению удовольствия споласкивать зубы и смачивать усы хлебной слезой.

А когда в место упокоения явился и земной его приятель, бывший писарь Фадей Дубовцов, то они могли, вспоминая земные странствия, почесывать затылки и повторять полную унылого раздумья поговорку:

«Не винца, так пивца; не пивца, так кваску; не кваску, так водки из-под легкия лодки!»