Текст книги " Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2"

Автор книги: Михаил Осоргин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

СТОЙКИЙ ДВОРЯНИН РАСЧЕТОВ

Однажды мы беседовали о проживавшем некогда в Москве «любителе смерти», состоятельном барине, являвшемся на все похороны, а бедняков хоронившем на свой счет. Для себя он заказал поистине образцовый гроб с материалом и отделкой, на всякий случай даже с окошечком, и любовно его хранил и холил до дня своей смерти.

Был в Москве и еще любитель похорон, по фамилии Доможиров, фигура историческая. Впрочем, он не ограничивался присутствием на похоронах, а вообще проявлял себя во всех случаях многолюдных церковных церемоний. Он был настолько неизбежен и настолько полезен, так умел всем распоряжаться, что его слушались и духовенство и полиция. Был ли то крестный ход, или водосвятие, или парадная свадьба, или проводы известного в городе лица в последнее жилище – первым являлся на место Доможиров, высокий пожилой человек в синем казакине, с саблей в металлических ножнах, с волосами, зачесанными назад и завязанными в пучок. Он становился на видном месте, или в самом храме, или перед ним, кратко и деловито отдавал приказания, указывал места и публике, и полицейским чинам, и родственникам покойников или брачащихся, давал знак для начала шествия, внимательно следил, чтобы не нарушался порядок и все было бы торжественно и благопристойно.

Никакого официального поста он никогда не занимал, был рядовым московским обывателем, и никто не был обязан его слушаться, – но все слушались и безропотно подчинялись его распоряжениям, всегда очень толковым. Он был, так сказать, некоронованным обер-полицеймейстером и держал власть с радостного дня ухода французов из опустошенной Москвы – до того печального дня, когда уже другое лицо распоряжалось на его собственных похоронах, очень скромных, в 1827 году. И нет сомнения, что на этих похоронах уже не было того образцового порядка и благочиния, которыми отличались религиозные ритуалы при его участии и руководстве.

Ни в чьей памяти не осталось биографии Доможирова; только в одном историческом журнале нам попалась заметка – чье-то воспоминание, приведенное историком, высказавшим, по-видимому, правильную мысль, что Доможиров проявил свой талант раньше, чем в Москве организовалась новая полиция, да так и остался в качестве признанной общественной необходимости. Подумать только: какой блестящий исторический материал для добросовестного юриста, занятого вопросами об источниках субъективного права!

Любопытно, что оба упомянутые нами добровольца ограничивали свои общественные склонности религиозно-обрядовой строгой жизнью, были людьми верующими и убежденными церковниками, при полнейшем личном бескорыстии. При некоторой доле фанатизма они были оба поэтами, один – красоты исчезновения, другой – прелести земного порядка. Но те же обывательские легенды отмеченные архивами и устными преданиями, дают нам и образ корыстного боголюбца, заключавшего с предметом своего культа довольно оригинальные договоры.

Таков был, например, дворянин Пал Палыч Расчетов, которого полнозвучно, Павлом Павловичем, никто не звал, а уж фамилия ему, ясное дело, была ниспослана свыше по его качествам. Он был тоже москвич, но эпохи несколько более поздней. Первые известия о нем мы имеем в связи со знаменитой холерной эпидемией 1831 года, когда страшная болезнь яростью нападения напомнила столице о Наполеоновом вторжении. Кто мог – бежал, кто не мог – умирал на улице; был народный бунт, были жертвы человеческого озлобленного отчаяния, сверкали пятки убежавшей от греха власти, заваливались кладбища трупами, была Москва при смерти, пособоровалась – и выжила.

В частности, то же самое случилось и с Пал Палычем Расчетовым, заболевшим в числе первых. А и поел-то он всего-навсего кислой капусты, которую, как человек истинно русский, любил до страсти покушать и в пост, и в скоромный день. Уж, кажется, от такого простого кушанья не должно бы ничего случиться с человеком, не забывшим перед обедом перекреститься! Капусту Пал Палыч любил поесть в качестве как бы особого блюда, и притом «с холодком», с ледяными иголочками, как приносят ее из хорошо льдом набитого погреба. Имевшим счастье пробовать ее в этом виде тщетно рассказывать об ее преимуществах, потому что они, конечно, знают, какой особый, несравнимый и неизъяснимый вкус придают ледяные иголочки ее натуральной прелести. И хотя на этот раз Пал Палыч ограничился одной глубокой тарелкой, якобы в преддверии жареной курицы, – но через два часа уже лежал пластом с таким ощущением, будто ноги его, от самых бедер до кончиков пальцев, были набиты мороженой капустой.

По тем временам медицина была, если это возможно, слабее нынешней, но еще не было, к счастью, всеобещающих патентованных лекарств, а рядовые обыватели старались в случаях особо опасных обходиться своими средствами. Сам Пал Палыч, почувствовав приступ ужасной болезни, успел отдать распоряжение, чтобы во всех комнатах затеплили перед иконами лампадки, у него же в спальне сверх того зажгли свечу перед ликом святого Николы Мирликийского[239]239
  Святитель Николай, архиепископ Мирликийских, города в Малой Азии, чудотворец (ум. ок. 345–351) – один из наиболее почитаемых на Руси святых; каждый русский город и каждый храм был украшен иконой этого святителя. Память его празднуется 6/19 декабря и 9/22 мая.


[Закрыть], коему и дал обет, в случае счастливого выздоровления, спутешествовать пешком на богомолье. Это ли помогло или горячие бутылки, но в то время как несколько соседей Пал Палыча умерло в страшных мучениях, ему суждено было выжить, выполнить данный обет и много раз впоследствии убедиться в чрезвычайной выгодности добросовестно выполнять обязательства, принимаемые на себя при подобного рода соглашениях.

Итак, оправившись от болезни и выждав лета, Пал Палыч предпринял далекое путешествие в Николорадовицкий монастырь, что на Оке: кстати, там у него было поблизости небольшое имение, куда он наведывался весьма редко, так как дохода оно не приносило. Использовав поездку, он это имение продал, чем окупил расходы по поездке и по покупке полупудовой свечи Николе Мирликийскому, так сказать – сверх договора, в чаянии благ будущих. Затеплив перед иконою эту свечу, он рядом с ней положил написанное им на всякий случай на гербовой бумаге нижеследующее обещание:

«Святитель Никола, накажи, порази меня чем тебе будет угодно, если я в продолжение всей своей жизни стану когда-нибудь лечиться у докторов от каких бы то ни было приключившихся недугов, в чем и подписуюсь дворянин Павел Павлов сын Расчетов».

Этот обет Пал Палыч действительно выполнил; умер же он, как известно, подавившись бараньей косточкой, которая сама не выскочила, докторам же он вынимать ее не позволил. Впрочем, к тому времени он был уже достаточно старым.

При всей своей богобоязненности Пал Палыч был известен как страстный картежник. Как все игроки, он то выигрывал, то проигрывал, пока и в этом деле не прибег к испытанному средству. Рассказывала его экономка (он не был женат), что однажды, отправляясь в клуб, он целый час провел в молитве, кладя земные поклоны; по женскому любопытству, экономка подслушивала у двери и услыхала, как он со всем жаром убеждал своего покровителя Николу, спасшего его от холеры, помочь ему выиграть в карты. Он указывал ему, что в то время как другим людям хочется выиграть для того, чтобы потом эти деньги прокутить, он, Пал Палыч, обратит выигрыш на дела нужнейшие. Прежде всего, он заплатит проценты по закладной, если, конечно, нельзя сразу устроить так, чтобы вообще целиком уплатить долг и выкупить подмосковную деревушку начисто. В последнем случае он готов весь возможный остаток выигранной суммы пожертвовать на воспитательный дом. Однако, вовремя спохватившись, он изменил предложение и, как мы после увидим, сделал это весьма предусмотрительно. Он торжественно и в самых убедительных выражениях принес обещание, что лучше всего он даст на благотворительные дела ровнехонько десять процентов суммы, выигранной сверх насущно ему необходимой для приведения своих дел в полнейший порядок, причем, как добросовестный человек и делец, тут же эту сумму приблизительно вычислил и назвал. Сверх десяти процентов он обещал разного рода не очень ценные, но все же соблазнительные подарки, как неугасимую лампаду в одной из церквей на Арбате, кисейный покров на паникадило, столько-то и таких-то свечей и еще разные мелочи. Все это – при выигрыше не менее указанной суммы. В случае выигрышей менее значительных он предложил пока процентов от трех до пяти, так как деньги ему могут понадобиться на продолжение игры в тех же целях последней и окончательной победы, главным образом над купцом Бандаулиным, который будет сегодня в клубе и который вообще склонен в игре зарываться. Слушая его громкие причитания, экономка сначала думала, что он разговаривает с каким-то подлинным собеседником, так как уж очень обстоятельно он все это излагал; и только тогда поняла, в чем дело, когда донеслись до ее слуха весьма звучные удары лбом о крашеный пол, а порою и жалобные всхлипывания.

Молитва такого обстоятельного и аккуратного в делах человека не могла быть недоходчивой куда следует. В тот же вечер, или, точнее, в ту же ночь Пал Палыч, очевидно рискнувший на игру крупную, выиграл очень большую сумму, превысившую все его ожидания и надежды. У каждого записного игрока бывает в жизни его день – нужно только этот день угадать. Пал Палыч его угадал, – если, конечно, в этом деле не было действительно помощи соблазненной обещаниями высшей силы, что экономка склонна была признать, но люди просвещенные сочли бы кощунством. Одним словом, в скором времени Пал Палыч Расчетов не только выкупил свою подмосковную, но округлил владения приобретением соседней рощицы и довольно обширного покоса и даже устроил конский завод. Об этом его выигрыше говорили в Москве и жертвой его называли именно купца Бандаулина, впрочем, настолько богатого, что у него осталось достаточно и на дальнейшие карточные подвиги. О том, как в те времена играли, досужий человек может прочитать хотя бы в превосходных бытовых очерках Пыляева. Случай Пал Палыча был сравнительно не таким уж выдающимся событием.

Нужно ли говорить, что все свои тайно, без наличных свидетелей (про экономку он не знал) данные обязательства Пал Палыч выполнил неукоснительно и безо всяких фокусов – строго все высчитал на бумажке и отчислил причитавшийся с него куртаж, добавив и сверх того обещанное. В этом отношении на него можно было вполне положиться. Но всего замечательнее (есть же такие люди!), что с той поры Пал Палыча больше в клубе не видали, и общая судьба более легкомысленных игроков его не постигла. Жизнь свою он окончил человеком не только вполне обеспеченным, но и уважаемым за добродетельные его дела. И всякий знал, что ни одного дела Пал Палыч не начинает, не перекрестившись трижды, а в важных случаях не положив и земной поклон. Конечно, не он один так поступал, но далеко не всем это помогало без промаха, должно быть, потому, что не все имели его кредит исполнительного в договорах контрагента.

И все-таки через ту же болтливую экономку стало москвичам известно, что были случаи, когда Пал Палычу сделки не удавались. Такой случай был будто бы с приплодом от какой-то породистой кобылы, каковой приплод был им исходатайствован обычным способом. Дело было, по-видимому, верным, и если жеребенок оказался непредусмотренной масти и породы неблагородной, то это могло быть объяснено либо недосмотром, либо чистым жульничеством конюха. Однако Пал Палыч, как рассказывают, был настолько огорчен и оскорблен в лучших чувствах, что лично загасил и приказал три дня не возжигать лампадки, обычно горевшей в его спальне. Суеверно, конечно, но по-человечеству понятно: сам в делах аккуратный, он имел право требовать того же и от тех, с кем имел постоянные коммерческие отношения. Во всяком случае, в таком деле, как конский завод, чудеса недопустимы.

Как выше сказано, дворянин Расчетов помер от бараньей косточки, случайно проглоченной и неудачно застрявшей в пищеводе. Нам не удалось установить подробностей этого рокового события, тем более что его экономка ушла в тот мир на несколько лет раньше его. Но самый отказ от врачебной помощи, даже в таком критическом случае, лишь еще ярче подчеркивает чисто деловую стойкость человека, не способного изменить раз данному слову. Если мы позволили себе занять внимание читателя изложением этой краткой биографии московского обывателя прошлого века, то именно имея в виду полное исчезновение в наши дни людей, на слово которых можно положиться без всякого раздумья действительно как на каменную гору.

ГЕНЕРАЛ ОТ ИНФАНТЕРИИ

Совершенно необъяснимым образом в Петербурге, в 1830 году, в довольно обширной спальне с еще не убранной постелью стоит Наполеон Бонапарт в костюме прародителя Адама и готовится к прыжку. Вполне отчетливым русским языком он отдает последние распоряжения камердинеру из крепостных:

– Как держишь? Уморить меня хочешь? Левый рукав как держишь? (Следуют чисто русские эпитеты.) Держи обе ручки наотлет, хвост подыми выше! Готовь-сь!

Затем Наполеон мелким крестиком закрещивает волосатую грудь, слегка наклоняется, простирает руки вперед, делает три прыжка – и замирает перед самой рубашкой.

– Отставить!

Он, собственно, мог бы впрыгнуть разом в ворот и рукава, но, по вернейшим приметам, с первого раза делать этого не следует. Повернувшись по-военному, через левое плечо, он снова отходит на надлежащее расстояние, становится в позу, крестится и нацеливается. Тот же преднамеренный промах и по второму разу. И лишь на третий раз, запыхавшись от почти шестидесятилетней грузности и юношеских усилий, Наполеон единым махом, едва не выбив с позиции камердинера, с разбега заскакивает в распростертую перед ним сорочку, застегивает верхнюю пуговицу и на этот раз истово крестится на икону с неугасимой лампадой, шепча слова: «Яко сподобил мя еси…»

Остальная часть туалета менее сложна, вплоть до последней пуговицы генеральского мундира и слегка ниспадающей челки волос. Поразительное сходство с Наполеоном, составляющее и некоторую гордость, и предмет забот генерала, постепенно теряется, и теперь всякий петербуржец признает, что перед ним главный директор Пажеского и кадетских корпусов, Царскосельского лицея и военных училищ, генерал от инфантерии Николай Иванович Демидов.

Генерал не сразу выезжает по служебным делам. В полной парадной форме он сначала занимается делами домашними. По его указанию слуги выпускают из клетки петуха, всегда живущего в спальне генерала для отогнания домового. Пока петух совершает прогулку, в клетку подсыпается новый корм, меняется в чашке вода, выметается нечисть, проверяется прочность жердочки, на которой петух проводит свои дни и ночи. В дни праздничные к петуху на короткое время приводится курочка, по возможности одна и та же, чтобы не потакать чрезвычайно распространенному в птичьем царстве пороку многоженства; пока петух общается с себе подобной, его превосходительство, отвернувшись, читает по требнику молитву на благословение нового кладезя: «Отьими от нее всякую горесть и слабость и бесчадство, и благослови и освятию, услади же и благочадну сотвори». По водворении петуха обратно в клетку генерал переходит в свою образную, наполненную множеством икон, размещенных ярусами. Здесь он остается один минут на десять помолиться, но земных поклонов, по случаю узких обтяжных штанов, не делает, оставляя их до вечернего перед сном стояния. Прочитав молитвы нужнейшие и применительные к предстоящим дневным заботам, он прикладывается к иконам нижним, а некоторым из верхних, излюбленным, посылает ручкой воздушный поцелуй.

Петербургская квартира генерала Демидова далеко не так приспособлена к жизни, как его собственный дом в Москве на Басманной. Там и образная богаче, так что можно справлять в ней торжественные службы. Там весь дом полон благости и отлично защищен от нечистой силы, над каждой дверью прибита найденная генералом или кем-нибудь из его близких подкова, многажды закрещен всякий темный уголок, размножены на счастье черные тараканы, в генераловом кабинете лично им убит на стене ударом лба паук для прощения сорока важнейших грехов. Раз в году генералу удается побывать в Москве и запастись уверенностью, что осторожного человека дьявол никогда не обойдет; в туже поездку старый барин вызывает на Москву старосту и приказчика из своего имения на суд, расправу-и для надлежащих распоряжений.

Но и в Петербурге возможна осторожность – в сей полной греха столице, где начальника ненавидят и стараются подвести не только подчиненные, но и каждый воспитанник столь многих вверенных ему учебных заведений. Явившись в Кадетский корпус, он собирает сначала воспитателей, которых опрашивает не только о делах учебных, но и о личной жизни каждого из них: аккуратно ли посещают храм, не грешат ли скоромным по средам и пятницам, не оскверняют ли кануна больших праздников шутками с собственной женой, не говоря уже о женах ближнего. Замучив подчиненных, генерал вступает в беседу с кадетами, вернее – произносит им нескончаемо длинные речи на темы религиозные и нравственные, выдерживая мальчиков часами на ногах, руки по швам, глаза устремлены на высокое начальство.

Но если день и час приезда генерала Демидова известны заранее, то иной раз мальчикам удается отклонить честь его посещения хитроумным способом. У самых ворот училища, а также у крыльца, на крыльце, на пороге – где только можно – раскладываются палочки крестиком, а то и просто делается крестик мелом. Достаточно генералу увидать такую случайную или нарочную помету, как он хватает кучера за ворот, а если едет в карете – стучит тростью в стекло:

– Стой! Назад!

Так же точно возвращается, уже занеся ногу на ступени крыльца или вступивши на порог: никогда не перешагнет Иван Николаевич крестика и не продолжит пути, если увидал его начерченным на стене. Из многих примет крест на дороге – одна из худших. Лучше потерять день, чем рисковать.

Но есть еще одна примета, из худших худшая, сулящая человеку немедленную беду. Кошка перебежит дорогу – обойдется; даже если заяц перебежит – поправимо; но встретить попа и не принять мер – раскаешься, да будет поздно.

Кучеру на этот счет даны все указания: если вдали заметит какого, хотя бы самого захудалого и затрапезного батю, – спешно воротить оглобли и делать объезд. И в то же время общий приказ кучерам – гнать вовсю, по-генеральски, а не как катаются простые обыватели. Немудрено, что случаются с кучерами крупные неудачи.

Нынче у генерала полный день забот: утром прием во дворце, где должна быть и встреча с персоной важной и самонужнейшей, от каковой встречи зависит очень многое. Вечером карточная игра, до которой Николай Иванович большой охотник, но только не любит проигрывать. Выходя из дому, помолился с особым усердием, воспев тропарь на глас осьмый и кондак на глас вторый святым бессребреникам: «Посетите немощи наши, туне приясте, туне дадите нам… вашим посещением ратников дерзости низложите», – ибо играть ему сегодня придется с людьми военными, от которых пощады не жди. Хорошо не проиграть, еще лучше бы выиграть… «Сирым заступниче, нищим кормителю, ум мой озари, сердце просвети…», бывают же такие случаи, что человек угадывает карту… «Глухому и гугнивому древле слух и язык отверзи…», а уж я, раб окаянный, обещаю по возвращении домой затеплить самую большую лампаду и положить двадцать поклонов земных, пастырю прещедрый, труждающихся помоще, недогадливых наставниче… «Благоразумного гласа силу внуши и душевную быстроту уясни».

Все в порядке, все приметы наилучшие, и только кучер Акакий, взяв с места рысью, проехал улицу и завернул за угол, – как едва не сшиб переходившего дорогу почтенного священнослужителя.

Тут уж ни о каком объезде и думать нельзя! Даже сам Акакий, не дожидаясь баринова окрика, так затягивает вожжи, что едва не ставит коренника на дыбы.

– Эй, батюшка!

Напуганный иерей останавливается. Из кареты вылезает генерал в полной форме и орденах, спешит к священнику, снимает головной убор и принимает благословение:

– Прошу пожаловать в мою карету!

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство…

– Прошу пожаловать в карету! Имею до вас спешное дело, помощь срочная погибающей душе.

Никакие отговорки невозможны, да и слишком батюшка ошарашен блеском орденов и генеральского выезда. Акакий заворачивает лошадей и летит домой. Батюшку спешно извлекают из кареты, и сам генерал ведет его в покои. Здесь с поклоном приглашает его в образную, сам быстро выходит и запирает дверь на ключ. Прислуге известно, что ни на какие окрики и вопросы арестованного священника отвечать нельзя, что только сам генерал может его освободить.

С облегченным сердцем Николай Иванович садится в карету и отправляется в путь. Устранена величайшая опасность, и хотя бывают с попами неприятности, но иного верного способа нет.

Всем духовным лицам окрестных приходов известны повадки генерала, и стоит показаться на улице его карете с бородатым Акакием на козлах, как случайные попики рассыпаются во все стороны и стараются скрыться в подъезде или в воротах ближайшего дома. Но иные, по незнанию, попадаются и терпят великий страх. Жаловаться на генерала не решаются – слишком важная персона. Иной просидит под арестом до позднего вечера, и счастье, если генерал возвращает^ ся с выигрышем: тогда за потраченное иереем время он уплачивает по умеренной таксе, а то и приглашает назавтра отслужить благодарственный молебен. В случае проигрыша или каких деловых неприятностей, вызванных, несомненно, роковой встречей с попом, виновного выводят из дому и отпускают с напутствием вперед быть осторожнее и лучше всего помалкивать про это происшествие.

Закончив суетный и утомительный день, Николай Иванович готовится отойти к мирному сну. Раздевшись с помощью камердинера, облекается в теплый шлафрок и, подложив под колена подушечку, кладет установленное число земных поклонов в образной: «Не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших».

Покинув образную, входит в свою спальню с робостью, всю надежду возлагая на спящего петуха. Прежде чем лечь, закрещивает одеяло, под одеялом, подушки и под подушками, четыре стены, потолок и пол. По немощности покряхтывает, но, спохватившись, мужественным и громким голосом трижды повторяет: «С нами Бог!» – чтобы случайно проникшая в его спальный покой нечистая сила не подумала, что имеет дело со слабым стариком. Свечку задувает только тогда, когда все щелки в одеялах и простынях заткнуты и подоткнуты – некому и некуда подлезть. Дважды в ночь будит его петух неистовым «кукуреку», но для генерала это – приятная и привычная музыка.

Если бы знал он, какая суета бывает по ночам в его спальной комнате! Едва сон смыкает его очи, как изо всех углов выползают нечистики, чертики, чертяки и чертыхашки, с красными рожками и зеленым пузиком, с загнутыми хвостами, а на конце как бы рыболовный крючок. Они ползают по стенам, по полу, по генеральскому одеялу, ищут щелочку, особенно в ногах, чтобы пощекотать генеральскую пятку или свести его ногу судорогой. К самой щеке спящего подбирается нагая прелестница, рыжая и горбатенькая, и дует ему в ноздрю, отчего нос генерала свистит. На ночном столике три старых черта играют в фараон и банк, загибают карту мирандолем, бьют друг друга по длинным носам подтасованными колодами, а разыгрывают ни больше ни меньше как генеральскую душу. Когда поет петух, не забывающий счета времени, – вся эта нечисть на время исчезает, потом осторожно выползает снова и предается своим ночным забавам. К утру бледнеет, прозрачнеет, делается вялой – и исчезает, ничего не добившись от хоть и старого, но бравого начальника Пажеского и кадетских корпусов, главного воспитателя молодых поколений николаевской России.