Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Глава XIV

Дом леди Сесил стоял на холме с видом на бухту Фэйрлайт поблизости от Гастингса. Всякий, кто бывал на этом побережье, помнит неповторимую красоту его скал, холмов и рощ. Лощины в этой местности покрыты дубовыми зарослями, те же низкорослые подстриженные дубы формируют живые изгороди и украшают не только просторный пейзаж, но и каждый овражек и уединенный уголок; в соседстве с дубами всегда произрастает папоротник, придающий полянам сходство с дремучим лесом. Сам дом был огромным, светлым и комфортабельным; его окружала большая территория, а с некоторых точек открывался вид на море, живописную бухту и рваную береговую линию, закруглявшуюся близ Уилчелси. Трудно было представить пейзаж, более подходящий для поднятия духа и избавления от тягостных мыслей.

С момента приезда Элизабет с каждым днем становилось лучше как по волшебству, и уже через неделю ее внешность и состояние заметно изменились. Розы расцвели на щеках; шаг снова обрел пружинистость, а настроение улучшилось, и она даже повеселела. Все казалось новым и интересным. Ей нравились миловидные и игривые дети леди Сесил. В их доме, элегантно обставленном и согретом любовью, царил уют. Несмотря на свою привязанность к отцу, Элизабет часто ощущала груз одиночества; так было, когда он оставил ее одну в Закинфе и когда из-за его болезни она оказалась сама по себе. Теперь же ее со всех сторон окружали милые добрые лица, игривые нежные прикосновения и веселый детский смех, радующий слух своей невинностью.

Единственным, что досаждало Элизабет в доме леди Сесил, был постоянный поток гостей. Она всю жизнь жила вдали от толп и вскоре начала понимать отшельников, радоваться одиночеству и раздражаться, когда ее уединение нарушали легкомысленные и бестактные люди. Она пришла к выводу, что любит друзей, но терпеть не может случайных знакомых. И в этом не было ничего странного: ее ум противился фривольным популярным развлечениям. Она бывала на балах всего пару раз в жизни, и то ребенком, а люди ходили на балы ради выгодных знакомств и разговоров о делах. Элизабет отдыхала, беседуя с друзьями, играя с детьми и любуясь прекрасными пейзажами в компании тех, кто так же тонко чувствовал красоту природы. «Для меня тяжкий труд, – часто говорила она, – беседовать с людьми, с которыми у меня нет ничего общего; с кем ни цели, ни вкусы не совпадают». Завидев ландо с барышнями в модных шляпках, она часто убегала и пряталась. Леди Сесил этого не понимала. Сама она воспитывалась в модном обществе и знала всех в своем кругу; если к ней заглядывали случайные люди, она и в них пыталась найти что-то интересное; а если в гости являлись зануды – что ж поделать: зануд она воспринимала как неизбежное зло и не спешила от них отделаться, так как при ближайшем рассмотрении нередко оказывалось, что, подобно устрицам, они хранили в своих раковинах сущие жемчужины.

– Ты не права, – заметила леди Сесил. – Не будь такой дикаркой и не жди от меня снисхождения; от этой маленькой шершавости в твоем характере надо избавиться; твоя наружность должна быть такой же глянцевой и безупречной, как поверхность твоего драгоценного ума.

Элизабет улыбнулась, но перестала улыбаться, когда в гости заехала холеная самодовольная вдова; она-то лучезарно улыбалась всем знакомым и нахально разглядывала незнакомых; за ней тянулась процессия тех, кого до поры до времени величали «мисс», но кому вскорости грозило превратиться в уродливых старых дев, и каждая из них удостоила Элизабет высокомерного взгляда. Тут ноги Элизабет зажили своей жизнью, и она бросилась бежать и укрылась в лесистой лощине с книжкой; компанию ей составляли лишь ее собственные мысли и прекрасная природа, и она ощущала себя бесконечно счастливой из-за того, чем обладала, и из-за того, что ей удалось сбежать.

Так однажды она покинула леди Сесил, которая сидела и мило улыбалась краснолицему эсквайру, страдавшему подагрой, и спокойно выслушивала его разъяренную супругу, негодовавшую, что ее имя поместили в самый конец благотворительного списка. Элизабет тихонько юркнула в стеклянную дверь, выходившую на лужайку, и, порадовавшись своему спасению, поспешила присоединиться к небольшой компании детей, которые бежали к парку.

– Без шляпки, мисс Фолкнер! – воскликнула мисс Джервис.

– Да! И солнце греет. Вы все равно не идете под зонтиком, мисс Джервис; отдайте его мне, и пойдемте в тень. – Взяв за руку своего любимчика из числа детей леди Сесил, она произнесла: – Пойдем в гости. У мамы визитеры, и мы тоже поищем, кого навестить. Вот лорд Олень и его жена, прекрасная леди Олениха. А вот и маленький мистер Олененок; мистер Олененок, какой у вас красивый пятнистый сюртук!

Малыш был очарован; они побродили по полянам среди папоротников, спустились в сумрачную лощину на другой стороне парка и присели под раскидистым дубом. Они вели серьезный разговор о том, куда бегут облака и откуда появилось первое дерево, когда мимо проскакал джентльмен, незаметно въехавший в ворота парка; внезапно он остановил лошадь, вздрогнул, и они с Элизабет узнали друг друга, и оба удивленно вскрикнули.

– Мистер Невилл! – воскликнула она, и на миг ее сердце переполнилось тысячей воспоминаний.

Она вспомнила, как благодарна ему была за все, что он для нее сделал, об их прощании и о своих многочисленных предположениях на его счет с момента их последней встречи. Он, кажется, был очень рад ее видеть, и выражение мрачной задумчивости, которое часто появлялось на его лице, сменилось улыбкой, проникшей ей в самое сердце. Он соскочил с лошади, отдал поводья конюху и вместе с Элизабет и ее маленьким спутником зашагал к дому.

Последовали объяснения и новые открытия. Оказывается, Невилл и был тем самым хваленым братом леди Сесил, которого та ждала! Как странно, что Элизабет не узнала об их родстве еще в Марселе. Но тогда все ее мысли были о Фолкнере. Невилл удивился, выяснив, что тот поправился, и очень этому обрадовался. Он с нежностью и восхищением смотрел на стоявшее рядом с ним прелестное создание, чье мужество и неустанная забота спасли жизнь отцу. Она совсем не напоминала себя прежнюю, когда ее лицо было омрачено страхом, беспокойный и бдительный взгляд неотрывно следил за бледным ликом отца, а мысли занимала одна лишь беспросветная тревога. Теперь она сияла юной красотой, одухотворенной пробудившимися в ней счастливыми и радостными чувствами, которые всегда были частью ее натуры. Однако это самое обстоятельство огорчило Невилла. Его сердце по-прежнему тяготила печаль, и ему казалось, что его скорее поймет скорбящая страдалица, чем та, что теперь выглядела совсем беззаботной. Впрочем, вскоре он перестал об этом тревожиться, так как Элизабет со свойственной восприимчивому уму деликатной тактичностью умерила веселость своей речи, чтобы не вступать в слишком явное противоречие с загадочной меланхолией спутника.

У дома их встретила леди Сесил; она улыбалась, потому что решила, что между молодыми людьми внезапно возникла близость, быстро складывающаяся между теми, у кого так много общего. Леди Сесил на самом деле считала, что они созданы друг для друга, и мечтала их свести; брата она горячо любила и сокрушалась из-за омрачавшей его существование меланхолии. Ей казалось, что в лице своей новой подруги она нашла лекарство от этого недуга и Элизабет с ее многочисленными достоинствами заставит его забыть о несчастьях, причинявших ему столько бессмысленных страданий. Еще больше она обрадовалась, когда получила объяснения и узнала, что они уже успели сблизиться и вызвать друг у друга восхищение и интерес; их естественным образом тянуло друг к другу, ведь каждый видел в другом отражение собственных лучших качеств и родственную душу; это доказывало, что они созданы для совместной жизни, а в разлуке будут вечно стремиться к воссоединению.

Леди Сесил с игривым любопытством поинтересовалась, зачем они скрыли от нее, что знакомы. Элизабет не знала, что ответить; она много думала о Невилле, но сперва запрет Фолкнера, а затем сама леди Сесил, которая на все лады нахваливала брата, сковали ее уста. В первом случае она привыкла прятать свой интерес; во втором не решалась откровенничать, так как тогда ей пришлось бы сравнивать Невилла с Джерардом – то есть с самим собой; и тут Элизабет не хотела ни принижать достоинства своего друга, ни умерять энтузиазм леди Сесил по отношению к брату. А кто один раз промолчал, вынужден впредь молчать всегда: после Элизабет было стыдно упоминать о юноше, о котором она прежде ни разу не заговаривала. Надо заметить, эта стыдливость свойственна девушкам всех темпераментов и является признаком и свойством влюбленности. Искренняя и открытая натура Элизабет не стыдилась ничего, но любовь, даже юная и пока неосознанная, вызывает в нас неведомые прежде чувства и воцаряется над всеми остальными.

Невилл еще более ревностно скрывал от окружающих имя Элизабет. Вспоминал он о ней с радостью, но уклонялся от расспросов. Он решил ее избегать, пообещав себе, что, пока не достигнет цели своего существования и не выполнит свою миссию, не поддастся любовным чарам, а рядом с прекрасной Элизабет это было невозможно. Поклявшись исполнить священный долг, он ни за что не допустил бы, чтобы между ним и его целью встали эгоистичные страсти. Однако неожиданная встреча поколебала его самоконтроль; при виде Элизабет его душа возликовала. Он с радостью отметил, что тревогу на ее лице сменила веселость; он смотрел на ее безмятежный лоб, глаза, в которых читались нежность и пылкость, на фигуру, каждое движение которой было свободным и изящным, и чувствовал, что эта девушка соответствует его идеалу женской красоты. Он представлял, что смотрит на нее как на картину, что его сердце слишком поглощено печалями и не способно думать ни о чем другом; но он не замечал излучаемой ею силы, тени образа, которая, по словам древнеримского поэта, сопровождает каждый объект; неосязаемый отпечаток ее формы и существа растворялся в воздухе и окутывал его: все, что он видел, проникало в него и становилось частью его личности.

Глава XV

Три или четыре дня прошли спокойно; леди Сесил радовалась, что несчастная душа ее брата так живо реагирует на предложенное ей лекарство. Стоял зеленый июнь, природа была прекрасна, как сами юные создания, наслаждавшиеся ее дарами с восторженным и прежде неведомым им чувством. Они катались под парусом на искрящихся волнах, бродили по берегу летнего ручья или в густых лесах, не понимая, почему все краски кажутся ярче обычного. Элизабет не думала ни о чем, кроме настоящего момента, и лишь желала, чтобы Фолкнер скорее к ним присоединился. Невилл же отчасти бунтовал против нового распорядка, которому вынужден был подчиниться, но бунтовал нехотя, пока однажды реальность не вмешалась в его безмятежные грезы.

Как-то утром Элизабет вошла в комнату для завтраков и обнаружила там леди Сесил; та огорченно сидела у окна, хмурясь и подперев рукой щеку.

– Он уехал, – воскликнула она, – это так неожиданно! Джерард уехал! Пришло письмо, и я не смогла уговорить его остаться; вероятно, он отправился на другой конец страны, и одному Господу известно, когда мы его снова увидим!

Они сели завтракать, но леди Сесил была слишком расстроена.

– Мало того что он уехал, – продолжала она, – причина его отъезда – сплошные тревоги и терзания, и, к сожалению, ты не сможешь мне даже посочувствовать, ведь он не разрешил рассказать тебе его несчастную историю! Если бы я могла это сделать, ты бы так его пожалела! Ты пожалела бы нас всех!

– Он уже в детстве был несчастлив, – заметила Элизабет.

– Да, это правда, но как ты об этом узнала? Он тебе что-то говорил?

– Много лет назад я встречала его в Бадене. Каким он тогда был диким, каким угрюмым и совсем не похожим на себя нынешнего! В его угрюмости таились свирепость и агрессия, а теперь их нет.

– Бедный мальчик! – воскликнула леди Сесил. – Я хорошо это помню, и мне приятно думать, что я отчасти послужила причиной перемены в нем. Тогда у него не было ни единого друга во всем белом свете, никто его не любил, никто не слушал, и некому было взрастить в нем надежды, пусть даже тщетные, которые облегчили бы его страдания; лишь надежды могут послужить ему лекарством, пока он обо всем не забудет. Но что это значит? – воскликнула она и вскочила. – Почему он вернулся? Джерард! Он здесь!

Она распахнула стеклянную дверь и выбежала ему навстречу; он проскакал по аллее, спрыгнул с лошади и, приблизившись, воскликнул:

– Мой отец здесь?

– Сэр Бойвилл? Нет, а он должен приехать?

– О да! Скоро мы его увидим. Я встретил слугу, тот принес письмо, присланное срочной почтой: обычное идет слишком медленно; он скоро будет здесь, вчера вечером он выехал из Лондона, а ты знаешь, как быстро он обычно приезжает.

– Но с чего вдруг этот неожиданный визит?

– А ты не догадываешься? Он получил письмо от того самого человека, того же содержания, что и всегда; узнал, что я здесь, и едет, чтобы помешать мне исполнить мою миссию, чтобы запрещать, скандалить и укорять меня – все то, что он делал уже тысячу раз, и тысячу раз ничего не добился.

Невилл раскраснелся и выглядел встревоженным; обычно он смотрел «скорей с тоской, чем с гневом»[14]14
  Уильям Шекспир «Гамлет» (пер. Б. Л. Пастернака).


[Закрыть], но сейчас его лицо выражало только лишь гнев, к которому примешивались презрение и решимость. Он протянул леди Сесил полученное письмо.

– Я, наверно, неправ, что вернулся по его требованию; я не намерен во всем ему повиноваться, но мой долг – его выслушать, и я приехал, чтобы это сделать; вновь его тщеславие вступит в бой с тем, что он зовет моей гордыней, его мстительность – с моим чувством долга, его злобные нападки на нее – с моим обожанием. Я должен это вытерпеть!

Леди Сесил прочла письмо, а Невилл сжал руку Элизабет в своих ладонях и попросил у нее прощения; она же в смятении захотела скорее уйти. В этот момент раздался стук копыт по гравию; подъехала карета.

– Он здесь, – сказал Невилл. – Встреть его первой, София, скажи, насколько я полон решимости и насколько прав! Постарайся помешать нашей позорной и бессмысленной ссоре – бессмысленной прежде всего для отца, ведь он непременно потерпит поражение.

Леди Сесил в великом смятении вышла из комнаты навстречу гостю; Элизабет тем временем выскользнула в другую дверь, убежала в рощу и под сенью деревьев стала размышлять о случившемся. Ей было и любопытно, и грустно. Согласие, привязанность и симпатия – настолько приятные чувства, что любое нарушение гармонии кажется очень болезненным. Семейные распри в этом смысле хуже всего. Невилл оставался для нее загадкой. Вынужденное неподчинение родительской воле причиняло ему страдания; оно нависало над ним мрачной тенью, невзирая на причины, побудившие его вести себя таким образом. Об этих причинах Элизабет не догадывалась – знала лишь, что Невилл никак не мог руководствоваться низменными эгоистичными страстями; ради своей цели он пожертвовал надеждой и счастьем. Она вспомнила, каким он был в момент их первой встречи – мальчиком, одичавшим от пережитой трагедии; подумала, каким он стал, когда рассудок и благородство умерили эгоизм его чувств. Он вырос по-женски добросердечным, деятельным, дружелюбным и способным на сострадание, что редко свойственно мужчинам; она вспомнила, как он сидел у кровати больного Фолкнера и, прощаясь с ней, предсказал, что они встретятся в более счастливый час. Этот час еще не настал, и она поняла, что ей очень хочется узнать причину его несчастья; возможно, советом или сочувствием она смогла бы ему помочь.

Она медленно прогуливалась в тени деревьев, погруженная в свои мысли, и вдруг услышала в папоротниках быстрые шаги и хруст пожухлых листьев. К ней подошел Невилл.

– Я сбежал! – воскликнул он. – Бедная Софи одна осталась выслушивать упреки несправедливого и злого человека. Я не мог остаться, и это не трусость; слишком много у меня воспоминаний о подобных ссорах, отчего мне становится тошно. К тому же спокойно выслушивать его упреки невозможно, а ответить я не могу, ведь он мой отец.

– Наверно, это правда невыносимо, – согласилась Элизабет, – ссориться с родителем и противостоять его воле.

– Если на то есть уважительная причина, это все меняет. Помните Гамлета, мисс Фолкнер?

– Конечно; он воплощение самых тонких, подлинных и вместе с тем пугающих чувств и обстоятельств, какие только можно вообразить.

– Я читал эту пьесу, – продолжил Невилл, – и, казалось, каждое слово напрямую взывало к моему сердцу; мои собственные чувства напитывали каждую строку осознанным смыслом. Гамлет призван отомстить за отца, и, выполняя эту задачу, он не пощадил еще более дорогого и святого для себя человека – мать; он не вонзал в нее кинжалы, но слова его ранили сильнее; и она даже не дрогнула, хоть внутренне корчилась от страданий, причиненных им. Мой долг легче, но он так же священен: мне предстоит оправдать мать, не осуждая отца и ни в чем его не обвиняя; я докажу, что она невиновна. Разве это достойно укора? Как бы вы поступили, мисс Фолкнер, если бы вашего отца обвинили в преступлении?

– Мой отец не совершил бы преступления! Это просто немыслимо! – воскликнула Элизабет: как ни странно, она совсем не воспринимала всерьез слова Фолкнера о совершенных им грехах. Она считала добродетелью, что он мучился виной за свою ошибку, но ни на минуту не допускала, что он мог быть по-настоящему в чем-то виноват.

– Именно! Немыслимо! – воскликнул Невилл. – Это, несомненно, так, но если бы вы узнали, что его имя опозорено и даже родство с ним является постыдным, что бы вы сделали? Стали бы его защищать и доказывать его невиновность? Ведь стали бы?

– Я бы жизни на это не пожалела!

– Вот и я посвятил этому жизнь. В детстве я тщетно противился обвинениям и искренне негодовал; теперь успокоился и преисполнился решимости, но не остановлюсь ни перед какими препятствиями, ни перед какими сложностями, и даже слепые приказы отца не смогут мне помешать. Моя мать, моя милая матушка – из-за того, в чем ее несправедливо обвиняют, я жалею ее еще сильнее! Сущий ангел, она обрела в своем сыне непреклонного защитника.

– Не сердитесь, что я упоминаю обстоятельства, которые принято замалчивать и скрывать, – продолжал он, заметив удивление на ее лице. – Мне должно быть стыдно произносить имя моей матери, а вам – его слышать; сама мысль об этом обостряет мою решимость. Одному Богу известно, какая скорбная правда скрыта за завесой, которой тщеславие, мстительность и эгоизм окутали судьбу моей матери, но эта правда, пусть страшная, должна раскрыться, а невиновность матери – воссиять, как солнце над нашими головами. Ужасно, просто ужасно, когда тебе говорят, что та, кого ты боготворишь, развращена и порочна; когда тебя пытаются в этом убедить. История эта не нова; жены всегда изменяли мужьям: у кого-то была уважительная причина, кого-то даже оправдывали; мало ли какие бывают обстоятельства. Но чтобы моя мать покинула свой счастливый дом, который под ее присмотром был сущим раем; чтобы она покинула меня, собственное нежно любимое дитя, которое обожало ее даже в таком бессознательном возрасте, и собственную несчастную маленькую дочь, что умерла от небрежения; чтобы она годами о нас не справлялась, не присылала ни весточки, не искала встречи и скиталась по миру в безвестности? Чтобы она, не спавшая ночами ради ласковой заботы о нас, она, чей голос часто убаюкивал меня и чьи мысли и поступки были чисты как у ангела, – чтобы она поддалась искушению самого дьявола, явившегося из преисподней, чтобы ее уничтожить, и ввергла нас в несчастье, опозорив свое имя? Нет! Этого не может быть! Наш мир все еще укрыт небесами, в нем еще есть доброта, а она была – и остается – добрее и милее всех!

Чувства захватили Невилла, а Элизабет, пораженная его горячностью и рассказанной им дикой и странной историей, слушала молча, но молчание ее было красноречивее слов: глаза наполнились слезами, а сердце в груди пылало стремлением показать, что она всецело разделяет его глубокие переживания.

– Я поклялся, – продолжил он, – и клятва эта записана на небесах; каждый вечер, опуская голову на подушку, я повторяю ее, и теперь повторю перед вами, лучшим из земных созданий после моей дорогой матери, которой больше нет: я посвящу свою жизнь попыткам оправдать ту, что подарила мне жизнь, а мой эгоистичный и мстительный отец явился помешать мне и запретить это сделать. Но я растопчу это препятствие, как топчу эти сухие листья под ногами. Однако вы молчите, мисс Фолкнер, – скажите, слышали ли вы когда-нибудь о миссис Невилл?

– Я всю жизнь провела за границей, – отвечала Элизабет, – но, кажется, кое-что припоминаю.

– Не сомневаюсь; подлецы разнесут клевету и историю преступления по всему свету. Значит, вы слышали о миссис Невилл, которая сбежала с неизвестным и бросила свой дом, мужа и беспомощных детей; с тех пор о ней никто ничего не слышал; муж развелся с ней в ее отсутствие; у нее не было возможности защитить себя в суде, а ее несчастного сына заставили против нее свидетельствовать. Такие истории всегда вызывают вульгарное любопытство и резкое неприятие; стоит ли удивляться, что с девяти лет я не мог думать ни о чем другом ни днем ни ночью и жил, полный ненависти, злобы и прочих низменных страстей, пока мне не пришла в голову благословенная мысль, что я мог бы доказать ее невиновность и отомстить за нее. Ради этого я и живу. Теперь я должен вас оставить. Вчера я получил письмо, в котором содержится ключ, что, возможно, выведет меня из этого лабиринта; я пойду за ним. Отец приехал мне помешать, но я уже потратил так много сил на бесполезные уговоры и в конце концов сказал ему, что буду подчиняться не родительскому авторитету, а внутреннему чувству долга. Думаю, мы с ним больше не увидимся; я должен ехать, но перед отъездом не смог противиться искушению увидеть вас снова и объяснить, почему мой выбор оправдан. Если же вам хочется знать больше, спросите Софию; скажите, что я разрешил все вам рассказать; я хочу, чтобы вы были в курсе всех моих мыслей и поступков, так что согласитесь ее выслушать.

– Спасибо за разрешение, – ответила Элизабет. – Я знаю, что леди Сесил хотела поведать мне причину вашей меланхолии, которая не должна терзать такого доброго и хорошего человека. Увы, наш мир полон страданий, и когда я слышу о ваших печалях и вспоминаю то, что пришлось пережить моему дорогому отцу, мне кажется, что я сделана из камня, раз не чувствую вашу боль с равной силой. Однако я готова положить жизнь, чтобы помочь вам в достижении цели.

– Мне хорошо известно ваше великодушие, хотя сейчас я не могу в полной мере вас отблагодарить. Но я еще вернусь, прежде чем вы уедете из дома сестры; куда бы ни завели меня судьба и долг, мы увидимся снова.

Они вернулись к дому, и он ее оставил; его оседланная лошадь стояла у ворот; он сел и через минуту уехал.

Когда он уехал, Элизабет показалось, что она очутилась во сне; сердцем и устремлениями она была с ним, она верила, что все рассказанное им было правдой, и восхищалась сильной привязанностью, побуждавшей его к действию. В его манере было столько свободолюбия и гордости, что она невольно вспомнила шестнадцатилетнего мальчика, которым когда-то так заинтересовался ее девичий ум; его речь, полная страсти и негодования, была пронизана желанием восстановить справедливость. «Смелое, благородное сердце! Пусть Бог поможет осуществить твои планы! Бог и все добрые духи, что населяют этот мир». Так говорила ее душа, когда девушка смотрела ему вслед; когда она вернулась в дом, ее рука бессознательно потянулась к томику Шекспира, в котором был напечатан «Гамлет», и вскоре она погрузилась в чтение. Ее интересовала не столько сама драма, сколько различные эмоции, пробуждавшиеся при сравнении героя с тем, кого она крепко полюбила, хотя сама пока об этом не догадывалась. Неудивительно, что Невилл, мечтатель и поэт, ассоциировал себя с принцем датским, а его нежелание делиться переживаниями и поступки, продиктованные столь высокими и чистыми помыслами, возвышали его в ее глазах; юной и благородной любви свойственно идеализировать объект своей привязанности, и Невилл казался Элизабет чистым совершенством.

Через некоторое время ее прервала леди Сесил; вид у нее был встревоженный и недовольный. Она почти ничего не сказала, лишь пожаловалась, что Джерард уехал, а сэр Бойвилл остался – всего лишь до утра, однако сэр Бойвилл был из тех людей, чье присутствие тяготило окружающих, пусть он приезжал всего на несколько часов. Это замечали даже незнакомые люди; никому не нравился этот угрюмый надменный старик; особенно страдали от его придирок близкие родственники, искренне любившие того, кого сэр Бойвилл больше всего презирал, и потому наиболее подверженные оскорблениям, которыми он сыпал вокруг. Он на всех глядел сверху вниз, всем саркастически и презрительно противоречил, считал себя непогрешимым, но насмехался над своими почитателями; такими были главные черты его характера, не считая хрупкого и легкоранимого самолюбия, обижавшегося на все подряд, видевшего нападки в каждом слове и спешившего отплатить за воображаемые уколы реальными, неподдельными. Его единственными достоинствами были элегантность и хорошее воспитание, что несколько смягчало его раздражительный и мстительный нрав.

Ему было почти семьдесят лет, но для своего возраста он на удивление хорошо выглядел; однако черты лица его были острыми, а кожа изрезана глубокими морщинами; при этом он носил парик с юношеской прической, который ничуть его не молодил, зато лишал его наружность солидности. Губы вечно презрительно кривились; тщеславие было столь очевидным, что могло бы вызвать насмешки окружающих. Однако суровый и свирепый нрав защищал его от чужого высокомерия, но уничтожал любое сочувствие к нему, которого он, возможно, заслуживал, так как был одиноким стариком, отгородившимся от своих родственников и друзей, хотя те были весьма достойными людьми. Некогда единственную отраду он находил в обществе людей своего круга, теперь же в уединении или среди толпы он чувствовал себя несчастным, но не мог обрести утешения, так как причиной своих страданий был он сам.

Увидев Элизабет, он удивился и поначалу обращался с ней довольно любезно, со старомодной галантностью, которая могла бы показаться ей даже забавной, если бы шла от сердца; однако в его устах комплименты казались натужными и неуместными, и разговор на любую тему вызывал неловкость. О чем бы ни заговаривала леди Сесил, он всему противоречил; критиковал ее детей и сулил им будущие несчастья, а когда уставал оскорблять лично присутствующих, начинал рассказывать самые скандальные лондонские истории о неверных женах и разрушенных семьях и сиял от злорадства, упоминая особенно постыдные ситуации. Примерно через полчаса Элизабет его возненавидела, и он ответил ей тем же, когда она принялась нахваливать его сына.

– Да, – ответил он, – Джерард – очень приятный человек; я мог бы сказать, что он наполовину дурак, наполовину сумасшедший, но это было бы, пожалуй, преувеличением, да и не пристало любящему отцу так отзываться о сыне. Но что делать, если его природная глупость дополняется добровольным отказом повиноваться всем законам общества? Своим поведением он больше всего напоминает умалишенного, в чьи руки попало опасное оружие, которого он сам ни капли не боится и с тем же равнодушием ранит им тех, кому не посчастливилось быть его родственниками.

Выслушав эту речь, леди Сесил покраснела и встала из-за стола; Элизабет последовала за ней, и сэр Бойвилл остался наедине с графином вина. Элизабет была поражена своей реакцией, так как никогда раньше ей не приходилось сталкиваться с невыносимыми в общении людьми.

– Больше ничего не остается, – шепнула ей леди Сесил, – кроме как сесть за пианино; сэр Бойвилл слишком вежлив и не станет мешать тебе играть; он к тому же устал и, вероятно, уснет. Сегодня он превзошел сам себя.

– Но он же ваш отец! – пораженно воскликнула Элизабет.

– Нет, слава богу! – отмахнулась леди Сесил. – С чего ты взяла? Ах, понимаю: все потому, что я зову Джерарда братом! Сэр Бойвилл женился на моей несчастной матушке; теперь она уже мертва. К счастью, нас связывает только это; во мне нет ни капли его крови. Но я, кажется, слышу его шаги; сыграй Герца. Эта музыка вытеснит все звуки и оглушит даже моего отчима.

После этого вечер быстро подошел к концу, так как сэр Бойвилл рано лег спать; наутро он уехал, и дамы снова смогли вздохнуть свободно. Невозможно даже попытаться описать моральные страдания, которые вызывает у людей присутствие такого человека.

– Помнишь «Письма» мадам де Севинье, где она говорит, что неприятная компания тем лучше приятной, что, избавляясь от нее, испытываешь огромное удовольствие? – сказала леди Сесил. – В этом смысле сэр Бойвилл – лучшая компания в мире! Пойдем прокатимся сегодня, чтобы избавиться от последних симптомов Бойвилловой лихорадки.

– И вы раскроете мне тайну, – сказала Элизабет. – Мистер Невилл вчера кое-что рассказал и направил меня к вам. Можете открыть мне все.

– Да, я знаю, – ответила леди Сесил. – Хоть чем-то визит сэра Бойвилла оказался полезен. Теперь я могу объяснить тебе причины наших разногласий и несчастий бедного Джерарда. Ты проникнешься сочувствием к нему, и нам обеим больше не придется хранить тайну. Это печальная история, полная необъяснимых загадок, стыда и чудовищного зла. Я никогда не перестану поражаться случившемуся и сожалеть о нем и не вижу, как все может закончиться счастливо, разве что предать все забвению – именно этого я бы хотела. Вот наша коляска. Пусть дети останутся дома: не хочу, чтобы нас прерывали.

Любопытство Элизабет разгорелось, и ей не терпелось услышать рассказ подруги. Тот длился даже дольше прогулки; леди Сесил договорила лишь в сумерках, после ужина, когда они сидели и смотрели на летний лес и вспыхнувшие среди листвы звезды, а олени подошли близко к дому и стали щипать траву. Все вокруг затихло и, казалось, торжественно внимало истории, вызвавшей у Элизабет столько подлинной печали и воодушевленного интереса, сколько прежде не вызывал никакой другой рассказ, и еще сильнее расположившей ее к тому, кто так сильно любил и страдал.