Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Он очутился в громадной библиотеке с роскошной обстановкой, чрезвычайно великолепной и чрезвычайно мрачной. Высокие окна, расписной потолок и тяжеловесная мебель свидетельствовали о старомодном вкусе хозяев, видимо желавших превратить свой дом в подобие царского дворца. На миг Фолкнеру почудилось, что он один, но тут его внимание привлек какой-то шум, и он заметил маленького, совсем седого старого джентльмена. Тот ковылял ему навстречу. Особняк выглядел так, будто его построили для великанов; Фолкнер отчасти и ожидал увидеть гиганта и заморгал, присматриваясь к крошечной хрупкой фигурке владельца этой роскоши. Осви Рэби казался сморщенным не столько от старости, сколько от ограниченности своего ума, до размеров которого съежилась его внешняя оболочка. Его лицо побледнело и осунулось, светло-голубые глаза потускнели; казалось, он постепенно ссыхался и исчезал с лица земли. Внутри этой тщедушной тени человека жил ум, всецело сконцентрированный на себе самом. Осви Рэби, патриарх старейшей английской семьи, считал себя лучшим из Божьих творений и центром Вселенной. Хотя внешне он не казался внушительным, но в душе был преисполнен собственной важности и упрямо не желал и не мог понять, как в мире может быть что-то более значительное, чем он сам – точнее, чем клан, представителем которого он являлся. Все это делало его манеру общения крайне отталкивающей.

Говорить о деле, подобном тому, с которым явился Фолкнер, всегда неловко, и лучше сразу перейти к сути; Фолкнер так и поступил, собственные слова придали ему уверенность, и он ухитрился деликатно изложить проблему. Лицо старика омрачила туча, он побелел, тонкие губы сомкнулись, как будто он привык открывать рот только в одном случае – чтобы ответить собеседнику отказом.

– Обстоятельства, о которых вы рассказываете, очень для меня болезненны, – ответил он. – Я давно боялся, что кто-то явится ко мне от имени этой особы, но после стольких лет у нее не осталось прав покушаться на спокойствие нашей семьи, которая пострадала от действий ее родителей. Эдвин сам уничтожил все связи. Он был бунтарем и вероотступником. Одаренный юноша, он мог бы отличиться и заслужить почет, но выбрал непоправимое бесчестье. Он отступился от религии, которую мы, Рэби, считаем самым ценным элементом нашего наследия, но к этому преступлению добавил еще и неблагоразумие: сам оставшись без гроша, женился на незнатной бесприданнице. Он никогда не надеялся и даже не пытался заслужить мое прощение. Его смерть принесла облегчение. Отцу сложно признаваться в подобном, но это так. После к нам обратилась его вдова, но мы не желали с ней знаться. Она стала соучастницей его бунта; даже больше: мы считали ее главной зачинщицей. Я не возражал взять на себя заботы о внучке, если бы ту целиком и полностью препоручили мне. Но мать даже не подумала как следует над моим предложением и ответила сгоряча. Тогда я все же решил выделить девочке часть содержания, которое продолжал выделять сыну, несмотря на его непослушание, но с тех пор ни о внучке, ни о ее матери больше не было вестей.

– Причиной тому смерть, – ответил Фолкнер, с трудом сдерживая растущее в нем отвращение. – Миссис Рэби упокоилась в могиле через несколько месяцев после смерти вашего сына, став жертвой преданности мужу. А их невинное дитя осталось жить среди чужих, которые не знали, к кому обратиться. Девочка ни в чем не виновата; она-то может претендовать на место в отцовской семье?

– Она никто и ни на что претендовать не может, – ворчливо прервал его мистер Рэби, – разве что на крошечное содержание, если, конечно, она та, за кого себя выдает. Прошу прощения, сэр, но вы, кажется, себя обманываете; допустим, эта девочка – дочь моего сына, но какое дело мне до нее?

– Она ваша внучка, ваша родственница, – начал было Фолкнер, – близкая, дорогая…

– Учитывая все обстоятельства, – снова прервал его мистер Рэби, – учитывая, что я не давал согласия на брак, а она выросла вдали от семьи, я бы не назвал ее родственницей. Между нами есть связь, и что с того? В нашей семье не одобряют детей отступников, воспитанных в зловредной вере! Я старомодный человек и признаю лишь общество людей, чьи взгляды совпадают с моими; прошу прощения, сэр, если мои слова вас шокируют, но для меня тут все ясно как день: дочь сына, от которого я отрекся, не может претендовать на мою поддержку и благосклонность. Она недостойна даже смотреть нам в глаза; пусть умерит свои претензии и рассчитывает занять примерно то же место в обществе, что занимала ее мать, которая была служанкой, то ли компаньонкой, то ли гувернанткой, в доме миссис Невилл из Дромора…

Услышав это имя, Фолкнер побледнел, но взял себя в руки и ответил:

– Полагаю, она была подругой этой дамы. Я уже говорил, что не знал родителей мисс Рэби; я нашел ее сиротой, всецело зависевшей от чужой милости. Она была так мала, всеми покинута, так прелестна и добра, что я посочувствовал ей и взял ее на воспитание…

– А теперь хотите от нее избавиться? – снова прервал его несдержанный старик. – Если бы вы привезли ее к нам еще в детстве, если бы она выросла среди нас, в нашей вере, то жила бы сейчас в этом доме со своими двоюродными братьями и сестрами. Но сейчас, сами понимаете, мы не можем принять и поселить у себя чужачку, незнакомую с нашими специфическими обычаями, ту, для кого наша религия что темный лес. Миссис Рэби никогда на это не согласится, а я не хочу досаждать матери и опекунше моего наследника: она заслуживает всякого уважения. Однако я посоветуюсь с ней и с джентльменом, который ведет мои дела; поскольку вы явно стремитесь избавиться от обузы, которую, позвольте заметить, сами на себя навлекли, мы поступим так, как посчитаем нужным ради чести нашей семьи. Однако на вашем месте я бы ни на что не рассчитывал, кроме небольшого содержания, если, конечно, эта молодая леди, которую вы называете моей внучкой, не почувствует призвания к той религии, вне лона которой у меня нет и не может быть родни.

Слушая Рэби, Фолкнер постепенно все больше закипал, но он всегда старался подавлять проявления чувств и потому, когда злился, лишь бледнел и отвечал нарочито тихо и спокойно. Вот и сейчас он сразу не ответил, а сперва взглянул на седую шевелюру и тщедушную фигуру старика, призвал на помощь все свое терпение и произнес:

– Довольно – забудьте об этом визите; вы никогда больше не услышите о своей недостойной внучке. Если бы вы потрудились хотя бы мельком ее узнать, то пожалели бы, что отвергаете ту, чьи качества восхищают всех, кто с ней встречался! Когда-нибудь, когда вы станете немощным стариком, подумайте, что рядом с вами могло бы находиться самое сострадательное и доброе существо во всем белом свете. Если некому будет расправить вам подушку, вспомните о той, которая могла бы радовать вас каждый день, но ваше сердце оказалось для нее закрыто! Я не хочу, как вы говорите, «избавиться» от мисс Рэби – точнее, мисс Фолкнер, давайте называть ее так: она много лет носит мою фамилию и продолжит ее носить и считаться моей дочерью, пока я жив. Позвольте на этом откланяться; хорошего дня.

Фолкнер поспешно вышел, сел на лошадь и галопом поскакал по длинным аллеям Беллфореста, чувствуя, как закипает в жилах кровь и необъяснимо трепещет готовое разорваться сердце, как всегда бывает, когда нас переполняет жгучее возмущение и негодование. К яростному желанию излить поток ненависти и гнева на обидчика примешивалась удвоенная нежность к Элизабет; он вновь ощутил благодарность за все, чем был ей обязан, а сердце согрелось желанием вновь укрыть ее под сенью своей любви и никогда больше не отпускать.

Глава XXIV

Намерения Фолкнера полностью изменились; он ехал в Беллфорест, считая своим долгом вернуть драгоценное сокровище тем, кому оно по праву принадлежало, а покинул поместье, решив никогда больше не расставаться с приемной дочерью.

«Избавиться от обузы! – возмущенно повторял он про себя. – Избавиться от Элизабет, от нежной привязанности, честности, верности! От самых трепетных сердечных уз, от утешения моей души! Сколько раз она спасала мою жизнь, сколько раз была моей единственной радостью! И вот, когда я готов был пожертвовать всеми дарами, считая себя недостойным ими обладать, я слышу, как самое благородное, самое щедрое на свете существо подвергается оскорблениям со стороны узколобого фанатика, полного низменных и отвратительных предрассудков! Какими ничтожными кажутся это богатство и красота вековых лесов, когда знаешь, что ими правит такой презренный человек!»

Размышления Фолкнера причиняли ему немало мучений; груз совести, казалось, придавливал его к самой земле. Он чувствовал, что рассуждения мистера Рэби отчасти справедливы: если бы Элизабет выросла на его попечении, в лоне религии, которая была тем более ценна в глазах его семьи, что католики подвергались гонениям, если бы разделяла их предрассудки и полюбилась бы им в силу привычки, то могла бы на что-то претендовать; но поскольку они ее не видели, не знали и их взгляды и чувства совершенно не совпадали, этого не случилось. Причина была в нем; ведь это он забрал ее в раннем детстве и решил связать свою несчастную судьбу с ее светлой долей; теперь он мог лишь раскаиваться в содеянном – и раскаивался, думая о Элизабет, глядя в будущее и размышляя о растущей привязанности между ней и сыном своей жертвы.

Но как поступить? Вызвать ее домой? Запретить видеться с Джерардом Невиллом? Необъяснимые запреты всегда кажутся несправедливыми, а если в сердцах влюбленных зародились сильные чувства, ничто не заставит их повиноваться. Может, все ей рассказать и надеяться на ее милосердие? Тогда он нанесет ей глубокие неизлечимые раны и вдобавок поставит ее в невыносимую ситуацию противостояния любви и долга; провоцировать в ее сердце подобную борьбу, причинять ей боль, заставлять пожертвовать собой ради него – гордость и привязанность не позволяли ему все это сделать. А как еще поступить? Сохранить нейтралитет? Позволить событиям идти своим чередом? Если все закончится так, как он предвидел – раз леди Сесил упомянула о браке, – он мог бы раскрыть истинное происхождение Элизабет. Если она выйдет за Джерарда Невилла, родственники с радостью ее признают, и тогда он может навсегда отойти в тень. Но прежде чем это случится, ему еще многое придется вытерпеть; постоянно слышать имя, при одном звуке которого он холодел; возможно, видеться с мужем и сыном той, кого он уничтожил, – при мысли о подобном становилось тошно, и он на время запретил себе об этом думать. Столкнуться с грядущими неприятностями ему придется не сегодня и не завтра; пока можно о них забыть.

На обратной дороге ему захотелось продлить путешествие, и он посетил Вестморлендские озера, раскинувшиеся на фоне горных пейзажей Дербишира. Мысль о возвращении домой его не радовала, поэтому он решил там задержаться и велел переправлять ему почту. От Элизабет писем не поступало уже несколько недель, и ему не терпелось скорее увидеть ее почерк; его переполняла страстная любовь к дочери, и, казалось, расставшись с ней, он лишится всех радостей жизни. Он называл себя ее отцом, и каждое биение его сердца подтверждало эту связь; ни один отец так не боготворил свое дитя. Ее голос, ее улыбка, ее прелестный любящий взгляд – где они были сейчас? Далеко, но ему прислали небольшую пачку писем, что могли на время заменить ее благословенное присутствие. Он с радостью взглянул на конверты, прижал их к губам и не спешил открывать, словно чувствуя, что не заслуживает счастья, которое они ему принесут, словно опасаясь не выдержать блаженства. «Я планирую с ней расстаться, – подумал он, – но все равно она моя, была моей, когда писала эти строки; она останется моей, когда я буду читать уверения в ее привязанности; эти маленькие запечатанные талисманы хранят часы восторга, и ничто в будущем или прошлом не сумеет их омрачить, хотя она наверняка упомянет имя Невилла!» При мысли об этом он похолодел и поспешно распечатал письма, готовясь к худшему.

Элизабет, кажется, почти забыла, с какой болезненностью Фолкнер однажды отреагировал на имя, которым она теперь так дорожила; когда она писала эти письма, ее мысли были по-прежнему заняты историей Джерарда; к тому же она получила от отца несколько посланий, в которых тот отзывался о нем с добротой, и решила, что можно упомянуть и об исчезновении матери Джерарда и его страданиях, о суде и жестокости сэра Бойвилла и, наконец, о данном еще в детстве обещании, которое Джерард лелеял все юношеские годы и теперь собирался исполнить, – обещании найти человека, ставшего причиной гибели его матери.

«Им движут не низменные побуждения, – писала она, – не месть, а самые чистые и благородные устремления. На ней лежит клеймо позора, а он хочет обелить ее репутацию. Когда я слышу, в чем ее обвиняют, в чем подозревают, я целиком на его стороне. Как горько знать, что твою любимую мать обвиняют в преступлении; единственное, что может облегчить эту боль, – вера в ее невиновность и возможность это доказать. Даст бог, у него это получится. Я никому не желаю зла, но все же хочу, чтобы беда настигла настоящего преступника, а не омрачала жизнь того, чья душа честна и восприимчива!»

«Так ты молишься в счастливом неведении! – подумал Фолкнер. – Пусть, пусть беда настигнет настоящего преступника; пусть тот, кого ты сама спасла от смерти, переживет страдания, в сравнении с которыми и тысяча смертей – ничто! Пусть будет так! Да осуществится твоя воля!»

Безудержный, как пламя, Фолкнер не останавливался; в его сердце вспыхнуло чувство, всепоглощающее, как огонь, и он понял, что медлить нельзя; никогда еще последствия его преступления не представали перед ним так явственно; избегая любых сведений о Невиллах, он не знал, что имя его жертвы обесчещено; он считал ее несчастной, но думал, что ее считают невиновной. Бедный погубленный ангел! Стало быть, ее святое имя заклеймено вульгарной толпой? И судьи постановили, что она недостойна? Могила, которую он сам ей вырыл, покрыта позором, а возлюбленный сын верит в ее добродетель и потому всеми отвержен? Неужто его трусливая ложь омрачила юность этого мальчика? Лучше тысячу раз умереть, чем нести такую ношу! Он во всем признается и предложит свою жизнь во искупление – чего же более?

И еще один мотив, который мог бы показаться более низменным, но не был таким; Джерард поклялся найти настоящего преступника, и он его найдет; земля откроет ему свои тайны, небеса приведут к тому самому месту, постепенно он распутает клубок, и преступление Фолкнера обнаружат, Элизабет сначала будет сомневаться, потом поверит. Медленное разоблачение казалось мучительным его пламенному нраву; нет, лучше сразу во всем признаться, взглянуть в лицо последствиям, и пусть случится худшее; он будет счастлив, когда это наконец произойдет.

Он потерян навек, и сам явится в суд, и потребует наказать его за прегрешения. Он и так тянул слишком долго, теперь же мотивы скрывать преступление растаяли, как снег на огнедышащем вулкане. Неумолимая судьба в спешке хватала его за волосы и кричала: «Убийца, кровь пролей – тень Алитеи, прими свою жертву!»

Он немедля написал Элизабет и велел встречать его дома в Уимблдоне, а затем сразу направился туда сам. Увы, душевное смятение отразилось на его здоровье; проехав несколько миль, он слег и три дня лежал прикованный к постели, мучаясь от лихорадки. Он думал, что умрет и его тайна умрет вместе с ним. Однако кровопускание помогло сбить жар, и Фолкнер, несмотря на слабость и головокружение, вопреки советам врача продолжил путь домой; слабый, изнуренный, он чувствовал себя другим человеком, жизнь утратила для него всякое очарование, всякую привлекательность, и остался лишь один долг. Прежде он жил вопреки той цепи последствий, что всегда соединяет с грехом боль, и вопреки Провидению, которое не допустит, чтоб невинные оставались оклеветаны. Теперь последствия его настигли и пришло время терпеть наказание, только в этот раз карой должна была стать уже не внезапная славная смерть или погибель от своей же руки, как он желал когда-то в неистовом порыве, а медленный скрежет железных колес судьбы, которым предстояло размолоть его в пыль.

И все же сердце, несмотря на страдания, согрелось чем-то вроде удовольствия, когда через три дня изнурительного пути он подъехал к дому, где надеялся встретить Элизабет. Он сомневался, что найдет ее там; он просил ее вернуться, но она могла написать и попросить отсрочку. Однако она оказалась дома – приехала два дня назад и с нетерпением его ждала. Как приятно слышать любимый голос, приветствующий нас по возвращении домой! Он дарит нам вторую жизнь: мы живем не только в собственном теле, которое постоянно с нами, но и в сердце тех, кто находится с нами в разлуке и думает о нас, ради нас существует, а затем полнится теплой радостью, встретившись с тем, кого так долго ждал. Во всем свете не было у Фолкнера никого дороже Элизабет. Себя он ненавидел, свое прошлое, настоящее и будущее презирал, смотрел на них с укором, печалью и зловещим предчувствием худшего; но, глядя на свое приемное дитя, такое светлое, прекрасное, неиспорченное, саму ласку и невинность, свидетельство его самых благороднейших чувств и оплот надежд, он чувствовал, как сердце лучится от счастья при мысли обо всем, чем она для него была.

И все же радость омрачали сомнения: что, если она изменилась? Если в ее сердце зародилась любовь к другому, она могла его отвергнуть; изобильный и щедрый фонтан, питавшийся от собственного источника, мог смениться спокойными водами, что уже не пополнялись и не били через край. Мало того, она любила Джерарда Невилла, сына его жертвы, чью жизнь он разрушил и кто наверняка стал бы его презирать и научил бы Элизабет тому же. Фолкнер похолодел, представив, что таким образом потеряет единственное существо, которое любил.

Увидев ее, он совладал с этими чувствами. Когда она бросилась ему в объятия и с пылкой нежностью выразила радость от встречи, то показалась ему счастливой. Но, увидев следы страданий на его челе, упрекнула себя за то, что отсутствовала так долго, и пообещала никогда больше не разлучаться с ним на столь длительный срок. Ее лицо и голос, которыми он так дорожил и все это время представлял лишь в воображении, оказались перед ним и подействовали на него как лекарство. Он постарался не выказать неловкости и на время изгнал свой страх; на несколько часов он позволил себе стать счастливым.

Вечер прошел в спокойной и веселой беседе. О друзьях, которых Элизабет оставила, не заговаривали. В первые часы, проведенные с отцом, она о них забыла, но, когда упомянула свой визит, Фолкнер сказал: «Давай поговорим об этом завтра, а сегодня будем думать только о себе». Элизабет это немного обидело, ведь за последние несколько недель судьбы ее друзей и чувства, которые они у нее вызывали, стали частью ее самой, и ей было больно ощущать, что между ней и Фолкнером теперь существует такая пропасть и он совсем не интересуется тем, что для нее представляло самый живой и насущный интерес. Однако она сдержала разочарование: вскоре он познакомится с ее новым другом и, узнав о его привязанности к несправедливо обвиненной матери, наверняка ему посочувствует и так же, как она, горячо поддержит стремление ее оправдать. Но пока она подчинилась желанию отца и они стали говорить о краях, где вместе побывали, и обсуждать свой прошлый опыт и связанные с ним чувства и взгляды; они разговаривали как в былые времена, прежде чем стороннее влияние потревожило мир, в котором они существовали лишь друг ради друга, отец и дочь, и не проявляли интереса ни к чему вокруг.

Не было в целом мире ничего чище и совершеннее их привязанности; их сердца сроднились так, что не описать словами, и всякий, кто испытал такое родство – с родителем или с другим человеком, – знает, что это и есть чистое счастье. Они не притворялись, не выбирали слова, между ними не существовало взаимного стеснения; безоговорочное доверие друг к другу побуждало бесстрашно высказывать все, что на душе, а взаимное сопереживание и честность успокаивали и дарили удовольствие, наполняли и радовали душу. Фолкнер сам поразился согревающему чувству счастья, охватившему его несмотря ни на что; он поцеловал и благословил свое дитя, и Элизабет легла спать, а он ощутил благодарность за ее любовь, вновь убедился во всех ее достоинствах и еще отчаяннее возмечтал никогда с ней не расставаться.