Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Глава XLV

Узнав, что Джерард Невилл собирается поехать в Америку и уговорить Осборна дать показания, Фолкнер ощутил, как его мировоззрение пошатнулось. Элизабет рассказала ему о своем плане и решении друга ее заменить. Ее глаза сияли, щеки раскраснелись от удовольствия, ведь тот, кого она любила, доказал, что он – достойный человек. Фолкнер был растроган еще сильнее, хоть и чувствовал себя униженным тем самым великодушием, которое вызывало у него такое восхищение. Кровь вскипела в жилах, он терзался от осознания собственных недостатков при мысли о благородстве того, кому он причинил столько зла. «Лучше молча умереть, чем платить за свою жизнь такую цену!» – хотел было сказать Фолкнер, но то не была цена подлости, и он не мог не восхититься благородством сына той, которую так страстно любил. Порой мысли о прошлом причиняют нам невыносимые муки и в нас зарождается стремление и жажда изменить события, случившиеся много лет назад. Фолкнер снова стал сожалеть, что Алитея вышла замуж, и мучиться оттого, что она не разделила с ним его судьбу, как он надеялся, а ее сын не был его сыном; что у них не было общего быта, повседневных удовольствий и надежд на будущее. Все его чувства возродились, а с ними и жгучая ревность, будто Алитея не покоилась в могиле уже много лет, а до сих пор украшала чей-то дом своими красотой и добродетелью.

Впрочем, постепенно эти чувства улеглись, и он, к большому удовольствию Элизабет, принялся нахваливать достоинства Джерарда. Фолкнер же с радостью отмечал, что к дочери вернулась жизнерадостность, щеки снова расцвели, а шаг стал пружинистым, хотя еще недавно казалось, что она утратила прежнюю резвость. Она не перестала переживать за Фолкнера, но ее размышления уже не были такими мрачными; теперь она много думала о Невилле, его путешествии, поисках, успехе и возвращении, и дух любви, которым были продиктованы все его действия, овладел ее грезами; она то и дело начинала улыбаться без причины, будущее виделось ей в радужном свете, и к ней вернулась способность вести беззаботный живой разговор, который скрашивал их с Фолкнером тяжелые тюремные часы.

Невилл тем временем приехал в Лондон и наведался к американскому консулу; от него он узнал, что Осборн оставил свой пост и уехал из Вашингтона, а куда – неизвестно; это случилось совсем недавно, и выследить его не удалось. Было очевидно, что понадобится немало сил и времени, чтобы его найти, и Невилл решил, что нельзя терять ни минуты; близился конец декабря. Если он отправится в Америку сейчас, при самом неблагополучном раскладе он едва успеет вернуться к созыву весенней выездной сессии. Он также узнал, что Хоскинс уехал в Ливерпуль.

Перед отъездом из Лондона Джерард навестил леди Сесил. Несмотря на свою светскую искушенность – а может быть, благодаря ей, – та совсем не одобряла поведение сэра Бойвилла. Она верила, что Фолкнер поведал истину; миссис Невилл была оправдана, ее честь восстановлена. Сомнения в этом рассказе лишь причиняли вред всем участникам истории; добиваться мести со столь злобным и жестоким упрямством было низко и вульгарно. Фолкнер был джентльменом и заслуживал соответствующего отношения; теперь они с Элизабет находились в ужасающих условиях, и леди Сесил было страшно даже думать об этом.

Узнав, что Джерард едет в Америку выручать Фолкнера, она удивилась, но он представил свое путешествие в ином свете; сказал, что едет не ради Фолкнера, а ради истины и справедливости. Когда они разговаривали, появился сэр Бойвилл; взгляды и поступки сына привели старика в бешенство, однако его досада вызвала у них лишь отвращение и не смогла поколебать их уверенность.

Невилл поспешил в Ливерпуль; в гавани свирепствовал юго-западный ветер, из-за которого ни один корабль не мог отплыть в Америку, и становилось ясно, что путешествие будет долгим и, возможно, опасным. Но Невилл мог думать только об отсрочке и очень тревожился. Он посвятил время поискам Хоскинса, но нигде не мог его найти. Наконец ему сообщили, что ветер переменился и пакетбот готов отплыть. Он поспешил на корабль; вскоре их уже швыряли бурные волны, берег скрылся из виду, и они остались наедине с темным небом и океаном, который с каждой минутой вздымался все выше и бушевал все сильнее. Невилл держался за трос и смотрел на горизонт, вспоминая, как всего несколько месяцев назад планировал предпринять то же путешествие по летнему морю; теперь перед ним стояла иная цель; правда выяснилась, разгадка нашлась, но его открытия разбудили неистовые страсти, и теперь вокруг него крепчали шторма.

Три дня и три ночи корабль лавировал между волн Северного пролива, не продвигаясь вперед ни на полмили; они потеряли три дня; когда же они прибудут на место? Невилла охватило нетерпение; он ужаснулся при мысли о задержке, впал в отчаяние и разуверился в успехе. На четвертую ночь порывистый ветер усилился, начался ураган, и не осталось выбора, кроме как вернуться в гавань; на следующий день капитан пристал к берегу в Ливерпуле, считая, что ему очень повезло, и, хотя ураган закончился и ветер сменился более благоприятным, теперь необходимо было встать в док на переоснастку. Преисполненный горького разочарования Невилл сошел на берег; пакетботу требовалось несколько дней на ремонт, и он передумал плыть этим кораблем и нашел торговое судно из Нью-Йорка, отправляющееся ранним утром на следующий день. Он решил, что поплывет на нем, и поспешил в американскую кофейню, чтобы встретиться с капитаном и обо всем договориться.

Капитан только что ушел, но к Невиллу подошел официант и сказал, что в частном кабинете сидит мистер Хоскинс, о котором тот прежде спрашивал. «Проводи меня», – сказал Невилл и последовал за официантом.

Хоскинс оказался не один, а с другом; они сидели по обе стороны от камина и пили вино. Невилл заметил, в какое смятение они пришли, когда он вошел. Рядом с Хоскинсом сидел светловолосый и светлокожий человек, довольно красивый, хотя уже и немолодой; его добродушное лукавое лицо при виде Невилла приобрело испуганное и недоуменное выражение, а когда назвали его имя – мистер Невилл, – он, кажется, пришел в ужас.

– Доброе утро, сэр, – поздоровался Хоскинс. – Слышал, вы обо мне спрашивали. Я думал, мы все уладили.

– Вы – возможно, – ответил Невилл, – но у меня остались вопросы. Я искал вас сначала в Лондоне, затем здесь, но не смог найти.

– Да, я знаю, – ответил Хоскинс. – Я ездил в Рейвенгласс навестить свою старуху перед отплытием, и вот я здесь, место на корабле ждет меня, и я не намерен терять ни минуты. Я отплываю с капитаном Бейтманом на «Овайхи».

– Тогда я еще успею вас расспросить, – заметил Невилл. – Я пришел сюда как раз затем, чтобы договориться о проезде с капитаном Бейтманом.

– Неужели, сэр? Вы все-таки решили плыть? Я думал, с этим покончено.

– Нет, это важнее, чем прежде. Я должен повидаться с Осборном и привезти его сюда: без его показаний не получится полностью прояснить судьбу моей матери.

– Без его показаний вы, скорее всего, добьетесь, что мистера Фолкнера повесят, – заметил Хоскинс.

– Я собираюсь привезти его, чтобы спасти человека, которого считаю невиновным в таком преступлении. Вот зачем я еду в Америку. Я хочу, чтобы все узнали правду; я не намерен мстить.

– И ради этого готовы поехать в Америку? – повторил Хоскинс.

– Именно; считаю это своим долгом, – ответил Невилл. – Скажу больше: я уже отплыл в Америку на борту «Джона Адамса», но нас настиг ураган, и мы вынуждены были вернуться. Я высадился на берег всего полчаса назад.

– Не может быть! – воскликнул Хоскинс. – Нет, послушайте – я должен спросить еще раз: вы действительно отплыли в Америку, чтобы привезти Осборна, и теперь собираетесь плыть на «Овайхи»?

– Да; почему бы и нет? Что в этом странного? Я искал вас, потому что надеялся, что вы подскажете, как мне найти Осборна, так как тот решил скрываться.

– Вы пришли по адресу, Господь свидетель; этот человек трус и не заслуживает лучшего, поэтому скажу вам прямо, мистер Невилл: Осборн улизнул из этой комнаты в тот самый момент, когда увидел вас!

Невилл отметил, что друг Хоскинса вышел, но решил, что тот сделал это из вежливости; теперь же его ошеломила странность совпадения и столь невероятный и удачный поворот событий.

– Говорят, что, когда гремучая змея смотрит на добычу, птица не может шевельнуться и подходит все ближе и ближе, пока не попадает врагу прямо в зубы. Бедняга Осборн! Он хочет попасть на Тихоокеанский берег, уехать далеко, и вот он здесь; как бы он ни уворачивался, все равно в конце концов попадет в лапы закона и угодит в те самые силки, в которые так боится попасть, притом что он не был пособником убийства. Вы же в это не верите, мистер Невилл? Не верите, что даму убили?

– Готов поспорить, что нет, – ответил Невилл. – Будь иначе, я бы не желал встречи с Осборном и не стал бы вмешиваться. Странно, очень странно, что он здесь; по-вашему, он приехал не для того, чтобы свидетельствовать в защиту Фолкнера?

– Он прибыл под вымышленным именем, – ответил Хоскинс, – притворившись поверенным Осборна; у него с собой заверенные заявления, и он надеется послужить мистеру Фолкнеру, не подвергая опасности свою шкуру.

Хоскинс не лгал; Осборн на самом деле был слабым человеком – добрым, но малодушным. Как только он услышал, что Хиллари отплыл в Европу, и решил, что ему ничего больше не угрожает, на душе стало скверно по другой причине. У него сохранилось письмо Фолкнера – хотя он отрицал, что знаком с автором, – в котором тот твердил, что Осборн должен приехать; письмо было написано простым, но убедительным языком, и каждое слово в нем взывало к сердцу Осборна. Он понял, что своим поведением может привести своего щедрого благодетеля к позорному концу. Эта мысль преследовала его, как неупокоенный призрак; но, думал он, если Фолкнера повесят, что мешает повесить и его? Подозрение может пасть на обоих.

Когда Хиллари приехал к нему и попытался убедить, у Осборна возникло много возражений. Он подумал о честной жизни, которую вел до сих пор, о своем уважаемом положении, независимости и респектабельности нынешнего существования – и побоялся рискнуть этими преимуществами; ему не хотелось, чтобы люди видели в нем прежнего Осборна, преступника, чьи негодяйства остались в Англии; он искренне надеялся, что время разорвало цепь, связывавшую его прошлое с настоящим, и не горел желанием вновь ощутить на себе ее тяжесть. Но эти ничтожные соображения развеялись, как только он осознал, какая опасность на самом деле грозила Фолкнеру. Легко поддаться состоянию, которое когда-то являлось для нас естественным. Осборн был рад попрощаться со своей прежней неопределенной и недостойной жизнью, но его склонности никуда не делись, и он взялся за старое. Кроме того, он знал, что Хиллари сообщил о причине своего приезда властям в Вашингтоне, и чувствовал, что, даже если продолжит все отрицать, ему никто не поверит.

Друзья-американцы принялись его расспрашивать и смотреть на него с подозрением; ему это не нравилось, и он начал подумывать о поездке на Запад. Он внезапно затосковал по родине, а главное, не мог ни отдыхать, ни спать, ни есть, ни заниматься повседневными делами; его повсюду преследовал образ благодетеля, которого он бросил умирать смертью преступника. Он не собирался менять свое решение и представать перед судом, чтобы его спасти; напротив, при мысли об этом кровь стыла в жилах, и он весь съеживался, но считал, что сможет спрятаться в Англии; никто не заподозрит, что он там; он явится на место, чтобы наблюдать за событиями, и если окажется, что сумеет чем-то помочь, не скомпрометировав себя, у него будет возможность, по крайней мере, рассудить, как далеко стоит зайти. Это единственное, на что был способен его нерешительный ум. Хоскинс был прав, сравнивая его с птицей, загипнотизированной гремучей змеей: он и впрямь был заворожен происходящим, разверзнутая пасть притягивала его и грозила поглотить. Через десять дней после отъезда Хиллари из Америки он сам сел на корабль, идущий через Атлантический океан. Хоскинс был первым, кого он встретил после высадки на берег; Невилл стал вторым. Его сердце при виде юноши похолодело; он терзался и горько раскаивался, что вообще решил приехать. Из-за своей трусости он успел тысячу раз умереть от страха перед человеком, который не представлял для него никакой угрозы.

Невилл же решил, что раз Осборн явился в Англию добровольно, это сильно упрощает дело. Он не сомневался, что получится уговорить Осборна выступить с показаниями в нужное время. Невилл велел Хоскинсу успокоить своего приятеля и убедить с ним увидеться; если же тот станет возражать, устроить встречу тайно. Невилл пообещал не пытаться его поймать, а предоставить полную свободу действий, и надеялся, что беспокойная совесть, что привела Осборна в Ливерпуль из Америки, после внутренних терзаний и борьбы наконец побудит того сделать то, что он должен был сделать с самого начала.

Но шли дни, а Осборн как в воду канул; Хоскинс больше его не видел, и никто не знал, куда он делся и где прятался. Отплытие «Овайхи» задержалось из-за встречного ветра, но скоро корабль покинул гавань. Хоскинс уехал. Возможно, Осборн тоже был на борту этого корабля и сейчас возвращался в страну, где нашел убежище. Невилл встречался с капитаном; тот отрицал, что у него на борту есть такой пассажир, но ведь он мог поклясться молчать или Осборн – замаскироваться. Невилл взошел на палубу и внимательно вгляделся в лица всех пассажиров, расспросил экипаж и путешественников и даже подкупил матросов, чтобы те сообщили ему, если кто-то прячется на борту. Но в тот день отплывал не один «Овайхи»; почти тридцать пакетботов и торговых судов, задержавшихся на берегу из-за встречного ветра, ждали прилива, чтобы наконец выйти в море. Невилл думал было обратиться в суд за ордером на обыск, но мысль об этом была ему неприятна и даже, пожалуй, отвратительна. Осборн оказался бы полезен им как свидетель лишь в том случае, если бы сдался добровольно. Если его схватят силой как пособника в деле об убийстве, он сядет на скамью подсудимых рядом с Фолкнером, и в показаниях не будет никакого смысла; а то, что Невилл способствовал аресту, сочтут за проявление жестокой враждебности к обвиняемому. И все же мысль, что Осборн покинул английские берега, приводила Невилла в бешенство; еще хуже было не знать, уехал он или остался. В первом случае Невилл еще мог отправиться следом за ним и успел бы его привезти.

Когда мы действуем от лица другого, то гораздо больше подвержены сомнениям, чем если наши поступки касаются только нас самих. Мы боимся то проявить недостаточно рвения, то испортить все своей назойливостью. Неудачи расстраивают нас, но мы не осмеливаемся предпринять дерзкий шаг, который, несомненно, сделали бы, если бы речь шла о наших собственных интересах. Невилл не сомневался, что Фолкнер не стал бы раздумывать и рискнул всем, лишь бы поймать Осборна, но сам не осмеливался предпринять такой опасный и, возможно, роковой шаг.

Начался прилив; в доках поднялась вода. Один за другим суда, отплывающие в Америку, снимались с якоря и выходили в море. Невиллу было мучительно смотреть, как раскрываются и наполняются ветром их паруса и как быстро они удаляются от берега. Он стал горько укорять себя в равнодушии и решил, что есть лишь один способ исправить ошибку: как можно быстрее сесть на один из пакетботов и приплыть в Америку одновременно с Осборном, который, как ему казалось, уже направляется туда. Торопливый в принятии решений и опрометчивый в действиях Невилл не терпел неопределенности; самым болезненным для него было сомневаться и колебаться, а потом жалеть, что из-за сомнений он все потерял. Его успокаивали лишь конкретные действия, поэтому он решил отправиться в плавание. Он поспешил в гостиницу за деньгами и самым необходимым; у входа ему вручили письмо, содержание которого полностью изменило направление его мыслей. Лицо просияло, а сумятица в голове сменилась счастливой безмятежностью. В один момент изменив свои планы, он не отправился в Америку, а тем же вечером уехал в Лондон.

Глава XLVI

Узник и его преданная подруга не догадывались об этих важных изменениях. Каждый день Элизабет вставала со своего места у камина и подходила к единственному окну отцовской камеры; она придвигала к нему свой вышивальный столик, но смотрела не на цветы, над которыми работала, а на небо и, подперев щеку рукой, внимательно следила за облаками. Она думала, что Джерард уже в море, но облака не меняли направление и неслись в одну сторону, причем противоположную той, куда лежал его путь. Так она коротала каждое утро, а когда возвращалась в свои комнаты, где можно было не думать ни о чем другом, кроме возлюбленного и его путешествия, ее пристанище уже не казалось одиноким, а зима – угрюмой. Она была не просто счастлива; восторженное ликование ускоряло биение ее сердца, и она вновь и вновь перечисляла про себя добродетели Невилла и все, за что была ему признательна.

Фолкнер с удовольствием отмечал, как под влиянием любви и надежды его милая дочь повеселела, как похорошели и смягчились ее лицо, жесты и голос, а на смену серьезности пришла нежная игривость. Юность, влюбленность и счастье прекрасны в своем единении. «Дай бог я не испорчу жизнь этому светлому созданию, – думал он. – Пусть она будет счастливее Алитеи; если и есть в мире мужчина, достойный ее, так это Джерард Невилл». То и дело молча отрываясь от книги, которую читал, он смотрел на ее задумчивое лицо, чье выражение свидетельствовало о полной погруженности в мысли, которые, впрочем, были приятными, и с грустью вспоминал собственную жизнь: детство, омраченное печалями, солнечные лучи, рассеявшие тучи, и кульминацию – бурю и кораблекрушение. Неужели жизнь всегда такова и состоит из несбывшихся надежд, неудовлетворенных желаний и надменных фантазий, что приводят к роковым поступкам и низвергают гордецов в бездну ада? Будет ли она в его возрасте смотреть на жизнь, как он смотрел сейчас, и представлять ее бескрайней пустыней или бесконечным запутанным лабиринтом, где все тропинки приводят к горькому концу? Он надеялся, что это не так; небеса должны были вознаградить Элизабет за ее невинность.

Однажды они занимались каждый своим делом; Фолкнер притворялся, что поглощен чтением, и старался не прерывать грезы Элизабет, чувствуя, что те ей приятнее всякой беседы. Внезапно она воскликнула:

– Дорогой отец, ветер переменился! Правда переменился; смотри, дует попутный! Чувствуешь, как похолодало? Дует с севера и немного с востока: если ветер не переменится снова, Невилл скоро доплывет!

Фолкнер отвечал ей улыбкой, но ему было унизительно думать о цели путешествия Невилла, и, услышав, как Элизабет весело щебетала, что того ждет удача, Фолкнер почему-то опечалился. В этот момент вдруг отодвинулся засов на двери камеры и в замке повернулся ключ; вошел надзиратель, а за ним другой человек, который нерешительно вышел вперед и, взглянув на присутствующих в камере, попятился и произнес:

– Это какая-то ошибка; мистера Фолкнера здесь нет.

Если бы не его привычное самообладание, Фолкнер вскочил бы и вскрикнул – так он был удивлен, увидев вошедшего; он сразу его узнал – ведь, в отличие от самого Фолкнера, годы не оставили на нем столь сурового отпечатка. Время, болезнь и угрызения совести – плохие скульпторы; они исказили изящные величавые черты, и он уже не походил на того Фолкнера, который своими руками вырыл Алитее могилу. Он удивился, увидев человека на пороге, но не подал виду и лишь со спокойной улыбкой произнес:

– Нет, это не ошибка; я тот, кого вы ищете.

Осборн, по-видимому, теперь его узнал и робко приблизился; он был в смятении. Надзиратель вышел, а Фолкнер сказал:

– Осборн, хочу поблагодарить вас за этот поступок; я верил, что вы в конце концов придете.

– Нет, – ответил Осборн, – я не заслуживаю благодарности, я… – Он смутился и покосился на Элизабет.

Фолкнер это заметил и, угадав его мысли, произнес:

– Не бойтесь, Осборн; эта юная леди вас не выдаст; здесь вы в безопасности, как и в Америке. Я так понимаю, вы приехали под фальшивым именем; никто не знает, что вы – тот самый человек, который несколько месяцев назад отказался явиться в суд и спасти своего собрата от смерти.

– Я и сейчас не понимаю, как это осуществить, – нерешительно промолвил Осборн. – Я приехал не за этим; я просто не мог оставаться в стороне… решил, что надо сделать что-нибудь.

– Элизабет, дорогая, – сказал Фолкнер, – поблагодари мистера Осборна за неожиданно оказанную нам услугу. Только что ты любовалась облаками, которые гнал тот же ветер, что и судно, несущееся ему навстречу. Но оказалось, он уже здесь; мы не смели и надеяться.

Элизабет слушала затаив дыхание; она боялась вымолвить даже слово – вдруг оказалось бы, что все ей привиделось; исполнив просьбу Фолкнера, она со всем женским изяществом обратилась к дрожащему Осборну, который уже поглядывал на дверь, словно мечтая очутиться с другой ее стороны и боясь, что его предаст собственное сердце, – ведь, как верно подметил Хоскинс, он неосознанно двигался навстречу своей судьбе, словно загипнотизированная добыча навстречу хищнику. Он не смог противиться желанию увидеть Фолкнера и узнать, как тому живется в тюрьме, но все же решил ничем не рисковать и представился перед судьями поверенным Осборна. Он предъявил фальшивые документы и заявление, составленное в Вашингтоне и засвидетельствованное официально, в котором он утверждал невиновность Фолкнера: он привез их в надежде помочь своему благодетелю, а в итоге его пустили к Фолкнеру. Осборн настолько полагался на честь своего покровителя, что не колеблясь отдался в его власть, прекрасно понимая, что тот не станет удерживать человека против воли; однако сердце его по-прежнему трепетало, а душа съеживалась от страха и никак не позволяла совершить тот шаг, который спас бы Фолкнеру жизнь.

Наблюдательный Фолкнер угадал мысли Осборна по поведению, но Элизабет, которая гораздо хуже разбиралась в людях, была моложе и оптимистичнее, решила, что с его появлением сбылись все надежды. Она поблагодарила его с такой теплотой и так чистосердечно хвалила за доброту и великодушие, что Осборн понял: сложнее всего будет противостоять ее обаянию и разочаровать девушку. Наконец он начал оправдываться, запинаясь на каждом слове; сказал, что они могут требовать от него чего угодно, если ему не придется рисковать своей безопасностью; он явился, но не стоило просить о большем и рассчитывать на большее; Господь свидетель, он был невиновен, как и мистер Фолкнер. Но ведь он никак не мог повлиять на ситуацию; Фолкнер не доверялся ему; в ту пору он даже не знал, кто эта дама, а его показания наверняка ничего не стоили, ведь ему нечего было добавить, и ради этого придется рисковать репутацией и жизнью.

Звуки его собственного голоса, как водится, придали Осборну смелости, и он заговорил уверенно. Элизабет отпрянула, встревоженно посмотрела на Фолкнера и увидела на лице того неприязненное и презрительное выражение; она накрыла своей ладонью его руку, словно пытаясь предотвратить взрыв негодования, но и ее глаза возмущенно сверкали, пока она слушала Осборна. Несчастный малый трепетал под их взглядами, переминался с ноги на ногу и боялся смотреть в глаза, но знал, что оба наблюдают за ним, и чувствовал, как их пронзительные взгляды завораживают его и проникают в самую душу. Некоторые слабые люди поддаются уговорам, но самых слабых может одолеть лишь презрение и укор; Осборн принадлежал к последним. Уверенная речь сменилась заиканием; затем он замолчал и, собрав последние силы, двинулся к двери.

– Довольно, сэр, – спокойно и презрительно промолвил Фолкнер, – уходите; спешите прочь и не останавливайтесь, пока не окажетесь на берегу, не сядете на корабль и не выйдете в море; будьте покойны, я больше не стану за вами посылать; у меня нет никакого желания быть обязанным вам жизнью.

– Если бы я мог спасти вам жизнь, мистер Фолкнер, – начал Осборн, – но я…

– Не будем об этом спорить, – прервал его Фолкнер. – Скажу одно: все сходятся во мнении, что ваши показания могут меня спасти. Если бы я на самом деле совершил это преступление, унизительная зависимость от вас сама по себе стала бы достойным наказанием. Идите, сэр; вам ничто не угрожает! Не советую задерживаться здесь, возвращайтесь в Америку; в таких местах, как это, у стен есть уши, и вас могут заставить спасти своего собрата по человечеству против вашей воли, так что торопитесь. Ступайте, ешьте, пейте, веселитесь, – что бы со мной ни случилось, обещаю, даже мой призрак не станет вас преследовать. Умоляю об одном: больше не оскорбляйте меня своим присутствием. Немедленно уходите.

– Вы сердитесь, сэр, – испуганно проговорил Осборн.

– Надеюсь, нет, – ответил Фолкнер, который действительно почувствовал, как в нем вскипает негодование, и вовремя сдержался. – Сердиться на труса ни к чему; мне вас жаль, вы раскаетесь, но будет слишком поздно.

– Не говори так! – воскликнула Элизабет. – Не говори, что он раскается, когда будет слишком поздно! Он ведь уже раскаивается, ведь правда, мистер Осборн? Вы зря боитесь; вам прекрасно известно, что мистер Фолкнер слишком благороден и не станет подвергать вас опасности, чтобы спасти себя; мало того, он не боится смерти – лишь бесчестья и вечного ужасного позора; такой страшный конец должен пугать даже его, а вы… Нет, вы не можете, хладнокровно и спокойно все продумав, предать его такой судьбе! Не можете, я вижу, что вы на это не способны.

– Элизабет, довольно! – разгневанно прервал ее Фолкнер. – Я не позволю, чтобы ты умоляла этого человека спасти мою жизнь и даже мою честь; пусть случится худшее, пусть меня осудят и повесят – я все выдержу, кроме унизительных воззваний к такому человеку.

– Теперь мне все ясно, – сказал Осборн. – Я решил; поступайте со мной как знаете; я этого боялся, но считал себя сильнее; поступайте со мной как захотите, зовите надзирателя; я сдамся. – Он побледнел как смерть и, спотыкаясь, направился к стулу.

Фолкнер повернулся к нему спиной.

– Сэр, уходите, – повторил он, – я отказываюсь принять вашу жертву.

– Нет, отец, нет! – нетерпеливо выкрикнула Элизабет. – Не отказывайся, прими ее, и прими с благодарностью; хотя это и не жертва вовсе, мистер Осборн, уверяю вас, это не так; все намного проще, чем вам кажется. Вас не посадят в тюрьму; никто не знает о вашем приезде, и стоит вам согласиться дать показания, как вам тут же даруют прощение. Вы станете свидетелем, а не… – Тут ее голос дрогнул, и она повернулась к Фолкнеру со слезами на глазах.

Осборн заметил перемену чувств; заверения Элизабет тронули и подбодрили его, он надеялся, что ей можно верить; прежде он слишком боялся и пребывал в таком смятении, что, даже не слушал толком, что ему говорили, и думал, что его самого станут судить, а уж помилуют потом или нет – еще не решено. Но теперь на него подействовали молодость, прямота и обезоруживающая красота Элизабет; она развеяла его страхи; он обрел способность ясно мыслить и еще раз поразился внешнему виду своего бывшего благодетеля. В его чертах читались достоинство и стойкость, страдания и выдержка; он производил впечатление человека по натуре благородного, но сломленного судьбой, о чем свидетельствовало его властное, но измученное страданиями лицо; он напоминал остов некогда великолепного корабля; его упадок был настолько величавым, а на его высоком и открытом челе, испещренном болезненными морщинами, читалась такая неподдельная невиновность, и настолько благородно-сдержанным было его лицо, побледневшее от заточения и пережитых мук, что Осборн ощутил смесь жалости и уважения, вскоре пересилившую все остальные чувства.

Перестав бояться и глядя на своего покровителя со слезами, которыми он словно заразился от Элизабет, Осборн шагнул вперед.

– Простите меня, мистер Фолкнер, – промолвил он. – Простите мои сомнения и трусость – да, можете называть меня трусом, если угодно; я прошу об этом забыть и разрешить мне за вас заступиться. Надеюсь, вы не отвергнете мое предложение: хоть и с запозданием, оно идет от сердца.

Фолкнер не стал изображать холодность; его лицо осветила сияющая улыбка, и он протянул Осборну руку.

– Благодарю вас от всей души, – ответил он, – и глубоко сожалею, что вы пострадали из-за меня; это я совершил преступление, а вы были лишь исполнителем; понимаю, как тяжело вам подвергаться подобным испытаниям из-за связи со мной, но вам ничто не грозит; я лучше погибну самой ужасной из смертей, чем подвергну вас опасности.

Элизабет, торжествуя, написала короткую записку и вызвала мистера Колвилла, чтобы тот немедленно все устроил.

– А Джерард, отец? – спросила она. – Мы должны написать мистеру Невиллу и отозвать его из далекого и бесполезного путешествия!

– Мистер Невилл в Ливерпуле, – сказал Осборн, – я видел его в день приезда; он, кажется, искал меня, и, клянусь, Хоскинс меня выдал. Мы должны быть настороже…

– Мистера Невилла бояться не стоит, – ответила Элизабет. – Он благородный, великодушный человек и добивается правды и справедливости. Он верит в невиновность отца.

Тут их прервали; вошел адвокат. Он и не надеялся увидеть Осборна и не мог поверить в свою удачу. Осборн уже начал сомневаться, тревожиться и что-то подозревать, и адвокат поспешно увел своего «посланника небес», как он его называл, чтобы тот дал показания и приготовился сдаться властям. Фолкнер же остался наедине с приемной дочерью.

В этот момент они получили награду за все свои несчастья; окрыленная надеждой Элизабет опустилась перед Фолкнером и обняла его колени, в восторженном приступе благодарности вознося хвалу небесам. Фолкнер тоже ликовал, но к благодарности за спасение, на которое он и не надеялся, примешивались унижение и уязвленная гордость. Его надменный дух противился мысли, что теперь он в долгу перед таким ничтожным человеком, как Осборн. Лишь после нескольких часов размышлений, когда в нем вновь проснулись угрызения совести из-за судьбы Алитеи и пробудилось желание оправдать ее перед всем миром, когда он вспомнил о любви своей преданной дочери, он смог успокоить бушевавшие в сердце страсти и вновь обрести стойкость и смирение, которые постоянно стремился в себе развить.

Сладкозвучный голос Элизабет развеял эти шторма и вознаградил его за самообладание, что наконец к нему вернулось. Невозможно было не разделять ее счастья и не радоваться любви ее кроткого, но такого храброго и верного сердца. Когда Элизабет ушла, и очутилась в своей одинокой комнате, где Джерард совсем недавно ее навещал, и стала думать о нем, мысленно благодаря за все, она стала еще счастливее и перед сном написала ему письмо с рассказом о случившемся. Это письмо он и получил в Ливерпуле, когда собирался во второй раз отплыть в Америку; именно поэтому он передумал плыть. Он немедленно выехал в Лондон, чтобы сообщить леди Сесил хорошую новость.