Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Глава XXXVIII

Семейство Рэби следовало рассматривать как неделимую единицу, ведь все его члены руководствовались общим чувством и действовали в соответствии с общим принципом. Они были католиками и никогда об этом не забывали. Миссионерская деятельность не являлась их задачей; напротив, они старались не допускать в свой круг чужаков и никогда не переставали помнить, что их вера была древнейшей в этих краях; свою преданность устоям предков они воспринимали как привилегию и отличие куда более почетное, чем благородное происхождение. Поскольку они жили в окружении протестантов, которых считали своими врагами, целью их существования было поддерживать незапятнанную честь; каждый из членов семьи должен был добиваться блага и славы для всего рода, пренебрегая личными интересами и индивидуальными привязанностями. Легко предсказать, к чему привела такая система. Простые радости – трудовые заслуги, счастливый дом, гармоничный семейный союз, в котором улыбки блестят ярче золота, – все это было неведомо Рэби, и все это они презирали. Они безжалостно топтали юные сердца и губили хрупкие надежды без капли раскаяния. Дочерей по большей части ждал монастырь; сыновья отправлялись служить за границу. Впрочем, не стоит винить одних лишь Рэби в таком положении дел: еще несколько лет назад английские католики не имели доступа к службе и карьере в родной стране.

Эдвин Рэби пал жертвой этой системы. Его просвещенный ум томился в оковах, но, отрекшись от веры, он стал изгоем в родной семье. Он был родительским любимчиком и главной надеждой, а стал позором семьи. Его имя не упоминали; его смерть сочли за счастье – семья наконец избавилась от бесчестья. Среди Рэби его жалела лишь жена старшего брата Эдвина: она ценила его таланты и добродетели и питала к нему искренние дружеские чувства, но тоже от него отреклась.

Предрассудки ожесточили ее от природы доброе и благородное сердце, но, хотя она действовала в соответствии с семейными принципами, лучшие ее чувства при этом страдали. После смерти Эдвина ее взгляд немного прояснился; она начала подозревать, что человеческая жизнь и мучения заслуживают большего уважения, чем символы веры. В ней пробудилось «позднее сожаление»[27]27
  Отсылка к «Паломничеству Чайльд-Гарольда» Джорджа Байрона.


[Закрыть], и она так и не смогла забыть глубокое впечатление, которое произвела на нее его смерть. С ней никогда не советовались по поводу вдовы Эдвина и его осиротевшей дочери; она ничего о них не знала. В то время она была еще молода и находилась под давлением более влиятельных членов семьи; ее с детства учили подчиняться. Но в характере женщины были скрытые черты, проявившиеся с возрастом. Ее муж умер, и в глазах старого Осви Рэби она повысилась в статусе. Постепенно ее авторитет возрос; в вопросах, затрагивавших внешний мир, ее позиция преимущественно регулировалась предрассудками семейства и культивируемой Рэби иерархией, однако в домашнем кругу смягчалась привязанностями. Ее дочери обучались дома, и ни одну не готовили к жизни в монастыре; единственный сын воспитывался в Итоне, а привилегии, пожалованные католикам в последние годы, вселяли в нее уверенность, что обороняться от общества и противопоставлять себя ему, возможно, больше не придется; нетерпимость вынудила жертв притеснений выстроить защитные барьеры, но в них больше не было необходимости. И все же гордость – за религию, семью и незапятнанную репутацию – слишком глубоко в ней укоренилась и слишком тщательно взращивалась, чтобы перестать быть неотъемлемой чертой ее характера.

Узнав о существовании Элизабет из письма свекра, она сразу прониклась сочувствием к сироте, заброшенной дочери Эдвина. Как всякому порядочному человеку, узнавшему о пренебрежении семейным долгом, ей стало совестно; гордость не допускала мысли, что девушка из рода Рэби зависела от щедрости незнакомца. Тогда она решила не терять время зря, немедленно заявить права на Элизабет и принять ее в семью, хотя и боялась, что воспитанный в чужой вере ребенок окажется скорее обузой, чем ценным приобретением. Она написала знакомым и навела справки о местонахождении племянницы. Так она узнала, что Элизабет гостила у леди Сесил в Гастингсе; сама миссис Рэби находилась в Танбридже. Она немедленно велела приготовить лошадей и выдвинулась в Оукли.

В утро ее приезда леди Сесил получила от Джерарда письмо; оно было бессвязным, он набросал его урывками в карете по пути в Дромор. В начале он заявлял о невиновности матери и писал, что сам сэр Бойвилл это признал. Далее, было видно, перо в его руке запиналось и дрожало. «Наша общая подруга, наша Элизабет – дочь погубителя», – сообщал он. Это было неестественно, невероятно – сама мысль об этом усиливала его ненависть к Фолкнеру и мешала проявить сочувствие, на которое его щедрая натура была, несомненно, способна; эти чувства соперничали с желанием пощадить Фолкнера, насколько это возможно, ради его самоотверженной дочери. Он чувствовал, что его обманули, прокляли и подвергли пыткам. В старости мы готовы идти на компромисс с судьбой, принимать и плохое, и хорошее, и пытаться хотя бы смягчить тяжелую ношу существования. Но в молодости мы не согласны довольствоваться ничем, кроме идеала и совершенства. Пылкий и прямодушный Невилл презирал предрассудки, и, естественно, первым его побуждением было отделить отца от дочери и любить Элизабет независимо от того, кто приходился ее родителем. Но она бы не согласилась поддержать его в этом заблуждении, ведь она ни за что не бросила бы отца и, если бы тот погиб от его, Невилла, руки, возненавидела бы юношу всем сердцем. Верно сказал Альфьери[28]28
  Витторио Альфьери (1749–1803) – итальянский поэт и драматург, «отец итальянской трагедии».


[Закрыть]: «Нет более яростного противостояния, чем борьба любви и долга в добродетельном и пылком сердце». Душа Невилла стремилась к чести и благу, но никогда еще исполнение приказов совести не вызывало у него столько горечи и отчаяния. Эти чувства отчасти проявились в его письме. «Мы потеряли Элизабет, – писал он, – мы навсегда ее лишились! Неужто ей ничего не поможет? Ничто ее не спасет? Нет! Она захочет быть рядом с убийцей и разделит его несчастную судьбу; счастье, невинность, радость жизни – всего этого теперь для нее не существует! Она проживет жизнь жертвой долга и умрет мученицей; мы потеряли ее навсегда!»

Леди Сесил несколько раз перечитала письмо; оно привело ее в расстройство и смятение, и она сердито укорила Джерарда за то, что тот взялся искать правду. Но все же сердце ее сводному брату сочувствовало, и она радовалась, что тому удалось доказать невиновность Алитеи. Подумав об Элизабет, она ощутила глубокую печаль; если бы они не встретились, если бы они с Джерардом никогда не увидели и не полюбили друг друга, половины этих мук удалось бы избежать. Как же странна и коварна судьба и как сложно смириться с ее загадочными и разрушительными происками! Даже леди Сесил, от природы наделенная спокойным и жизнерадостным нравом, добродушная, но не склонная к экзальтации чувств, горько заплакала и заломила руки в бессильном и неистовом отчаянии – такой несчастной представлялась ей судьба ее милых друзей.

Миссис Рэби обладала наружностью трагической актрисы. Она была высокой и статной; большие черные глаза смотрели печально, а годы размышлений и пережитых чувств запечатлелись на лбу глубокими, будто высеченными в мраморе морщинами. Нижняя часть ее лица казалась гармоничной, хотя красивые губы были слегка надменно поджаты; голос звучал глубоко и мелодично. Держалась она более скованно, чем леди Сесил с ее благородным воспитанием; она словно ощущала себя не в своей тарелке, казалась стеснительной, сдержанной и то робкой, то высокомерной. Но ее лицо выражало уверенность, и она с порога с очевидным нетерпением потребовала, чтобы ее представили Элизабет. Она с сожалением услышала, что та уже уехала из Оукли. Однако леди Сесил осыпала юную подругу такими щедрыми похвалами, пусть даже не собиралась этого делать, что миссис Рэби успокоилась и со свойственной ей прямотой сразу объявила о цели своего визита, раскрыла происхождение сироты: она приехала познакомиться с племянницей. Леди Сесил ахнула и хлопнула в ладоши, но скорее от изумления, чем от радости. В этой странной истории было слишком много удивительного и почти невероятного: если бы все произошло по взмаху волшебной палочки, едва ли она была бы поражена сильнее. Справедливость чудесным образом восстановилась, все зло улетучилось, доброе имя ее подруги очистилось от позора, родства с преступником, и теперь она навек пребудет в их сердцах и любви.

Она торопливо обо всем рассказала. Миссис Рэби была наслышана об истории Алитеи и знала о поведении Джерарда Невилла; новые же подробности поистине показались ей очень странными. Она не разделяла радости леди Сесил, но тоже видела необходимость действовать безотлагательно. Ей представлялось самым важным разорвать всякую связь между Элизабет и ее опекуном, пока дело не приобрело огласку и имя Рэби не оказалось замешанным в чудовищной истории убийства, тем более что для человека с понятиями миссис Рэби подробности сего преступления были особенно омерзительны. Нельзя было терять ни минуты – немедля забрать Элизабет из дома виновного и опозоренного преступника, пока ее имя не успело запятнаться, иначе отцовская семья навсегда от нее отречется. Узнав о намерении миссис Рэби сейчас же поехать в Лондон и увидеться с племянницей, леди Сесил решила составить ей компанию и выступить в роли посредницы, смягчить жесткий тон этих требований и уговорить девушку им подчиниться. Она сказала об этом миссис Рэби, и они договорились поехать вместе. Обеим хотелось еще поговорить. Леди Сесил жаждала заинтересовать миссис Рэби превосходными моральными и интеллектуальными качествами своей безупречной подруги; миссис Рэби же считала, что ее племянница просто обязана оказаться достойной и добродетельной девушкой, ведь иначе о ней не стоит хлопотать. Кроме того, с каждой минутой она все больше убеждалась, что Осви Рэби и другие члены ее семьи и люди их круга не потерпят полумер и благополучие Элизабет всецело зависит от ее готовности разорвать связи с нынешним опекуном и полностью препоручить себя доброте и заботе отцовских родственников.

По прибытии в Лондон их ждали странные вести, лишь усилившие их нетерпение. Узнав о начатом сэром Бойвиллом процессе, обвинениях в адрес Фолкнера и его аресте, повлекшем за собой бесчестье, обе женщины испугались, что ничего не удастся исправить. Миссис Рэби решила действовать безотлагательно; обстоятельства дела уже попали в газеты, но имя Элизабет нигде не упоминалось. Фолкнера увезли из дома, но дочь его не сопровождала, и в описаниях шокирующих событий не было упоминаний о дочери. Неужто Фолкнеру хватило благородства спасти ее от позора? Если так, миссис Рэби считала своим долгом его в этом поддержать. Она не знала, где скрывалась Элизабет, но навела справки и выяснила, что та по-прежнему в Уимблдоне. Туда дамы и отправились. Обе не находили себе места от тревоги; события были окутаны завесой тайны, сквозь которую они не могли проникнуть; они надеялись услышать четкое и благоприятное объяснение. Первые слова и объятия Элизабет успокоили ее подругу, и та поверила, что все будет хорошо, к Элизабет вернется доброе имя и место в обществе, а наказание постигнет лишь виновного.

Глава XXXIX

Увидев леди Сесил и обняв ее, Элизабет воскликнула:

– Вы приехали, значит, все хорошо!

Услышав эти слова, леди Сесил поверила, что бедная сиротка обрадуется предложению миссис Рэби, как потерпевший кораблекрушение радуется виду гостеприимного берега. Она ласково прижала ее к сердцу и повторила за ней:

– Все хорошо, моя милая, моя дорогая Элизабет; ты снова с нами, а я уж думала, мы тебя навсегда потеряли.

– Так расскажите, что случилось? – спросила Элизабет. – И где мой дорогой отец?

– Отец? Мисс Рэби, – раздался глубокий, серьезный и мелодичный голос, – кого вы называете отцом?

Из-за возбуждения Элизабет не услышала имени тетки и удивленно повернулась к ней; леди Сесил представила ее как ту, что знала и любила ее настоящего отца; тетя приехала предложить ей добрый и благородный дом и любовь давно потерянных родственников, которые теперь, к счастью, нашлись.

– Мы приехали тебя забрать, – сказала леди Сесил. – Пребывая тут, ты находишься в весьма неприятном положении, но теперь все изменилось; ты поедешь с нами.

– А как же мой отец? – вскричала Элизабет. – И как еще называть моего благодетеля? Дорогая леди Сесил, где он?

– Значит, ты не знаешь? – неуверенно спросила леди Сесил.

– Утром я услышала страшные, душераздирающие новости, но раз вы здесь, значит, все это выдумки или ужасная ошибка, верно? Скажите, где мистер Фолкнер?

– Я знаю еще меньше твоего, – ответила ее подруга. – Мне известно лишь то, что говорится в наспех написанном письме моего брата, но оно ничего не объясняет.

– Тогда мистер Невилл должен был вам сказать, – промолвила Элизабет, – что моего дорогого отца обвиняют в убийстве, и обвиняет тот, в чьих руках доказательство его невиновности! Я считала мистера Невилла великодушным и незлобивым…

– Ты не ошиблась, – прервала ее леди Сесил, – твоего отца обвинил не он. Расскажу немногое, что мне известно: за арестом мистера Фолкнера стоит сэр Бойвилл. Признание твоего отца его не убедило, как и останки несчастной миссис Невилл. Прошу, Элизабет, прекрати расспросы, я ничего не знаю; мне известно гораздо меньше, чем тебе. Что до Джерарда, он верит, что мистер Фолкнер невиновен.

– Благослови его Бог! – воскликнула Элизабет, и из ее глаз хлынули слезы. – О да, я знала, что он великодушен и справедлив! Мой бедный, несчастный отец! Надо же судьбе распорядиться так, что тебя судит единственный человек, кто не способен тебя понять и оценить твое благородство!

– И все же, – заметила леди Сесил, – не может быть, чтобы он был совсем невиновен; похищение, трагическая смерть, попытки ее скрыть – разве этого недостаточно?

– Да, да, и я не пытаюсь оправдать его или преуменьшить вину. Прочтите его рассказ; по его собственной просьбе я отдала письмо мистеру Невиллу; вы поймете, что отец вправе претендовать на прощение. Не мое дело говорить и даже знать о его прошлых грехах, но, поверьте, никто не мучился столь горькими угрызениями совести и не раскаивался так искренне. Если бы не я, он не прожил бы и недели после смерти несчастной дамы; если бы не я, он погиб бы в Греции, пытаясь искупить свою вину. Неужели возмущенным обвинителям этого мало?.. Я исхожу из высших побуждений, – после паузы продолжила она. – Я привязана к нему благодарностью, долгом, всеми человеческими обязательствами. Он взял меня, сиротку, брошенную всеми; забрал у скупой и вульгарной женщины, от которой я всецело зависела; воспитал как свою дочь и был мне больше чем отец! В болезни он выхаживал меня, как выхаживала бы родная мать; в опасных путешествиях носил на руках и укрывал от непогоды, подвергая себя опасности; год за годом, когда никому до меня не было дела, он думал обо мне и лишь обо мне заботился. Он согласился жить, чтобы я не осталась в одиночестве; тогда я не знала, что родная семья согласна меня принять. И теперь вы просите, чтобы я его оставила? Никогда!

– Но ты не сможешь ему помочь, – сказала леди Сесил. – Его будут судить по английским законам. Надеюсь, он на самом деле их не нарушал; но ты никак не облегчишь его долю.

– Где он, дорогая леди Сесил? Скажите, где он?

– В тюрьме в Карлайле; боюсь, сомнений в этом быть не может.

– И вы считаете, что я не пригожусь ему там? Его посадили в тюрьму как преступника! Из-за этого я несчастна и знаю, что он тоже несчастен, но моя эгоистичная душа по крайней мере отчасти успокоится, зная, что я могу ему помочь и принести немного радости и утешения. Даже сейчас он по мне тоскует; помнит, что в печали я никогда его не оставляла; наверняка недоумевает, почему я еще не приехала! Пускай в тюрьме, пускай в бесчестье, но он будет счастлив, увидев меня снова! Я поеду к нему, и тогда мне тоже будет спокойно.

Она рассуждала с великодушным пылом; ее глаза блестели, голос дрожал от избытка чувств. Леди Сесил тронули ее слова, хотя она не одобряла сам замысел; она обняла девушку и похвалила, а миссис Рэби произнесла:

– Нельзя не восхититься твоими намерениями, рожденными чистым и благородным сердцем. Но все же мне кажется, что ты преувеличиваешь свои обязательства перед мистером Фолкнером. Разве после смерти твоей матери он вернул тебя нам? А ты могла быть счастлива под моей крышей. Он удочерил тебя, потому что ему самому так захотелось, и не подумал, какое зло тем самым причинил всем нам. Лишь когда последствия его преступлений помешали ему быть твоим защитником, он решил вернуть тебя в семью.

– Простите, что прерываю, – ответила Элизабет. – Мистер Фолкнер много страдал; он считал, что умирает, и жил в мучениях, пока не признался в своем проступке, чтобы восстановить доброе имя своей несчастной жертвы. Прежде чем бросить вызов судьбе, он решил устроить мое будущее, но случайность вмешалась и изменила его планы; таковы были его мотивы, он всегда прежде всего думал обо мне!

– Поэтому, милая Элизабет, – вмешалась леди Сесил, – ты должна подчиниться ему и исполнить его волю. Он предвидел, что разоблачение обернется для него бесчестьем, и не хотел, чтобы ты разделила его судьбу. Твои фантазии о том, как ты станешь помогать ему в тюрьме, – романтическая иллюзия. Ты не знаешь, что такое современная тюрьма, как низменны и страшны ее обитатели; их речь и вид так гнусны и убоги, что невинные девушки не должны даже догадываться об их существовании. Не сомневайся: если мистер Фолкнер действительно столь благороден и чувствителен, каким я его считаю, он содрогнулся бы при мысли, что ты окажешься вблизи этого дурного места; он был бы рад узнать, что ты в безопасности и счастлива с родной семьей.

– Какую страшную картину вы рисуете! – воскликнула Элизабет, едва удерживаясь от слез. – Мой бедный, несчастный отец, его жизнь висит на волоске! Разве сможет он выжить в таком порочном месте? Но он забудет обо всех этих ужасах, когда я окажусь рядом с ним. Слава богу, я знаю, что в силах подбодрить его и поддержать даже в самых чудовищных обстоятельствах.

– Ты сошла с ума! – огорченно заметила леди Сесил.

Вмешалась миссис Рэби с новыми предложениями. Она заговорила о своем желании принять Элизабет в семью; сказала, что теперь, когда Элизабет стала Рэби и принадлежит к их клану, у нее появился новый долг и она должна повиноваться родственникам и не делать ничего, что могло бы им навредить. Она имела в виду их притесняемую религию – католичество; если из-за поведения их племянницы горестные события станут достоянием гласности, враги семьи со злорадством распространят такую историю. И она как могла намекнула, что, если имя Элизабет окажется замешано в такой ужасной и преступной истории, отцовская семья уже никогда не сможет ее принять.

Элизабет выслушала эти слова с примерным хладнокровием.

– Мне жаль отвечать отказом на ваши добрые намерения, – ответила она. – О прошлом я говорить не хочу, как и напоминать вам, что не воспитана слушаться вас всех именно по той причине, что вы отреклись от моего родного отца и бросили мою родную мать, а меня, ребенка, сироту, оставили жить или умирать приживалкой. Я, тогда еще носившая ваше имя, зависела от скупой и унизительной милости. Стоит ли удивляться, что, несмотря на юный возраст, я чувствовала себя обязанной и благодарной своему благодетелю, спасшему меня от крайней нужды и полюбившему меня всем сердцем! Его я слушалась и усваивала этот урок на протяжении долгих лет; я не могу вмиг о нем забыть. Я принадлежу ему; он завоевал меня добротой и неустанной заботой; я его дитя, если хотите, его слуга; называйте как хотите, но свой дочерний долг я выполню и буду выполнять всегда. Не сердитесь на меня, дорогая тетя, если позволите так вас называть; милая леди Сесил, не смотрите на меня с мольбой; я очень несчастна. Мистер Фолкнер в тюрьме, его обвиняют в самом ужасном преступлении и подвергают унижениям – его, чья нервная система крайне восприимчива, а здоровье подорвано болезнями и страданиями. А меня рядом нет и ему не на кого надеяться! Да, я очень несчастна. Не просите меня совершить невозможное, чудовищное зло! Я должна отправиться к нему; мне не будет покоя ни днем ни ночью, пока я не окажусь с ним рядом, и прошу: ради меня не оспаривайте мой священный долг.

Однако двух дам было не так-то просто переубедить; они успокоили Элизабет, а потом снова взялись за уговоры. Леди Сесил привела тысячи доводов, призвав на помощь свою житейскую мудрость и женский такт. Миссис Рэби вновь вспомнила о долге Элизабет перед семьей, о необходимости оградиться от позора, который девушка собиралась навлечь на своих родственников. Обе твердили, что ее замысел неосуществим и она витает в облаках. Даже будь она на самом деле его дочерью, ее визит в тюрьму был бы недопустим из соображения приличий. Но Элизабет воспитывали уважать чувства, а не условности; блюсти долг, а не приличия. Всю жизнь Фолкнер был ее законом и правилом, ее единственным ориентиром; больше она ничего не знала и не чувствовала. Когда она поехала за ним в Грецию и отправилась на Морею[29]29
  Современный Пелопоннес.


[Закрыть], чтобы забрать его из лап смерти; когда в Закинфе дежурила у его кровати, остальной мир, и Рэби в том числе, для нее не существовал; а теперь, когда его настигла более серьезная беда, он был одинок и несчастен и некому было его утешить, кроме нее, с какой стати она должна вести себя иначе и становиться робкой благовоспитанной девицей, связанной нелепыми предписаниями, вымышленными представлениями о приличиях и ложной деликатностью? Элизабет не знала, правы ли ее собеседницы; возможно, она ошибалась и подобное подчинение нормам общества, бессмысленное и унизительное пренебрежение благородным долгом действительно больше пристало женщине, а ее презрение к этим ограничениям и стремление к свободе было дерзким и опасным. В этом она не разбиралась, но понимала и чувствовала, что ей, чье воспитание не ограничивалось узколобыми идеями частной школы или беседами в дамском будуаре, положено быть там, где находился ее благодетель, и ее священный долг – доказать свою благодарность и остаться неколебимо верной ему даже в минуту отчаянной нужды. Пред лицом этой добродетели меркла и исчезала любая другая ничтожная мораль.

Они долго спорили и даже убедившись, что Элизабет ничем не пробить, не хотели сдаваться. Они умоляли ее поехать с ними домой хотя бы на один день. Тут ее глаза озарились неистовым блеском.

– Я и еду домой, – воскликнула она, – еще час, и я отправлюсь туда, где мой настоящий дом! Странно, что вы решили, будто я захочу задержаться тут! Не бойтесь за меня, дорогая леди Сесил, – продолжила она. – У меня все будет хорошо, и вы, поразмыслив над моими обстоятельствами, поймете, что я не могла поступить иначе. А вы, миссис Рэби, простите мою неблагодарность. Я признаю справедливость ваших требований и благодарю вас за ваше доброе предложение. Имя Рэби не пострадает; я никогда никому не скажу о моей связи с вами. Отец тоже будет хранить молчание. Не сердитесь на меня; я с нежностью вспоминаю дорогих родителей, но я рада и горда остаться его дочерью и другом в беде; для меня это важнее ваших обещаний богатства и славы. Я отказываюсь от права принадлежать к вашей семье; имя Рэби не будет запятнано, а Элизабет Фолкнер, со всеми ее недостатками и упрямством, наконец докажет свою благодарность тому, кто дал ей свою фамилию.

На этом они расстались. Леди Сесил угрюмо молчала, скрывая разочарование; миссис Рэби была поражена и тронута великодушием племянницы, восхитившим ее благородный ум. Но все же ей казалось, что решение в таких обстоятельствах должны принимать другие люди, руководствуясь совершенно иными мотивами. Она рассталась с Элизабет, как родственник-язычник расстается с юным мучеником-христианином: восхищаясь решимостью девушки, оплакивая ее самопожертвование и чувствуя, что совершенно бессильна ее спасти.