Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Глава LI

Стоял один из дней, что иногда выпадают в марте, – теплый, ласковый и бодрящий, как сама весна. В прозрачных ветвях щебетали птицы, и если карета на минуту останавливалась, заливистая песнь жаворонка заставляла путников посмотреть наверх и любоваться голубыми сводами его небесного жилища. Природа наполняла радостным ликованием все сердца, но Фолкнер охотнее других откликался на ее зов. Впрочем, все трое путешественников испытывали приятные чувства. Миссис Рэби ощущала естественное удовлетворение человека, совершающего великодушный поступок. Элизабет чувствовала, что поездка в Беллфорест приближает ее к Невиллу; ничто не мешало ему переступить порог дома ее деда. Но Фолкнер был счастливее всех. Его переполняла не примитивная радость человека, которому удалось сбежать от угрозы; он радовался отчасти оттого, что Элизабет возвращалась в семью, ведь обстоятельства сложились так, что только там она могла быть счастлива и не разлучаться с ним. Он также чувствовал облегчение, ведь с его плеч упал груз, который так долго его тяготил. Но была еще одна причина, которую он не мог сформулировать даже для себя. «И ожил я, и был я император»[34]34
  Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. А. Радловой).


[Закрыть] – такими словами можно было охарактеризовать его теперь; он больше не взирал на природу с печалью и укоризной, не запрещал себе испытывать нежные чувства и не взращивал в себе раскаяние, считая своим долгом терзаться. Он примирился с собой и людьми; когда суд закончился и его освободили, воспоминания сразу перестали его мучить, а по жилам потекла здоровая кровь. Впервые признавшись в своем преступлении, он показался Невиллу человеком, стоявшим на пороге смерти. Теперь же было очевидно, что болезнь отступила; его грудь расправилась, взгляд прояснился и ожил. Ни разу с тех пор, как они уехали из Греции, Элизабет не видела его таким счастливым; за все время их общения он ни разу не пребывал в столь спокойном и жизнерадостном расположении духа. То была его награда за страдания, дар небес человеку, что стойко терпел и предпочел открыться любви, а не лелеять в сердце гордыню и отчаяние. Это было естественным следствием благородного нрава, способного возвыситься даже над своими ошибками, признать, что его природе чужд порок, и позволить добру вступить в неприкосновенные права.

Они въехали на территорию поместья с широкими аллеями и тенистыми просеками. В прозрачном лесу зеленели кедры, лиственницы и сосны, расцвечивая его множеством красок; из-под земли пробивались первоцветы; набухли и позеленели почки. Фолкнер вспомнил свой приезд в Беллфорест предыдущим летом; тогда он совсем не подозревал о грядущих событиях, а сердце его и мечтать не смело о покое, необъяснимо переполнявшем его теперь. В тот раз огромные угодья и величественный особняк показались ему мрачным пристанищем религиозного фанатика; теперь же он видел перед собой долину счастья, где правили любовь и жизнерадостность.

Навстречу миссис Рэби вышли ее дети: две изящные девочки пятнадцати и шестнадцати лет и подвижный мальчик лет двенадцати. Они обожали мать и обрадовались приезду новой кузины. Их сияющий вид и веселые голоса окончательно развеяли атмосферу меланхолии, которая прежде витала в почтенном особняке. Даже сам старый Осви Рэби, окончательно впавший в маразм и не понимавший, что происходит, улыбался и казался довольным, глядя на окружавшие его веселые лица. Он, кажется, не понял, кто такая Элизабет; но понял, что это какая-то родственница, и общался с ней с подобострастным почтением; учитывая, каким надменным тоном он разговаривал с Фолкнером прежде, смотреть на это было очень забавно.

Чего же не хватало для полного счастья? В компании юных сестер и брата Элизабет заметно повеселела; она особенно понравилась младшему, Эдвину, поскольку держалась на коне так же бесстрашно, как он сам, и рассказывала ему бесконечные истории о далеких краях, где ей довелось побывать, и о своих приключениях, среди которых были и страшные, и смешные. В миссис Рэби она нашла возлюбленную подругу, с которой можно было часами вести серьезные разговоры, а поправившееся здоровье и бодрость Фолкнера несказанно ее радовали.

Но куда же пропал Джерард Невилл? Все прочие радости жизни меркли в отсутствие его влюбленных взглядов и восторга взаимной симпатии. Любовь больше других чувств вынуждает нас отказаться от своего вездесущего «я» и целиком отдать себя другому человеку; это всепоглощающее чувство, чья красота не омрачена ни тенью, ни завесой. Прочие человеческие страсти занимают лишь небольшую часть души; любовь же поглощает душу целиком и дарит полное блаженство или абсолютное несчастье. Элизабет не боялась, что Джерард ее забудет. Он не забыл о ней в темный час, а теперь его тень бродила с ней по аллеям Беллфореста и воспоминание о его любви наполняло благоуханные весенние ветра дотоле неведомой сладостью. Теперь Элизабет могла спокойно отдаться любви и проводила долгие часы в одиноких и блаженных грезах; ей почти не верилось, что такое счастье можно найти на земле. Что за перемена, что за контраст между чудовищными условиями тюрьмы в Карлайле и полянами ее родового поместья, особенно прекрасными для влюбленного взгляда! Совсем недавно весь мир под небосводом казался обителью слез и печали, а теперь будто рай установился на земле и она ступила в его благословенные пределы.

Но шли недели, и Элизабет встревожилась. Джерард не приезжал и не писал. Наконец пришло письмо от леди Сесил; та поздравляла Элизабет с освобождением Фолкнера и радовалась доброте ее тети; тон письма казался дружелюбным, но натянутым, и, перечитав его несколько раз и обдумав каждое слово, Элизабет пришла к выводу, что друзья не слишком рады, что они с Фолкнером очутились в ее родовом поместье. Ей казалось, что она превратится в Элизабет Рэби и Невилл немедленно сделает предложение, однако теперь ей намекали, что Фолкнер по-прежнему рядом, а Невилл и человек, уничтоживший его мать, не могли взаимодействовать.

В новообретенный рай Элизабет вновь проникли тревога и печаль. Девушка пыталась казаться прежней, но при всякой возможности убегала и в одиночестве размышляла над своей странной судьбой. Она понимала, что Невилл тоже горюет, и от этого огорчалась пуще прежнего, представляла его внутреннюю борьбу и почти убедила себя, что вынесет все, лишь бы он был счастлив. Элизабет вспомнила их последнюю встречу; он казался взбудораженным и несчастным. Она не сомневалась, что никто, кроме нее, не сможет осчастливить его и успокоить; так неужели они больше никогда не увидятся?

Фолкнер ревностно следил за Элизабет, как внушала ему великая любовь, и вскоре заметил в ней перемену. Прежде она радовалась без повода; ее походка была легкой, а в голосе и смехе звучало чистое счастье. Теперь же улыбка ее казалась вымученной, девушка часто витала в облаках и старалась при всякой возможности остаться в одиночестве; при этом она заботилась об отце еще усерднее и нежнее, будто хотела доказать, что ради него готова на любые жертвы. Он все это видел, и сердце болело при мысли, что его ошибки по-прежнему отравляют жизнь – и его собственную, и той, кем он так дорожил.

Он видел, что миссис Рэби разделяет его беспокойство. Племянница стала проводить с ней заметно меньше времени. Элизабет не могла признаться, что ее печалило, но не могла и притворяться перед мудрой подругой, которая читала ее как раскрытую книгу и чьи советы и утешительные слова она боялась услышать. От Фолкнера не укрылось, с какой тревогой миссис Рэби смотрела на юную родственницу; он угадал ее мысли и снова был вынужден себя возненавидеть; ему казалось, что он уничтожает счастье всех, кто оказывается с ним рядом.

Постепенно стало ясно, что все участники этой истории ощущали себя потерянными и несчастными и что им стоило бы поговорить. Одна Элизабет смирилась со своей судьбой и потому молчала. Фолкнер рвался не говорить, а действовать; ему хотелось уехать и исчезнуть навсегда; и потому он тоже терзался молча. Первой заговорила миссис Рэби, которая заметила, как печальны те, кого она мечтала видеть счастливыми. Однажды они с Фолкнером остались наедине, и она сказала:

– Чем больше я смотрю на свою дорогую племянницу и восторгаюсь ею, тем сильнее ощущаю необходимость отблагодарить вас за то, что она такая. Ее природный нрав сам по себе превосходен, но вы своей заботой и воспитанием взрастили в ней высочайшее благородство. Если бы она попала к нам в детстве, скорее всего, ее поместили бы в монастырь, а принятая в таких учреждениях система способна навредить даже самым безупречным натурам. Лишь вам мы обязаны нашим прелестным цветком, и если благодарность может служить наградой, моя целиком принадлежит вам; я всегда буду считать самым радостным долгом стремление услужить вам и доказать свою признательность.

– Я был бы намного счастливее, – сказал Фолкнер, – если бы смел оценивать свое вмешательство в ее судьбу так, как это делаете вы; боюсь, я нанес моей любимой дочери непоправимый ущерб и именно из-за меня она теперь страдает, хотя по своей доброте никогда в этом не сознается; но в конце концов эти страдания могут ее погубить. Если бы я вернул ее вам, ее бы вырастили здесь, и им с Джерардом Невиллом не пришлось бы разлучиться.

– Но они могли бы и не встретиться, – возразила миссис Рэби. – Гадать о прошлом бессмысленно; его не изменить, и каждое звено цепи выковано и скреплено высшей силой, у которой имелась своя особая на то причина. Невозможно до конца постичь, какое событие влечет за собой другое; одно маленькое изменение – и никого из нас сейчас бы здесь не было. Джерард Невилл, безусловно, вызывает интерес у всякого, кто его увидит; он достоин нашей Элизабет и испытывает к ней пылкую привязанность; он оставил в ее юном сердце глубокий отпечаток, который я вовсе не желала бы стереть. Уверена, если они поженятся, их ждет величайшее счастье, на которое только способны смертные.

– Я прекрасно понимаю, что стою на пути этого союза, – ответил Фолкнер. – Но будьте покойны, я не намерен и дальше препятствовать благополучию моей девочки. Поэтому я и пришел посоветоваться: как уладить эти противоречия, точнее, как устроить мой отъезд, чтобы устранить преграду, но не вызвать подозрения Элизабет?

– Я не люблю заговоры, – ответила миссис Рэби, – и терпеть не могу что-то делать тайком; надеюсь, вы не против, если я буду с вами откровенна. Мы с Элизабет много об этом говорили; она решительно намерена не выходить замуж, лишь бы не разлучаться с вами. Она спокойно об этом рассуждает и твердо держится своего выбора; говорит, что не возьмет на себя новые обязательства, если надо будет предать старые – тогда она обречет себя на вечные муки, и те, кто любит ее, не должны об этом просить. Утром я получила письмо от Джерарда. Думала, показать ли его вам или племяннице; полагаю, лучше сначала вам его прочитать, если вы, конечно, не против.

– Покажите его мне, – попросил Фолкнер, – и разрешите на него ответить; я не привык бояться невзгод, я встречусь с этой бедой и постараюсь все исправить, чего бы это ни стоило.

Письмо Невилла было исповедью человека, чьи желания противоречили его принципам; впрочем, в справедливости этих принципов он уже сомневался. Вначале он глубоко сожалел об отчуждении, возникшем между Элизабет и его семьей, и просил миссис Рэби нанести визит леди Сесил. Сообщил, что та горит желанием ее видеть и откладывает приглашение лишь потому, что хочет убедиться, что миссис Рэби все еще заинтересована в дружбе с ней; ее собственные дружеские чувства остались такими же теплыми и искренними.

«Буду с вами откровенен, – продолжал он, – так как ваше превосходное чутье может подсказать нам, как поступить, и развеять наши сомнения. Вы, наверно, уже догадались о причине наших сложностей, хотя едва ли сможете понять, какие муки причиняет мне моя дилемма. Позвольте относиться к вам как к другу; рассудите, как мне лучше поступить; я верю в чистоту и добродетель женского сердца, особенно если речь о такой замечательной женщине, как вы. Поначалу я думал обратиться за советом к самой мисс Рэби, но боюсь ее самоотверженности. Согласны ли вы – а я знаю, что вы ее любите, – взять на себя ответственность за это решение?»

Далее Невилл коротко, но пылко описывал свои чувства к Элизабет и уверял, что те никогда не изменятся; он также не сомневался, что эти чувства взаимны.

«Поэтому я прошу не только за себя, – говорил он, – но и за нее. Не сочтите меня излишне самонадеянным; такое неординарное поведение можно оправдать лишь взаимной привязанностью, ведь перед ней отступают все остальные соображения. Наше с Элизабет счастье зависит от того, насколько серьезно мы отнесемся к нашим чувствам, которые, я уверен, никогда не изменятся. Они могут стать для нас источником вечного блаженства или до конца дней причинять нам страдания. Впрочем, зачем я это объясняю, если на самом деле хочу сказать, что, если мы любим друг друга – а мы друг друга любим, – ни одна сила на земле ее у меня не отнимет и рано или поздно она станет моей; наша разлука причиняет мне невыносимые муки, терпеть которые уже нет сил.

Смогу ли я пожать руку человеку, из-за которого погибла моя мать, и жить с ним рядом как с другом и близким родственником? – продолжал он. – Я должен принести эту жертву ради Элизабет; смогу ли я забыть об осуждении общества и собственных естественных побуждениях и даровать ему абсолютное прощение, и позволят ли мне это сделать?

Признаюсь, дорогая миссис Рэби, я моментально проникся к Фолкнеру восхищением, когда увидел, как он терпит самое глубокое унижение, с которым только может столкнуться человек. Он был закован в кандалы, как преступник, но лицо его хранило достоинство и было преисполнено благородного превосходства над остальными смертными, взгляд был спокоен, но пронизывал насквозь, а голос рассудителен. Такими людьми полнится рай, куда с большей охотой допускают благородных кающихся грешников, чем тех, кто всю жизнь бездумно соблюдал узкий свод моральных правил и никогда не ошибался, потому что никогда ничего не чувствовал. Я прощаю его от всего сердца ради своей матери. Я не передумаю; я буду и впредь ценить его достоинства и прощаю его за весь вред, что он мне причинил, но можно ли объявить о моем решении во всеуслышание? Станете ли вы меня презирать, если я это сделаю? Если станете, моя судьба решена: я потеряю Элизабет и навсегда уеду из Англии; куда – неважно.

Но прежде чем вы примете решение, вспомните, что этот человек наделен высшими добродетелями. Он любил и уважал мою мать и сполна расплатился за свои деяния. Я прихожу к выводу, что с Фолкнером нас связывает намного больше, чем с любым другим человеком, который не знал мою мать и для кого ее имя ничего не значит и не пробуждает воспоминаний и сожалений; ведь он был другом ее детства, любил ее долго и преданно; собственно, безумная любовь и толкнула его на преступление.

Я чувствую, что вместе с ним мы сможем оплакать ее несчастную судьбу и при этом я уже не стану проклинать его за то, что он стал причиной трагедии. Нет, к такому человеку никто не может остаться равнодушным; уверен, если мы сблизимся, его благородные качества завоюют мое самое горячее расположение; не будь моя мать его жертвой, я бы с радостью обратился за советом к Руперту Фолкнеру и высоко бы ценил его мнение. Его имя – вот что стоит между мной и милосердием и одновременно лишает меня любви и надежды.

Мои мысли бессвязны, ведь я пишу все, что приходит в голову; спутанный лабиринт доводов, в котором я прошу вас найти верную дорогу. Что бы вы ни решили, я постараюсь вас послушаться, но еще раз умоляю: не спешите. Если от вашего решения пострадаю не только я, но и Элизабет, смогу ли я исполнить приговор, который обречет ее на муки, подобные тем, что сейчас терзают мое беспокойное сердце? Никак нет; я скорее покину этот мир, чем причиню ей хоть каплю страданий. Мы втроем найдем далекое убежище и будем счастливы, невзирая на осуждение света, и даже ваше неодобрение нас не остановит».

Сердце Фолкнера переполняли чувства, когда он читал эти строки. Он не мог не восхищаться прямотой Невилла и был растроган его пылкой добротой по отношению к себе, но гордость оказалась сильнее сожалений, и он немедленно сел писать решительный ответ. Все его существо противилось мысли, что Джерард и Элизабет из-за него пострадают, и он написал:

«Вы обратились за советом к миссис Рэби, но позвольте мне ответить на ваше воззвание и решить этот вопрос. У меня есть на это полное право: миссис Рэби очень добра, но никто не тревожится о благополучии Элизабет сильнее меня.

Привязанность, которую Элизабет испытывает к вам, безусловно, не ослабнет до конца ее дней, ведь ее верное сердце не способно измениться; таким образом, ее счастье зависит от вас, и вы должны принести жертву, чтобы его обеспечить. Приезжайте в Беллфорест, и я благословлю вас; вот все, о чем я прошу; после этого вы больше никогда меня не увидите, обиженный и обидчик навсегда расстанутся; обо мне не беспокойтесь, я в силах вытерпеть все, что мне уготовано. Вы же должны компенсировать моей милой дочери все, чего она лишится с моим уходом, взять на себя не только роль мужа, но и отца и отзываться обо мне всегда ласково – иначе ее сердце будет разбито.

Никто не должен знать о нашем плане; я не привык таиться и обманывать, но ради Элизабет готов себе изменить. Миссис Рэби нельзя доверять; лишь мы с вами любим Элизабет так горячо, что готовы пожертвовать собой ради ее счастья. Она тоже не должна ни о чем догадаться; ради ее же блага пускай она никогда не узнает, что мы ее обманули. Нет ничего странного в том, чтобы после свадьбы отец и дочь ненадолго разлучились; потом мы сделаем так, чтобы эта разлука затянулась на неопределенный срок; а скоро она отвлечется на новые обязанности и забудет обо мне.

Прошу, приезжайте немедленно, несколько дней потерпите рядом с собой виноватого Фолкнера и тем самым заслужите мое самое драгоценное сокровище. Не бойтесь, я не стану задерживать свой отъезд ни на минуту дольше необходимого; как только Элизабет станет вашей женой, я уеду за океан. Исполнив мое желание, вы не навлечете позор на себя или свою невесту: мисс Рэби не носит мою проклятую фамилию. Я прошу лишь действовать безотлагательно; мне трудно скрывать истинные чувства, находясь рядом с моей дорогой Элизабет, поэтому прошу, сделайте так, чтобы мне не пришлось долго ее обманывать.

Я без колебаний и с огромным удовольствием препоручу Элизабет вашим заботам. Вы ее заслужили; ваше великодушие поможет смириться с ее привязанностью ко мне и горем из-за нашей разлуки. Только, молю, никогда не отзывайтесь обо мне плохо. Когда вы поймете, что больше меня не увидите, вам будет легче забыть, чего я вас лишил; старайтесь помнить лишь о том, что вы приобрели, и радоваться, что Элизабет отныне ваша».

Глава LII

Настал прекрасный месяц май; нежные зеленые листочки воздушной дымкой окутали серые ветки; лунными ночами заливались соловьи, а на рассвете к ним присоединялся целый пернатый хор. Луга устилал вышитый ковер из самых благоуханных весенних цветов, а поля зеленеющей кукурузы с тенями облаков сверкали на солнце, как озерная гладь. В такую пору сердце полнилось надеждой и ликованием, но Фолкнера вновь стали одолевать тревоги, о чем свидетельствовал его хмурый взгляд исподлобья. Он стал избегать даже общества Элизабет и катался верхом без нее, а вечера проводил в уединении в своей комнате. Впервые в жизни Элизабет была им недовольна. «Я всем ради него пожертвовала, – думала она, – и все равно он несчастен! Одна лишь любовь носит скипетр и правит безраздельно; другие чувства прислушиваются к голосу разума, который оспаривает их власть и требует ее раздела; так мы становимся мудрее, но, увы, низвергаем с трона чувства, лишая их всевластья. Я не могу осчастливить Фолкнера, но теперь и Невилл из-за меня несчастен, и этим мукам не видно конца; впрочем, я не намерена нарушать свой обет и вовсе этого не желаю».

Однажды в теплый погожий день Элизабет отправилась прокатиться с кузинами; миссис Рэби решила вывезти свекра на прогулку в фаэтоне, запряженном пони. Фолкнер ненадолго ушел из дома, затем вернулся; прошло несколько дней с тех пор, как он отправил Невиллу письмо, но до сих пор не получил ответа. Он ощущал смятение и грусть, но одновременно радовался отсрочке разлуки. Внезапно через стеклянную дверь гостиной он увидел мужчину, скакавшего к дому по аллее, узнал его и воскликнул: «Все кончено!» В тот момент он мысленно перенесся в чужой край и представил себя в окружении чужих людей, вдали от всего, что было ему дорого. Такова была расплата за приезд Джерарда Невилла, ведь именно он был гостем, который, спешившись, через несколько минут вошел в дом.

Он подошел к Фолкнеру, протянул руку и произнес:

– Давайте подружимся, мистер Фолкнер; с этого момента мы должны вести себя как друзья. Объединим усилия ради счастья самого драгоценного и безупречного создания на этом свете.

Фолкнер не смог пожать ему руку; он вдруг стал холоден, но поспешно отвечал:

– Надеюсь, так и будет; мы должны действовать сообща, только так мы добьемся успеха.

– Но есть еще один человек, с кем нужно посоветоваться, – продолжил Невилл.

– Миссис Рэби?

– Нет! Сама Элизабет. Она одна может решить, как лучше поступить; она одна подскажет правильный путь. Во мне можете не сомневаться; я знаю, что она выберет, и готов последовать ее решению. Думаете, я смог бы ее обмануть? Попросить ее руки, став самым счастливым человеком на свете, но сделать это с помощью обмана? Будь я способен на такой поступок, я был бы ее недостоин. – Невилл продолжал: – Однако, по всей истине, я бы не стал советоваться и с Элизабет; я все решил, теперь дело за вами. Я приехал к вам, мистер Фолкнер, просить руки вашей приемной дочери, но не собираюсь вас с ней разлучать; я возненавижу себя, если стану причиной ваших и ее страданий. И если мне понадобится объяснить мой поступок миру, я сошлюсь на вас; вы мое оправдание, мне больше ничего не надо объяснять. Ради счастья мисс Рэби мы должны объединить усилия и, полагаю, оставаться друзьями до конца своих дней.

– Вы очень великодушны, – ответил Фолкнер, – и, пожалуй, справедливы. И я не был бы недостоин называться вашим другом, если бы вы были кем-то другим, а не самим собою.

– Именно потому, что я тот, кто есть, я смею столь самонадеянно предлагать вам свою дружбу.

В этот момент на лужайке послышались легкие шаги, и на пороге возникла Элизабет. Увидев Фолкнера и Невилла вместе, она замерла в изумлении; вскоре ее удивление сменилось неприкрытой радостью, а лицо, отражавшее все, что творилось в ее душе, засияло от счастья. Фолкнер повернулся к ней и произнес:

– Элизабет, позволь представить тебе моего друга; оставлю тебя с ним, он объяснит цель своего визита. Я же лишь скажу, что в моих глазах он не связан только что сказанными словами; вы вместе должны посовещаться и все решить, исходя из соображений взаимного счастья; это мое единственное условие, на котором я настаиваю. Будьте счастливы и, если понадобится, забудьте обо мне; я готов сам о себе забыть и сделаю это с большим удовольствием.

С этими словами он покинул комнату, а они, не сговариваясь и будто боясь, что кто-то им помешает, вышли на лесистую поляну и, прогуливаясь под сенью прекрасных вязов на поросшей молодой травой лужайке, признались друг другу в самых потаенных чувствах и помыслах. Невилл объявил о своем решении не разлучать ее с благодетелем.

– Я не боюсь осуждения света, – промолвил он, – я к нему привык; чужое мнение никогда меня не волновало, я не сворачивая продолжал идти к цели. Я поступаю правильно, как велит мне сердце; даже Господь вознаграждает кающихся, и с точки зрения религии и морали мои поступки оправданы, а уж соответствуют ли они кодексу светской чести – пусть решают другие; по мне, так они ничем ему не противоречат. Раньше я думал, что должен вызвать Фолкнера на поединок, но месть моего отца воспрепятствовала этому. Теперь в глазах всего света он невиновен; все знают, что он стал причиной смерти моей матери случайно. В стародавние времена рыцари после честного сражения становились друзьями, уважая друг друга за проявленное мужество. Мы с Рупертом Фолкнером – как те рыцари, а с тобой, Элизабет, мы объединим усилия и поможем ему забыть о прошлом и прожить много лет в счастье и безмятежности.

В ответ Элизабет могла лишь смотреть на него с благодарностью; она чувствовала, что не надо ничего говорить и тем более спорить. Великодушие Невилла было понятно всякому, кто знал Фолкнера; одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что, прощая этого человека, любящий и преданный сын не осквернял память матери, ведь сам Фолкнер боготворил ее как ангела и искупил свою ошибку годами невыразимых мук. Невилл не сомневался, что поступает правильно, и не искал чужого одобрения; он хотел заручиться одобрением лишь одного человека – Элизабет, чье сердце, растроганное его благородством, щемило от любви и благодарности; она попыталась их выразить, но, к счастью, влюбленные не нуждаются в словах, чтобы передать невыразимое. Невилл ощутил ее глубокую признательность, и не было во всем свете более счастливой пары, чем эти двое; они шагали рядом, взявшись за руки, и в их сердцах, как и над головой, ясно сияло солнце; под сенью величавого тенистого леса Беллфореста они наслаждались благодатным часом любви, первым из многих в их вечном союзе.

Все, что раньше казалось трудноосуществимым, свершилось легко. Никто из них не искал оправданий выбранному пути. Они просто знали, что не могут поступить иначе. Элизабет не могла предать Фолкнера; Невилл не мог от нее отречься; их компромисс казался странным, но по-другому быть не могло: несмотря на все трагические и злополучные обстоятельства, что должны были их разлучить, этим троим суждено было остаться вместе на всю жизнь.

Даже леди Сесил признала, что выбора не было. Невилл не мог отказаться от Элизабет; слишком ценным та была сокровищем, чтобы добровольно от нее отречься. Через несколько недель, в назначенный день бракосочетания сэра Джерарда Невилла и мисс Элизабет Рэби, леди Сесил явилась в Беллфорест и с неподдельным удовольствием увидела, как двое ее друзей, которых она ценила и любила больше всего на свете, наконец скрепили свое счастье законными узами. А доброе сердце миссис Рэби снова порадовалось, что ее вмешательство привело к такому удачному концу.

Читатель этой истории может и не согласиться, что столь сложный вопрос должен был решиться именно так, а не иначе; однако произошло именно это, и ни одна женщина, увидев Руперта Фолкнера, не посчитала бы решение Невилла несправедливым или необдуманным; а всякому мужчине достаточно было один лишь раз взглянуть на Элизабет, чтобы утвердиться в том же мнении.

На долю Фолкнера выпало ровно столько счастья, сколько способен испытать человек, чей ум отмечен незаживающей раной греха. Он покаялся и заслужил прощение на земле и – хочется верить – на небесах. Себя он так и не простил, и только это омрачало его судьбу – единственная тень, от которой он так и не смог избавиться; но благодарность, которую он испытывал к окружающим, и ласковая кротость, взращенная чувством, что с ним обошлись более благосклонно, чем он того заслуживал, стали компенсацией за воспоминания, в которых он вечно оплакивал могилу Алитеи.

Что до Невилла и Элизабет, их счастье было безраздельным. Им не было дела до светского общества, но, когда они вышли в свет, их достоинства вызвали всеобщую симпатию и уважение; они радовались друг другу, своей растущей семье и Фолкнеру, к которому, как верно заметил Невилл, было невозможно относиться с равнодушием. Они бесконечно восхищались его просвещенным умом, безупречной нравственностью, взращенной пережитыми страданиями, и глубочайшей привязанностью к ним обоим. Они жили в изобилии и могли не ограничивать себя в щедрости, а добродетели помогали отыскать правильный путь в запутанном лабиринте жизни. Они часто бывали в Дроморе, но жили в Бакингемшире, и Фолкнер купил виллу поблизости. Он вышел на покой, коротал дни за книгами и размышлениями и стал настоящим мудрецом. Но сердце его оставалось неизменным, и больше всего на свете его радовало общество обожаемой Элизабет, Невилла, которого он полюбил так же сильно, и их прекрасных детей. Рядом с ними он ни разу не вспомнил, что их не связывали кровные узы; он любил их как родных детей и внуков. Так время шло, и ничего не менялось; так они живут до сих пор, и Невилл ни разу не пожалел о спонтанном поступке, который привел его к дружбе с тем, чьи действия принесли ему несчастья в детстве, но без кого его взрослое счастье было бы неполным.