Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Глава XXII

– Как вам известно, приехав в Ланкастер, я не обнаружил там Хоскинса. Следуя оставленным указаниям, я отправился искать его в Лондон и через некоторое время нашел. Он занимался своими делами, и условиться о встрече с ним оказалось не так уж просто; однако я проявил настойчивость и наконец попросил его поужинать со мной в кофейне. Он оказался уроженцем Рейвенгласса, жалкого городишки на морском побережье Камберленда; я хорошо знаю это место, так как оно находится недалеко от Дромора. В Америку он эмигрировал еще до моего рождения и через некоторое время обосновался в Бостоне и занялся торговлей; дела привели его в Англию, и он решил заодно навестить своих родственников. Те по-прежнему жили в своем унылом Рейвенглассе; окна их дома выходили на мрачный берег, грязь, болота и далекие холмы, обманчиво казавшиеся обитателям равнин зелеными и благодатными.

Хоскинс обнаружил, что его мать, которой исполнилось почти сто лет, еще жива. С ней жила его овдовевшая сестра и дюжина детей от мала до велика. Он провел в их компании два дня и, естественно, расспросил, что нового случилось в округе за время его отсутствия. Прежде он вел дела с управляющим поместьем в Дроморе и видел моего отца. Когда он эмигрировал, сэр Бойвилл только женился. Хоскинс спросил, как дела у помещика и его жены. Поскольку наша несчастная судьба в этих краях известна каждому простолюдину, ему поведали и о таинственном побеге моей матери, и о моих скитаниях и поисках, и о награде в двести фунтов любому, кто поможет прояснить ее судьбу.

Вначале он не придал этому значения, но наутро смекнул, что может получить эту сумму, и написал мне письмо, а поскольку меня описали ему как скитальца без постоянного места проживания, он написал и моему отцу. Когда я увидел его в городе, ему, кажется, стало стыдно, что из-за него я проделал такой путь.

«Можно подумать, это вы, а не я, явились за наградой, – промолвил он. – Некоторые усилия ради такого шанса потратить стоило, однако, глядишь, вы сочтете, что не стоило утруждать себя столь далекой дорогой ради моих скудных сведений».

Наконец я подвел его к сути нашего разговора. Оказалось, что много лет назад он одно время жил в Нью-Йорке и случайно познакомился с человеком, недавно приехавшим из Англии; тот просил его совета по поводу трудоустройства. У него было немного денег – несколько сотен фунтов, – но он не хотел вкладывать их в торговлю или покупку земли, а желал найти место с достойным заработком, сохранив свой небольшой капитал. Странный способ распорядиться временем и деньгами – тем более в Америке! Но именно этого хотел незнакомец; он сказал, что ему будет неспокойно, если он лишится возможности в любой момент использовать свои небольшие накопления и эмигрировать в другую страну. Его звали Осборн; он был умен, смекалист и добродушен, но не отличался ни трудолюбием, ни принципиальностью. «Однажды он оказал мне услугу, – сказал Хоскинс, – оттого не хочется плохо о нем отзываться, но раз он в Америке, а вы здесь, вреда ему не будет. С момента нашего знакомства он высоко поднялся и в данный момент служит у нашего консула в Мексике. Многого он мне не рассказывал, но пару раз мы вместе ездили на Запад, и в ходе долгих разговоров я постепенно кое-что о нем узнал. Он путешествовал и воевал в Ост-Индии; повсюду его преследовали неудачи, в Бенгалии ему пришлось совсем скверно, и помогла ему лишь доброта друга. Тот был гораздо выше его по статусу; он его выручил и оплатил билет в Англию, а когда вернулся сам, то обнаружил, что Осборн вновь в беде, и снова пришел на помощь. Короче говоря, сэр, выяснилось, что этот джентльмен, который ему помогал, – Осборн так и не назвал его имени – делал это не просто так. Ему понадобилась помощь, чтобы увезти одну даму. Осборн клялся, что не знал ее имени; он думал, парочка бежит по сговору, но оказалось, все хуже, ведь ни одна женщина не стала бы так сопротивляться, если б ее увез из дома возлюбленный. Мой рассказ сбивчив, поскольку я сам никогда толком не слышал эту историю от начала до конца; знаю лишь, что все кончилось трагически: женщина погибла, утонула в какой-то реке. Сами знаете, как опасны реки у нас на побережье.

Когда он упомянул Камберленд и наши реки, я принялся подробнее его расспрашивать, и Осборн испугался, – продолжал Хоскинс. – А узнав, что я родом из тех мест, стал нем как рыба, и больше мне не удалось выудить из него ни слова про ту даму и его друга; могу лишь догадаться, что его щедро вознаградили и услали прочь за океан. При этом он поклялся, что, по его мнению, тот джентльмен тоже мертв. Это было не убийство, а прискорбный трагический несчастный случай; он заявил так со всей уверенностью. С тех пор, стоило мне попытаться вновь завести разговор на эту тему, он бледнел как привидение. И тем не менее очевидно, что мысли о случившемся неотступно его преследовали; он разговаривал во сне, ему снилось, что его ведут на виселицу; он бормотал что-то о могиле в песках, о похоронах без пастора и темных океанских волнах; о скачущих прочь лошадях и мокрых женских волосах, – одним словом, бормотал что-то бессвязное, и мне часто приходилось его будить, потому что, бывало, из-за его ночных метаний я сам не мог уснуть.

Была ли дама, о которой идет речь, вашей матерью, сэр, я сказать не могу, – признался Хоскинс, – но время и место совпадают. Прошло двенадцать лет с тех пор, как он мне открылся; думаю, он сделал это, потому что его сердце и мысли слишком терзали всякие ужасы, и он боялся каждого корабля, приплывающего из Англии, думая, что тот везет ордер на его арест или нечто подобное. Этот малый вообще был труслив и однажды прятался неделю, когда из Ливерпуля прибыл пакетбот. Но постепенно он осмелел и в нашу последнюю встречу, казалось, обо всем забыл, а когда я в шутку припомнил ему его прежние страхи, он рассмеялся и сказал, что теперь все хорошо и он при желании может даже вернуться в Англию: с той историей покончено, и ни его, ни его друга ни в чем не подозревают.

Вот и все, сэр, – проговорил Хоскинс. – Больше он мне ничего не рассказывал, а если и рассказывал, то я забыл; но в остальном я совершенно уверен. Была женщина, с которой сбежал его друг, и она погибла, не добравшись даже до побережья; была ли ее смерть случайной или неслучайной, ее похоронили, как мы хороним на дальнем Западе: без колокольного звона и молитвенника. Имени этой дамы Осборн не знал, но знал имя джентльмена, однако с тех пор тот не давал о себе знать, и Осборн считает, что он мертв. А теперь сами решите, стоит ли мой рассказ двухсот фунтов». Вот что он рассказал, София. Из грубых уст этого простого человека я впервые узнал что-то, что пролило свет на судьбу моей матери.

– Странная история, – ответила леди Сесил и поежилась.

– Но я готов жизнью поклясться, что она правдива, – воскликнул Невилл, – и я это докажу. Осборн сейчас в Мексике. Я навел справки в американском консульстве. В конце лета он должен вернуться в Вашингтон. Через несколько недель я отплыву в Америку и увижусь с этим человеком, который теперь приобрел приличную репутацию; узнаю, обоснованны ли предположения Хоскинса. Если да – а разве можно в этом сомневаться? – если моя мать действительно погибла при описанных обстоятельствах, я узнаю, как именно это произошло, и выясню имя убийцы.

– Убийцы? – воскликнули женщины.

– Да; я не могу назвать его иначе. Даже если все произошло случайно, он все равно убийца! Помни, я сам был свидетелем того, как мать увезли силой. Тот, кто ее увез, по справедливости может считаться убийцей, пусть даже его руки не запятнаны кровью! Я сказал «кровью»? Нет, ее кровь не пролилась; но я знаю, где она погибла, знаю то самое место, будто все произошло на моих глазах. Я представляю наш пустынный, одинокий берег; коварные, смертельно опасные воды, забравшие ее жизнь в ту самую ночь, когда бушевала буря; свирепый западный ветер, чьи неумолимые порывы гонят волны к устью. Он искал безлюдное место на берегу; возможно, рядом его поджидало судно, которое должно было незаметно увезти ее прочь. Я словно читал каждый акт этой трагедии и слышал, как она испустила последний вздох, погрузившись под воду и думая обо мне. Эти негодяи увезли ее силой; ни друзья, ни священник не присутствовали на ее похоронах; их провели без должных ритуалов; вместо надгробия враг воздвиг над ней гору клеветы, а унылый песчаный берег стал ее могилой. Ах, как терзают, как мучат меня эти мысли! Вместо того чтобы унять мои тревожные сомнения, рассказ Хоскинса лишил меня сна. Теперь я вечно вижу перед глазами картины смерти, сердце рвется отомстить убийце, а мысль о матери вызывает у меня такое сожаление, такую священную скорбь, что я готов потратить жизнь, блуждая по этому берегу в поисках ее останков, чтобы наконец пролить над ними слезы и перенести их в более достойное место захоронения. Впрочем, возможно, и не придется тратить жизнь, чтобы достичь обеих этих целей; все может оказаться намного проще.

– История печальная, но слишком странная и неопределенная, – заметила леди Сесил, – и чересчур запутанная, чтобы покидать нас и ехать куда-то за океан!

– Я бы поехал, даже следуя более призрачной нити, – ответил Джерард, – и тебе это прекрасно известно. Неужто та, что доехала до самого Египта, боится расстояний? Моя дорогая Софи, ты определенно посчитала бы меня безумцем, если бы я, посвятив свою жизнь одной-единственной цели, позволил трансатлантическому плаванию встать между собой и шансом раз и навсегда прояснить это дело, пусть шанс и невелик! Тысячи людей еженедельно совершают подобное плавание из любопытства и удовольствия. Я и так себя сдерживаю, откладывая путешествие до момента возвращения этого человека в Вашингтон. Сначала я думал отправиться в путь немедленно и встретить его на полпути из Мексики, но побоялся с ним разминуться. Но я должен быть там, в Америке; ведь если с ним что-то случится, если он умрет, его тайна умрет вместе с ним, и я вечно буду себя укорять!

– Но домыслы так безосновательны… – начала было леди Сесил, однако Невилл нетерпеливым жестом ее остановил и воскликнул:

– Ты неблагоразумна, Софи! Отец, кажется, переманил тебя на свою сторону.

Тут вмешалась Элизабет и спросила:

– Вы несколько раз встречались с этим человеком?

– С кем? С Хоскинсом? Да, трижды, и каждый раз он рассказывал одно и то же. По основным вопросам никогда не путался. Он всякий раз утверждал, что женщину похитили в его родных краях, на побережье Камберленда; что сразу после этого происшествия – то есть двенадцать лет назад – Осборн приехал в Америку; что она погибла, став жертвой своего прокля́того возлюбленного. Он познакомился с Осборном сразу после приезда в Нью-Йорк, когда тот еще страдал от панического страха после случившегося и пугался прибытия любого корабля из Англии. Поначалу он тщательно скрывал от своего нового знакомого, что с ним произошло, но потом его сердце не выдержало – и он обо всем рассказал. Хоскинс также вспомнил, как однажды из Лондона прибыл полицейский искать подозреваемого в растрате банкрота – и Осборн, лишь прослышав, что ведутся поиски преступника, несколько дней скрывался. Так что я не сомневаюсь, что Осборн был причастен к ужасной трагедии, которая в моих глазах приравнивается к убийству, а возможно, и являлся активным ее участником. Я не сомневаюсь – не могу сомневаться, – что моя мать умерла именно тогда и именно там. Но как она умерла? Кровь стынет в жилах, когда я задаю себе этот вопрос, и я готов отправиться на край земли, чтобы узнать об этом, обелить ее имя и отомстить за ее смерть.

Элизабет почувствовала, как рука Джерарда задрожала и похолодела. Он встал и направился в гостиную, а леди Сесил шепнула подруге:

– Как же мне его жаль! Ехать в Америку, наслушавшись таких рассказов! Даже если хоть что-то из этого правда, лучше всего об этом навсегда забыть. Дорогая Элизабет, умоляю, попробуй его отговорить!

– Думаете, мистера Невилла так легко отговорить? И надо ли это делать? – ответила ее подруга. – Безусловно, все, что ему рассказали, очень неопределенно; показания прозвучали из третьих уст, от человека, заинтересованного в награде. Но не забывайте, он посвятил всю жизнь попыткам снять с матери обвинения; и если он полагает, что эта история – ключ, который приведет его к правде, возможно, это действительно так; он ее сын, и его внутреннее чутье не сравнится с нашим, ведь оно проясняет его взгляд и обостряет инстинкты. Что, если таинственная, но могущественная рука наконец поможет ему завершить свою миссию? Ах, дорогая леди Сесил, мир души и чувств полон тайн, о которых мы ничего не знаем; благодаря этому таинственному чутью Гамлет увидел призрак своего отца, и именно оно сейчас пробуждается в сердце вашего брата и открывает ему истину, хотя он сам может этого и не понимать!

– Ты, как и он, сошла с ума, – недовольно проворчала леди Сесил. – Я считала тебя спокойным и рассудительным существом и думала, что ты встанешь на мою сторону и вместе мы поможем Джерарду забыть о его неистовых фантазиях и примириться с реальным миром; однако ты сама предаешься метафизическим рассуждениям и полетам воображения; для моего приземленного ума это все равно что следовать за блуждающими огоньками на болоте! Ты не помогла мне, а предала меня. Я желаю миссис Невилл только покоя; где бы она ни была – в могиле или неизвестно где, – она наверняка сожалеет о совершенных в юности безумствах. Ее оплакали, как никогда не оплакивали ни одну мать, но будь благоразумна, милая Элизабет, и помоги мне положить конец безумным поискам Джерарда! Ты можешь, если захочешь, ведь он тебя боготворит и готов к тебе прислушаться. Не надо больше разговоров о таинственной могущественной руке, призраке отца Гамлета и обо всем прочем, что уносит нас в страну грез; поговори с ним о рациональном жизненном долге и подлинной цели мужчины, которая состоит в том, чтобы приносить пользу живым, а не тратить лучшие годы своей жизни, мечтая о мертвых!

– Что я могу сказать? – ответила Элизабет. – Вы можете сердиться, но я сочувствую мистеру Невиллу, и, хотя вы будете надо мной смеяться, я все же скажу, что в своих поступках он следует самым священным законам нашей природы, пытается оправдать невинных и выполнить свой долг перед той, кто, живая или мертвая, имеет полное право претендовать на его любовь!

– Что ж, – рассудила леди Сесил, – похоже, у меня ничего не вышло; я думала сделать тебя своей союзницей, но потерпела неудачу. Я не сэр Бойвилл и не возражаю Джерарду агрессивно и открыто, но с самого начала стремилась охладить его пыл и превратить его из безумного мечтателя в обычного человека. Он одарен, он является наследником большого состояния, и его отец с радостью бы поддержал его в любом разумном начинании; он мог бы стать видным государственным деятелем, да кем угодно, если бы захотел, но вместо этого он тратит свои силы на несчастных покойников. Ты зря его поощряешь; подумай о моих словах и используй свое влияние во благо.

В последующие дни они еще несколько раз спорили на эту тему. Леди Сесил, прежде противостоявшая Невиллу неявно и старавшаяся проявлять сочувствие, неискренность которого он быстро распознал, стремившаяся скорее заставить его забыть о случившемся, чем спорить с его взглядами, теперь открыто выступала против путешествия в Америку. Джерард слушал ее молча и ничего не отвечал. Ее слова ничего для него не значили; он давно привык встречать сопротивление и все равно поступать по-своему. Вот и сейчас он даже не пытался переубедить леди Сесил и продолжал вести себя по своему обыкновению. Но он обиделся и обратился за утешением к Элизабет. Ее бескорыстная теплая поддержка и уверенность, что в конце концов его ждет успех, что энтузиазм и пыл даны ему природой для того, чтобы он смог оправдать мать, и если сейчас он отступится, то не выполнит свой высший долг, – все это вторило его собственным мыслям, и ему уже стало казаться, что Элизабет вошла в его жизнь, сделалась ее частью и он уже никогда не сможет с ней расстаться. Он стал воспринимать ее как заветную обещанную награду за труды.

Обуреваемая пылкими чувствами, Элизабет написала Фолкнеру. Она и прежде писала, что снова встретила своего друга из Марселя; писала и трепетала от страха, что ее вызовут домой, поскольку помнила, как ее отец загадочно замкнулся при упоминании имени Невилла. Однако в ответном письме сообщалось лишь о том, что Фолкнеру пришлось ненадолго уехать и поэтому он не сможет присоединиться к ней в ближайшее время. Она снова написала о сыновнем благочестии Невилла, о смерти его матери и ее якобы бесчестье, о его страданиях и героизме, распространяясь на эту тему с ласковым одобрением и с пылким пожеланием успехов. После этого она долго не получала ответ; наконец пришло письмо, в котором кратко сообщалось, что она должна немедленно вернуться домой.

«Это последнее проявление долга и привязанности, которое я от тебя попрошу, – писал Фолкнер. – Не возражай, повинуйся и возвращайся немедленно; приезжай, и я поведаю тебе роковую тайну, что разлучит нас навек. Приезжай! Я прошу приехать всего на день, а потом, если захочешь, можешь провести со своими новыми друзьями хоть вечность».

Не будь его почерк четким и уверенным, Элизабет решила бы, что ее благодетель умирает; сомнения все же остались, ее обуял страх и необъяснимое желание повиноваться его воле; бледная, дрожащая, она предстала перед леди Сесил и стала умолять немедленно подготовить все для ее возвращения домой. Узнав об этом, Джерард расстроился, но не удивился; он знал, что Элизабет никогда не ослушалась бы отца, случись тому потребовать ее присутствия. Но ему было невыносимо видеть ее муки, и он начал задумываться, почему так совпало, что они оба обречены страдать из-за несчастий своих родителей.

Глава XXIII

Фолкнер расстался со своей любимой приемной дочерью, отчаянно волнуясь за ее здоровье. Но свежий воздух и деревенская жизнь быстро восстановили ее силы, и он тревожился недолго. Вместе с тем он не спешил к ней присоединиться, так как врачи настояли, что временная разлука поспособствует ее выздоровлению.

Впервые за много лет Фолкнер остался один. В Греции он тоже был один, но там у него имелась цель. Там он тоже размышлял о прошлом и даже написал признание в своем преступлении; угрызения совести неотступно преследовали его, пока он исполнял свой долг. Однако он поехал в Грецию для участия в правом деле, доблестью и смертью стремясь очистить свое имя от позора, к которому несомненно привело бы его признание. Эти мысли его воодушевляли. Вдобавок тогда он не знал недуга и не мучился от боли, и, хотя его помыслы были полны меланхолии и самобичевания, окружавшие его опасности и мужество, с которыми он им противостоял, придавали им возвышенность и даже благородство.

Теперь же он остался один, здоровье его было подорвано, а дух сломлен; он согласился жить ради Элизабет, но его по-прежнему преследовал бледный призрак прошлого. Хранимая им сокровенная тайна, случись ей раскрыться, навлекла бы на него всеобщее презрение. Он не боялся разоблачения, но тот, кто знает, что на самом деле является обманщиком, и скрывает свое истинное «я», тот, чей злейший враг – правда, обречен вечно мучиться от горя и стыда, и всякий, кто разбирается в человеческой природе, это понимает. Оставшись в одиночестве, Фолкнер пал жертвой этих несчастных мыслей; он ненавидел груз, тяготивший его душу, и мечтал от него избавиться, но, думая об Элизабет, ее преданной любви и искренних мольбах, вновь становился трусом: разве мог он отказаться от нее и вонзить кинжал в ее сердце?

Единственным, что могло излечить его от душевных терзаний, было ее общество; он хотел присоединиться к ней в поместье леди Сесил, но получил письмо, в котором говорилось о Джерарде Невилле, том самом диком мальчике, которого они видели в Бадене, и ее добром друге из Марселя: он по-прежнему страдал от меланхолии и был несчастен, но изменился и приобрел тысячу качеств, внушавших любовь и восхищение; он обладал чувствительной поэтичной натурой, был по-женски добр и нежен и по-мужски решителен и независим. Элизабет писала о нем коротко, памятуя о запрете Фолкнера упоминать его имя, но считала своим долгом рассказать о нем своему благодетелю; она чувствовала себя обязанной не только отцу, но и новому другу, полагая, что должна поведать о его добродетелях, – вдруг Фолкнер случайно ошибся и приписал ему качества, которыми Невилл на самом деле не обладал?

Теперь Фолкнер не мог больше думать ни о чем другом. Читать о добродетелях Джерарда Невилла было и радостно, и неприятно. Светлая половина его души радовалась, а темная роптала; в нем затаились зависть и неприязнь ко всему, что было как-либо связано с тем, кого он ненавидел, а таким человеком был отец Джерарда. Вместе с тем Джерард приходился сыном ангелу, которого он боготворил и уничтожил; эта женщина души не чаяла в своем ребенке, и ее блуждающий, неупокоившийся дух наверняка бы утешился, узнав, что он вырос таким, каким она хотела его видеть. Он вспомнил, как мальчик похож на нее, и душа его смягчилась. Но мысли о прошлом, о совершенном им преступлении и о сыне, что теперь будет вечно оплакивать потерянную мать, с новой силой всколыхнули в нем мучительные угрызения совести.

Казалось странным, что Элизабет случайно встретилась с ним уже в третий раз, и первым побуждением Фолкнера было вызвать ее домой. Каким бы благородным и талантливым ни был Джерард, какими бы редкими и возвышенными качествами он ни обладал, Фолкнеру казалось крайне нежелательным их сближение с Элизабет, ведь между Фолкнером и Джерардом Невиллом существовала непреодолимая, чудовищная и смертельная пропасть, и всякая дружба между Невиллом и его приемной дочерью могла привести лишь к разрыву между ней и Фолкнером. Он достаточно выстрадал, но этот последний удар, такая причина их возможной разлуки стали бы слишком большим испытанием для его стойкости.

И все же он должен был выдержать это испытание. Леди Сесил втайне от Элизабет прислала ему письмо с явной целью сообщить об улучшении здоровья своей гостьи; она также снова приглашала и его самого. Но в письме содержался скрытый смысл, и Фолкнер его уловил. Леди Сесил была слишком молода, чтобы прослыть опытной сводницей, но она явно задумала поженить Невилла и Элизабет и лелеяла эту мысль. В обычных обстоятельствах Джерард мог бы поискать себе партию намного выше по статусу; впрочем, то же самое можно было сказать и об Элизабет как о единственной наследнице высокородного и богатого отца. Но леди Сесил не придавала этому значения; из-за особенного темперамента, преданности покойной матери и неприязни к обществу, а также равнодушия, которое он прежде проявлял к женским чарам, Джерарду было бы сложно найти себе супругу. Элизабет же с ее героической и бескорыстной натурой, абсолютной неосведомленностью в правилах светского общества и готовностью сочувствовать тем устремлениям, которые другим женщинам показались бы бессмысленными и глупыми, казалась очень подходящей для него парой. Леди Сесил видела их вместе и верила, что близкая дружба может перерасти в любовь. Это приводило ее в восторг, но она посчитала, что отец девушки должен иметь право голоса в таких вопросах, и написала Фолкнеру, с величайшим тактом намекнув на все вышеописанное. Фолкнер уловил, к чему она клонит, и тут же пришел к умозаключению, что дочь навсегда для него потеряна.

Эта мысль привела к смятению чувств, подобному землетрясению, от которого дрожит земная твердь и рушатся даже самые устойчивые здания. Он похолодел от страха; на лбу выступил ледяной пот; это неестественно – это их погубит, подумал он, навлечет на их головы страшные беды и разрушения.

А что, если нет? Между ними с Элизабет не было родства; если Элизабет Фолкнер никогда бы не смогла выйти за Джерарда Невилла, для Элизабет Рэби таких препятствий не существовало. Был ли лучший способ компенсировать нанесенный мальчику ущерб, чем препоручить его заботам существо, возможно, даже более совершенное, чем его погибшая мать, которое будет утешать и радовать его до скончания дней? Пусть будет так; с этого момента Фолкнер понесет наказание и навсегда скроется от своей возлюбленной дочери, от смысла своей жизни. Мысль об этом пугала, но это было неизбежно.

Но как принести эту жертву? Фолкнер решил, что вернет Элизабет в родную семью и уедет в далекую страну. Признаваться в содеянном необязательно. Нет! Именно так он компенсирует Джерарду причиненное зло: сожжет бумаги, сохранит прошлое в тайне, и, даже когда он умрет, Элизабет не узнает, что причиной печалей ее супруга был ее названый отец. План будущего для всех троих сложился у него в голове очень быстро, но бывают моменты, когда грядущее со всеми его условиями и вероятностями с пугающей отчетливостью вырисовывается перед нашим провидческим взглядом, и мы ведем себя так, будто все уже случилось. Он снова станет солдатом, и на этот раз смерть не откажет ему в воздаянии.

В любом случае, вернув Элизабет родной семье, он восстановит справедливость и сделает то, что надо было сделать уже давно. Любая семья сочтет за дар принять благородное, преданное и ласковое дитя, достойное гордого имени, наделенное и внешней, и душевной красотой. Хотя она многим ради него пожертвовала, ей ни к чему больше связывать себя с его несчастной судьбой. Если даже их брак с Невиллом останется фантазией, то, вернув себе имя и статус, она получит преимущество, лишать которого ее несправедливо; об этом не стоит даже спорить. Теперь он сам по себе, а она сама по себе, и пусть так и остается. Он сообщит родственникам о ее существовании, поручит Элизабет их заботам и удалится; новое чувство всецело ее поглотит, и она легко смирится с его отсутствием.

Итак, он решился и сделал первый шаг по осуществлению нового плана: навел справки о том, где сейчас живут родственники Элизабет, – ведь он знал о них лишь то, что говорилось в незаконченном письме ее матери: что они были богатыми католиками, гордились своим родом и отличались истовой религиозностью. Через адвоката он выяснил их точное местонахождение; тот узнал, что очень богатая семья с такой фамилией проживала в Нортумберленде и принадлежала к римско-католической церкви. Глава семьи находился в уже очень преклонном возрасте, давно овдовел и имел шестерых сыновей. Старший рано женился и умер, оставив вдову, четырех дочек и сына, который был еще мал и являлся наследником всех семейных титулов и имущества; дети жили с матерью в особняке деда. О других сыновьях было известно мало. По семейной традиции все богатство и статус передавались старшему сыну; младшие же в силу их религии не могли занимать государственные должности в Англии[18]18
  Акт о присяге 1661 года, все еще действовавший в XIX веке, требовал от кандидатов на государственные должности присягу монарху и Англиканской церкви. Тем самым католики отстранялись от карьеры.


[Закрыть], поэтому устроились на заграничную службу. Лишь один сын не подчинился общим правилам и стал изгоем и вероотступником в глазах семьи. Эдвин Рэби отрекся от католичества, женился на бесприданнице без роду и племени и стал адвокатом. Родители разгневались из-за того, что он навлек бесчестье на их славное имя, но его смерть избавила их от тревог. Он умер, оставив после себя вдову и маленькую дочь. Поскольку семья не признала их брак, а девочки в семействе Рэби считались лишней обузой, родственники отказались ее принять и больше о ней никогда не слышали; поговаривали, что ребенок прозябает в безвестности с родными по материнской линии. Фолкнер тут же понял, что речь о тех самых Рэби. Презренная покинутая вдова умерла в юном возрасте, а дочь Эдвина Рэби и была девочкой, которую он взял на воспитание. Исходя из этих сведений, Фолкнер составил план дальнейших действий: дед Элизабет, старый Осви Рэби, проживает в поместье на севере Англии, и, поскольку здоровье Фолкнера пошло на поправку и подобное путешествие не причинило бы неудобств, он отправился в Нортумберленд сообщить старику о том, что у него есть внучка, и потребовать, чтобы тот ее признал.

Бывают в жизни периоды, когда нам хочется сбежать от себя и своих бед и начать новую жизнь с чистого листа, стремясь к более счастливой цели. Иногда же, напротив, лавина сомнений относит нас обратно в прошлое, и мы вынуждены взирать на запустение, которое надеялись оставить позади. Так было с Фолкнером: прошлое неотступно его преследовало. Но как он поступал с теми, кто пострадал от его рук? Бежал от них, пересек четверть земного шара, поместив между собой и своими преступлениями расстояния и годы; однако это ни к чему не привело – он остался на том же месте, над ним витали те же призраки, а в ушах звучали те же имена; последствия его действий нависли над ним зловещей мрачной тенью, и выход был только один: отказаться от самого дорогого в жизни, от своей приемной дочери, и вновь стать одиноким несчастным скитальцем.

Никто никогда не мучился от угрызений совести так сильно, как Фолкнер; никто не горел такой решимостью столкнуться с последствиями своих поступков и, не дрогнув, выстоять. Его упорство в достижении цели стало причиной грехов и бед; теперь он с таким же упорством раскаивался, и, хотя страдания оставили заметный отпечаток на его челе, он ни разу не усомнился и медлить не стал. Путь до Нортумберленда был долгий, так как он мог преодолевать лишь небольшие отрезки за раз, а из-за тягостных дум каждая миля, казалось, длилась вдвое дольше, а каждый час тянулся как два. Он был один во всем свете; воспоминания о прошлом причиняли боль, мысли об Элизабет не утешали; скоро они расстанутся, и ни ее любящий голос, ни нежные объятия не разгонят тучи на его челе; его ждет вечное одиночество.

Наконец он прибыл на место и остановился у парадного входа в Беллфорест. Этот величественный старинный готический особняк, рядом с которым виднелись живописные руины древнего аббатства, сам по себе выглядел почтенно и внушительно и вдобавок стоял в окружении поистине царских угодий. Вот, значит, где жили предки Элизабет и ее ближайшие родственники. Под этими вековыми дубами, в этих древних стенах могло пройти ее детство. Фолкнер с радостью представил, что, вынужденно покинув его опеку, она обретет более высокий статус и в глазах общества станет более достойной партией для Джерарда Невилла. Все вокруг свидетельствовало о величии и достатке, а то обстоятельство, что обитатели дома придерживались старой английской веры – разновидности богослужения, что дурно влияет на человеческий ум, зато со стороны выглядит эффектно и торжественно, – придавало этому месту особый лоск. Фолкнер навел справки и узнал, что старик находится в Беллфоресте; мало того, он никогда отсюда и не уезжал, а его невестка с семьей отправились на юг Англии. Добиться аудиенции у мистера Рэби оказалось легко; Фолкнер представился, и его сразу же проводили в дом.