Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Глава XXV

Наутро Элизабет проснулась с чувством истинного счастья, которым полнилась душа. В ее сердце пробуждалась юная любовь, ускоряя биение и придавая мыслям легкость и радость. Она не питала ни сомнений, ни страхов, ни даже надежд и не понимала, что истинной причиной благодарного чувства счастья является любовь; именно любовь заставляла ее сознаваться небесам и самой себе, что все в мире кажется безмятежным. Элизабет радовалась воссоединению с Фолкнером, к которому испытывала привязанность, одновременно обусловленную и уважением, и нежностью, и заботой, так как он был болен и страдал от меланхолии; потому, даже когда его не было рядом, она все время о нем тревожилась. Кроме того, в то утро она рассчитывала увидеться с Джерардом Невиллом. Когда пришло письмо от Фолкнера и ускорило ее отъезд из Оукли, она расстроилась, что ей нужно уезжать, но теперь ждала, что Невилл к ней присоединится и ее счастье удвоится; она была рада повиноваться отцу, но мечтала снова оказаться рядом с Невиллом. Леди Сесил отправила с ней мисс Джервис; утром в день отъезда Невилл попросил разрешения сесть в их карету, и они вместе доехали до города, а когда прощались, Невилл сказал, что собирается как можно скорее купить билет в Америку. После этого он написал ей записку, в которой сообщал, что заедет в Уимблдон нынче утром.

Элизабет проявляла живой интерес к делам Невилла и потому волновалась, удалось ли ему что-нибудь узнать, но больше всего ей хотелось познакомить его с Фолкнером, чтобы тот понял, как сильно они сблизились; она мечтала увидеть двух людей, которых ставила выше остальных во всем мире, объединенных взаимной симпатией; хотела, чтобы отец пожалел несправедливо опозоренную Алитею и восхитился преданностью ее сына. Перед завтраком она пошла прогуляться в лесок и любовалась природой, как могут только влюбленные; она собрала последние летние розы и, смешав их с гвоздиками, с неведомым прежде восторгом вдыхала аромат этих прекраснейших детей природы. Свойство любви – усиливать все удовольствия и «навести на лилию белила, и лоск на лед, и надушить фиалку»[19]19
  Уильям Шекспир. «Король Иоанн» (пер. Н. Я. Рыковой).


[Закрыть]. Когда она вернулась в дом, ей сказали, что Фолкнер еще спит и просил его не тревожить. Она позавтракала в одиночестве, сидя у открытого окна и глядя на колышущиеся на ветру деревья; вокруг разливался сладкий аромат собранных цветов; иногда она обращалась к открытой книге – она читала о «Юне с белым агнцем»[20]20
  Элизабет читала стихотворение Уильяма Вордсворта «Personal Talk», а Вордсворт, в свою очередь, читает «Королеву фей» Спенсера, где появляется таинственная эмблематическая фигура Уны со львом и ягненком.


[Закрыть], подпирая щеку рукой и погружаясь в ту разновидность грез, когда нас больше захватывают чувства, а не мысли и все вокруг дышит трепетным блаженством.

Тут она услышала быстрый топот копыт, затихший у ворот, звон колокольчика и шаги Невилла; ее сердце забилось чаще, а глаза радостно засияли. Он вошел легким шагом, с лицом более веселым и оживленным, чем обычно. Он знал, что она его любит. Он не сомневался, что Элизабет – единственный во всем мире человек, способный принести ему счастье, и взирал на нее с обожанием и восторгом, как и подобает взирать на столь добродетельное создание. Прежде он никогда не любил. В силу своей угрюмости и робости, вызванной чрезвычайной восприимчивостью, он сторонился женского общества; удовольствия, веселость, легкие беспредметные беседы не находили в нем никакого отклика. Он обратил внимание на Элизабет, потому что та страдала; его пленила ясность ее восприятия, ее простота, нежность, благородство души и, наконец, безграничное и неприкрытое сочувствие к его устремлениям, которые все остальные считали безумными и бессмысленными. Теперь он был прикован к ней навек.

Им предстояло разлучиться, но он знал, что душой она будет с ним и на другом берегу океана; переживать, добьется ли он своего, и радоваться его триумфу не меньше, чем он сам. При мысли об этом он преисполнился еще большей решимости достичь своей цели и перестал сомневаться в успехе; хотя тревоги о судьбе матери по-прежнему черной тучей маячили на горизонте, любовь смягчала его страдания, окрашивая все вокруг в радужные тона.

Они встретились, не скрывая своей радости; он сел рядом с ней и стал смотреть на нее с таким обожанием, что любая другая, более опытная чаровница вмиг угадала бы, что происходит у него на сердце. Он сообщил, что нашел корабль, вот-вот отплывающий в Нью-Йорк, и договорился о проезде. Он был охвачен беспокойством и смятением и боялся тысячи возможных исходов своих поисков; ему казалось, что, допуская любое промедление, он пренебрегает своим священным долгом; непонятное внутреннее чувство приказывало ему спешить и подсказывало, что близится кризис, но стоит проявить беспечность – и шанс будет упущен навсегда. По прибытии в Нью-Йорк он планировал сразу же направиться в Вашингтон и, если окажется, что Осборн еще не приехал, сам хотел двинуться ему навстречу. Сколько всего могло произойти, вмешаться и перечеркнуть его надежды! Осборн мог умереть, а его тайна погибнуть вместе с ним. Даже секундное промедление казалось преступным. Вечером корабль начинал плавание по реке; завтра Джерард должен был взойти на борт в Ширнессе. Он пришел попрощаться.

Внезапный отъезд стал поводом многое обсудить: его чаяния и уверенность, что скоро тайна раскроется и он будет вознагражден за долгие страдания. Эти мысли навели его на разговор о добродетелях его матери, ведь именно на них он возлагал надежды. Он рассказал, какой ее запомнил; описал, какой она была внимательной и ласковой, как играла с ним, но не баловала. Ему до сих пор иногда снилось, как она обнимала его и целовала с пылкой привязанностью материнского сердца; в этих сладких грезах он также слышал ее страдальческий вопль, и казалось ему, что то был последний ее крик, полный предсмертных мук.

– Ты меня понимаешь, – сказал он, – но как могут отец и София не понимать, что, помня о ней столько хорошего, я не сдамся без боя и не потерплю, что имя моей матери покрыто позором, ее судьба окутана тайной и виной, а ее пылкое и доброе сердце и тонкая чувствительная натура стали поводом для осуждения? Я надеюсь и верю, что там, куда я отправляюсь, мне откроется правда и моя мать окажется той несчастной жертвой преступного насилия, о котором рассказывал Осборн. Но если меня ждет разочарование, я не оставлю поиски, а лишь укреплюсь в решимости дальше искать правду.

– Возможно, правда окажется не такой печальной, как ты думаешь, – сказала Элизабет. – И все же, боюсь, трагическая история, которую ты узнал, как-то связана с судьбой твоей матери.

– Да, и трагическая история подрывает мою решимость, – отвечал Невилл. – Не знаю, правильно это или нет, но я чувствую, что лучшей наградой было бы увидеть ее снова, утешить и показать, что все это время я помнил о ней, любил ее и боготворил; торжество над варварскими обвинениями в ее адрес не станет для меня столь желанным, если окажется сопряжено со знанием, что я ее навсегда потерял. Не слишком героическое чувство, признаю…

– Если героизм – считать высшим благом служение людям, – возразила Элизабет, – если сочувствие, доброта и великодушие, а не холодная эгоистичная суровость поистине являются величайшими добродетелями, тогда твои поступки продиктованы чистейшими побуждениями души.

Они беседовали, сидя рядом, лицо Элизабет сияло небесной благосклонностью, и Невилл, согретый благодарностью за такую поддержку, взял ее руку и прижал к губам. Тут дверь открылась, и медленно вошел Фолкнер. Он не слышал, как приехал незнакомец, но, увидев рядом с Элизабет гостя, сразу понял, кто это. Словно ледяная стрела вошла в его сердце; колени подкосились, на лбу проступила холодная роса, и на миг он оперся о дверной косяк, так как ноги перестали его держать. Элизабет заметила, как он вошел, покраснела, сама не зная почему, и, испугавшись призрачной бледности его лица, вскочила и воскликнула:

– Отец! Тебе дурно?

Фолкнер еще минуту боролся со слабостью; затем к нему вернулось самообладание. Смятение на его лице сменилось холодным и суровым выражением, которое в сочетании с мраморной бледностью делало его похожим скорее на статую, чем на смертного. Благородная решимость хладнокровно сносить все удары рока придала его чертам подобие спокойствия. С этого момента к нему вернулись физические и моральные силы, и он почувствовал готовность встретиться с судьбой. Энергия его души больше не ослабевала; каждое мгновение и каждое слово лишь усиливали его отвагу и укрепляли стойкость; он приготовился не дрогнув броситься в пропасть, которой так долго страшился и избегал.

Сильнее всего его поразило сходство Невилла с матерью. Вторым потрясением стал голос юноши, имевший те же интонации, что у нее. Даже имя – Невилл – ранило его чувства, но страдания не отразились на его лице.

– Мистер Невилл приехал попрощаться, – сказала Элизабет. – Завтра он отплывает в Америку.

– В Америку! Зачем? – спросил Фолкнер.

– Я тебе писала, – отвечала Элизабет, – и объясняла цель его путешествия. Ты знаешь…

– Я знаю все, – ответил Фолкнер, – но эта поездка в Америку – лишнее.

Невилл удивленно повторил последнее слово, а Элизабет воскликнула:

– Ты так считаешь? Но у тебя должны быть веские причины так думать! Расскажи о них мистеру Невиллу. Уверена, твое мнение будет полезно. Я часто жалела, что тебя не было с нами, и так рада, что он увиделся с тобой перед отъездом, – если теперь он, конечно, захочет ехать. Ты говоришь, эта поездка – лишнее, так скажи почему, дай совет! Ты не можешь посоветовать плохого. Не сомневаюсь, мистер Невилл поступит как лучше и выберет путь, который приблизит его к успеху.

Невилл с благодарностью смотрел на Элизабет, когда та горячо его защищала; взгляд Фолкнера, по-прежнему стоявшего в дверном проеме, был неотрывно прикован к сыну жертвы. Он был мертвенно-бледен, но иначе никак не выказывал своих чувств и почти не слышал, что говорила дочь, пока его внимание не привлекли ее последние слова. Он улыбнулся – хотя улыбка скорее смахивала на презрительную усмешку – и отвечал:

– О да, я могу дать мистеру Невиллу совет, и тогда он достигнет своей цели и никуда не поедет.

– С удовольствием вас выслушаю, – удивленно проговорил Невилл. – Я приму все, что не противоречит моей цели.

– Мой совет не противоречит, – прервал его Фолкнер.

– Тогда, – нетерпеливо воскликнул Невилл, – вы поймете, что я и так уже тут слишком задержался, и пожелаете, чтобы я скорее взошел на борт – да что там, уже плыл и прибыл в Америку! Вы пожелаете, чтобы человек, которого я ищу, ждал меня на берегу, когда мой корабль пристанет!

– Тот человек гораздо ближе, – спокойно ответил Фолкнер. – Он перед вами. Я – этот человек!

Невилл оторопел.

– Вы? О чем вы? Разве вы – Осборн?

– Я – Руперт Фолкнер, я погубил вашу мать.

Невилл взглянул на Элизабет; их взгляды встретились, и они подумали об одном и том же: что Фолкнер сошел с ума и потому так говорит. В его глазах полыхал огонь, щеки налились внезапным румянцем, а затем резко побледнели, голос звучал так глухо и безжизненно, что у них имелись все основания это предполагать.

Элизабет с болезненной тревогой смотрела на отца.

– Я не задержусь здесь больше ни на минуту, – продолжил Фолкнер, – и не стану досаждать вам видом такого проклятого мерзавца, как я! Сегодня же вечером вы узнаете всё. Узнаете достаточно, чтобы отменить задуманную поездку, и я буду готов ответить на любое требование, предоставить любое искупление, понести любую кару, какую вы сочтете должной.

С этими словами он вышел, и дверь за ним закрылась; в комнате воцарилась тишина, как после исчезновения страшного призрака, и Невилл с Элизабет переглянулись, словно пытаясь убедиться, что им обоим это не привиделось.

– О чем он говорил? Что мне думать, скажи? – воскликнул Невилл, которому стало трудно дышать.

– Я расскажу тебе обо всем через несколько часов, – ответила Элизабет. – Я должна пойти к нему; боюсь, он очень болен. Он повредился рассудком. Когда твоя мать умерла, Джерард, мы с моим отцом путешествовали по России или Польше. Я помню даты; уверена, так оно и было. Это слишком ужасно. Прощай. Ты сказал, что уедешь завтра, но сегодня вечером я тебе напишу.

– Непременно напиши, – ответил Невилл. – Очень уж связно он говорил, с достоинством и сдержанностью – это побуждает верить ему. Но как такое понять?

– То есть тебе кажется, – воскликнула Элизабет, – что этот несчастный бред может быть правдой? Что мой отец, который мухи не обидит, самый благородный и кроткий из людей, в чьем сострадании и бескорыстии я с детства могла убедиться, – убийца? Дорогой мой Джерард, они с твоей матерью не были даже знакомы!

– Неужели? – возразил Невилл. – Но он сказал одно слово – ты не обратила внимания? Он назвался Рупертом. Однако не стану тебя расстраивать. Напиши, а лучше я сам зайду вечером, так как не знаю, где буду днем и чем буду занят, готовясь к путешествию. Я зайду к вам в девять часов. Если ты не сможешь выйти ко мне, пришли записку к воротам и в ней все опиши; тогда я пойму, уезжать ли мне или отложить путешествие. Даже если это странное признание было плодом его безумия, разве могу я оставить тебя в таком состоянии? А если он говорит правду – если он тот мужчина, которого я видел, тот, кто отнял у меня мать, но старость и болезнь до неузнаваемости его изменили, – если он действительно тот человек, передо мной встанет новый и ужасный выбор.

– Но как это возможно? – возмущенно воскликнула Элизабет. – Неужели прекрасная репутация и само существование человека может быть уничтожено безумными словами, которые он пробормотал в бреду? Ты из-за этого обвиняешь моего дорогого отца в самом гнусном преступлении?

– Нет, – ответил Невилл, – я его ни в чем не обвиняю. Но мы не должны расстаться в гневе. Ты права, я согласен, я сужу поспешно. Я зайду вечером.

– Непременно заходи. И не отменяй поездку. Не думала, что личный интерес усилит мое желание узнать правду об этом деле! Не задерживайся ради меня. Приходи сегодня и узнай, что отец произнес эти слова в пылу безумия и они – неправда; затем скорее уезжай, повидайся с Осборном и все выясни! Прощаюсь с тобой до вечера.

Она поспешила в комнату Фолкнера, а Невилл ушел; услышанное поразило его, и в душе он не сомневался, что это правда – имя Руперт его убедило, – однако Элизабет вынудила его все же поколебаться. Он вошел в этот дом, питая трепетные мечты о счастье, а теперь ужасался превратностям судьбы.

Элизабет же бросилась в гостиную, где обычно сидел Фолкнер, исполненная самой мучительной тревоги за его состояние. Она обнаружила его за столом; перед ним стояла маленькая шкатулка, которую она хорошо помнила. Шкатулка была открыта; он просматривал лежавшие внутри бумаги. Он выглядел совершенно невозмутимым; к нему вернулся естественный румянец, взгляд был спокоен. Внешне он, несомненно, очень отличался от того человека, что тринадцать лет назад сошел на корнуоллский берег. Тогда он был в расцвете лет; несчастье изуродовало его черты, но тело было по-прежнему юным, здоровым и сильным. Однако прошедшие с тех пор долгие годы горя и раскаяния, а также пережитые недуги состарили его раньше времени; волосы на висках поредели, а те, что остались, подернулись сединой; тело ослабло, спина согнулась, лицо покрылось тревожными морщинами, но в этот момент он словно на миг стал собою прежним. На его лице промелькнуло удовлетворение, почти торжество, и когда он увидел Элизабет, его осветила прежняя ласковая улыбка, которую она знала и любила. Он протянул руку; она ее взяла. Его ладонь оказалась не горячей, пульс не учащенным, и когда он заговорил, его голос не дрогнул. Он сказал:

– Моя дорогая дочь, для тебя это тяжкий удар, но скоро все будет хорошо, я в это верю. Пока же понимаю, что это все очень неожиданно.

Элизабет в изумлении смотрела на него, а он продолжал:

– Я никогда не скрывал, что мою совесть тяготит тяжкое преступление. Из-за этого я не могу жить, но умереть тоже не могу. Я искал смерти, но человеку редко удается самостоятельно управлять своей судьбой. Однако я не жалуюсь; быстрое окончание моих страданий вполне меня удовлетворит.

– Мой дорогой отец, – воскликнула Элизабет, – я не догадываюсь, о чем речь! Я думала… но нет, ты не болен, ты не…

– Не сошел с ума, дорогая? Вот что ты думала? Если и так, то это безумие длится уже много лет, с тех самых пор, как на могиле твоей матери ты остановила мою руку. Ты слишком добра и слишком ласкова и не станешь раскаиваться, что меня спасла, даже после того, как услышишь, кто я такой. Ты слишком веришь Провидению, чтобы не смириться с тем, как Оно решило подвести события к уготованному концу.

Элизабет обняла его за шею и поцеловала.

– Спасибо, – промолвил Фолкнер. – Господь благословит тебя за твою доброту. Я правда был бы рад, если бы ты искренне меня простила. Но прежде, любимая моя, я должен кое-что сделать. В этих бумагах – отчет о моем несчастном прошлом; ты должна их прочитать и немедленно показать мистеру Невиллу.

– Нет! – воскликнула Элизабет. – Смилуйся надо мной и не проси читать рассказ о совершенных тобой ошибках. В моих глазах ты должен всегда оставаться самым лучшим и благородным из людей, и если когда-то ты был другим, я не желаю об этом знать! Я не желаю слушать обвинения в твой адрес, пусть даже из твоих собственных уст.

– Тогда считай их не обвинениями, а оправданиями, – сказал Фолкнер. – Прошу, не противься моей просьбе; это необходимо. Если тебе будет больно, прости меня за это, но ради меня потерпи. Я написал это признание в Греции, когда думал, что умру, с одной-единственной целью: открыть тебе правду. Я рассказал обо всем искренне, простыми словами и не хочу, чтобы ты услышала эту историю от кого-то другого, кроме меня, потому что никому больше вся правда не известна. Послушайся меня – ведь ты всегда меня слушалась; умоляю, подчинись родительской воле и не бойся узнать о моих преступлениях, ведь я надеюсь вскоре их искупить. А потом исполни еще один долг: отправь эти бумаги своему другу. Ты знаешь, где его искать.

– Он зайдет к нам сегодня в девять.

– До вечера ты дочитаешь; я еду в город, но сегодня же вернусь. Мистер Невилл к тому времени уже уйдет, но ты будешь все знать. Не сомневаюсь, ты станешь меня жалеть – так устроено твое великодушное сердце, и твоя любовь ко мне наверняка останется прежней, – но все же ты будешь потрясена и опечалена, и я буду тому причиной. Увы, расплата за наши грехи приходит откуда не ждешь, а в наказание судьба всегда бьет по больному. Зная, что я должен стать причиной твоих несчастий, моя милая дочь, я испытываю муки, терпеть которые не хватит никакой стойкости. Но есть одно лекарство, и в конце концов все будет хорошо.

Пока он говорил, Элизабет его обнимала, и он почувствовал на своей щеке ее теплую слезу; она ему сопереживала, и, ощутив это, он замолчал и прижал ее к сердцу, но через миг собрался с силами, поцеловал, попрощался и ушел, оставив ее выполнять печальное поручение.

Она не знала, что и думать; в голову не шли мысли. Он говорил совершенно вразумительно; перед ней лежали бумаги, которые должны были все объяснить, но она с отвращением от них отвернулась и вновь подумала о Невилле, его отъезде, о том, что вечером он обещал вернуться. Что она ему скажет? Это напоминало ужасный сон, но она никак не могла проснуться; она села, достала бумаги; ворох листов, исписанных отцовским почерком, смотрел на нее с укоризной; не получится узнать ужасную правду в нескольких кратких мучительных словах; ее ждала полная предыстория. Она выждала минуту, собираясь с мыслями, взмолилась о стойкости и понадеялась, что не узнает ничего страшного, что восприимчивый ум Фолкнера счел преступлением ничтожную ошибку, а потом приступила к чтению.

Глава XXVI. Рассказ Фолкнера

«Я пишу эти строки не для того, чтобы смягчить тяжесть своего преступления и, раскрыв его мотивы, уменьшить свою вину. Моя цель – доказать невиновность, оправдать добродетель и рассказать правду, хотя мое собственное имя в этом случае ждет заслуженное бесчестье. Если, открыв тайны своей души и описав обстоятельства, что привели к роковой катастрофе, я уже не буду казаться окружающим чудовищем, хотя не перестану быть преступником, знайте: я сделал это не ради себя, а ради нее; пусть ее юное нежное сердце осозна́ет мою вину, но вспомнит обо мне без содрогания.

На этих страницах вы найдете только истину, чистейшую и священную. Я пишу это признание в прекрасном краю, где бушует война; жители этого края кровью и горем отвоевывают драгоценные привилегии, являющиеся неотъемлемым правом любого человека, а я приехал сюда умирать. Сейчас глубокая ночь; я слышу уханье совы; вспыхивают и гаснут светлячки, шепчут ручьи в вековых лесах; лунный свет проливается на седые оливковые рощи, темные утесы и скалистые горы и порождает пугающие тени, а на небе сияют бессмертные звезды. Разве можно лгать в безмолвии ночи под бдительным присмотром самого Господа и собственного сердца? В тишине между порывами ветра моя совесть слышит стоны мертвых и видит бледное безжизненное тело, одиноко плывущее по течению. Я слышу шепот своего сердца; оно наконец готово открыться; кровь стынет в жилах, а решимость, что ни разу не пошатнулась на поле боя, трепещет и ослабевает при мысли об истории, которую я собираюсь рассказать.

Что есть преступление?

Поступок, причиняющий ущерб другому человеку, запрещенный религией, порицаемый моралью и наказуемый законами человеческого общества.

Все человечество представляется преступнику враждебным; ему кажется, что общество существует лишь с одной целью – его уничтожить. Прежде чем совершить преступление, он имел право жить на земле своих предков и распоряжаться священной свободой; никто не смел препятствовать его передвижениям, и в своих действиях он руководствовался собственной волей; он мог пойти хоть на край света, если хватало физической выносливости, и шел, расправив плечи и не боясь смотреть людям в глаза. Тот же, кто преступил закон, лишается этих привилегий; теперь даже представители низших сословий могут сказать ему: „Иди с нами!“ – и забрать от тех, кого он любит, заточить в убогой камере и лишь изредка выводить на свежий воздух; выставлять напоказ и отвести на казнь, а после бросить его тело собакам; а общество, у которого все те же действия, совершённые в отношении невиновного лица, вызвали бы возмущенный крик, спокойно смотрит и хлопает в ладоши.

Так в общих чертах можно описать несчастную долю преступника, однако преступление может никогда и не раскрыться. О моем злодеянии известно только мне; оно хранится в моей душе. Прошли годы, и никто не показывает на меня пальцем и не шепчет: „Вот идет убийца!“ И все же я чувствую, что сам Бог против меня, а мое собственное сердце жаждет осуждения. Мне прекрасно известно, что я самозванец и правда может раскрыться в любой момент, но страх разоблачения не тяготит меня так сильно, как тайна, хранящаяся в моем сердце, и по ночам я ощущаю ледяное прикосновение смерти, которой стал причиной. Меня преследует мысль, что все мои усилия будут тщетными, покуда на другой чаше весов – крик невинной жертвы, и земля стонет от тайной ноши, сокрытой в ее чреве. А то, что смертельный удар нанесен не моей рукой, ничуть не смягчает болезненные уколы совести. Мои поступки стали причиной ее смерти, пусть я и не собирался ее убивать.

Полагаю, у всякого человека хоть раз возникало желание незаконно присвоить себе чужую собственность или подчиниться воле животного инстинкта и размозжить череп врага. Мало кто столь хладнокровен и сдержан, что ни разу не испытывал побуждение преступить ограничения, наложенные совестью и законом; мало кто не испытывал искушения перешагнуть запретный порог, но другие смогли остановиться, а я не смог – вот в чем разница между нами. Неправы говорящие, что преступная мысль и преступное действие – одно и то же; от искушения не застрахован никто, но противиться ему могут лишь те, кто способен возвыситься над человеческим и приблизиться к ангелам.

Человека многое ограничивает; кого-то удерживает страх, другие наделены восприимчивостью и предвидят зло, что неизбежно последует за дурными поступками, потому волей-неволей вынуждены сдерживать свои желания; они трепещут при мысли, что станут причиной событий, над которыми в будущем окажутся не властны, боятся навредить окружающим и страшатся собственной совести.

Но я пренебрег этими соображениями; мысль о них слабо маячила в моем сознании, но оказалась бесполезной. Набожность, совесть и мораль отступили перед чувством, которое тогда обманчиво маскировалось под необходимость. О, к чему анализировать мотивы! Всеми людьми движет одно и то же, но умы состоят из разного материала; бывает ум гибкий, а бывает твердый как скала; бывает кроткий, а бывает вспыльчивый. В зависимости от этого ум отвергает чужеродное влияние или впитывает его в себя и им руководствуется. Для кого-то это влияние подобно легкому летнему ветерку, что наводит на гладкую поверхность озера трепещущую зыбь; а для кого-то подобно вихрю, уничтожающему все на своем пути.

Создавая меня, Всемогущий одарил меня страстной натурой. Говорят, что все великие и добродетельные мужи не лишены страстей; я не отношусь ни к первым, ни ко вторым, однако не стану упрекать за это Творца и буду уповать, что, раскаиваясь и признавая совершенство добродетели, я отчасти исполняю Его замысел. Пусть ни один человек, знакомый с моей историей, не усомнится, что для счастья необходимо поступать правильно и что присущая каждому способность к самоконтролю и умение слушать голос совести придают чувствам куда больше благородства, а душе – истинного величия, чем легкомысленное следование импульсивной воле и бездумное пренебрежение непреложными принципами.

Способны ли современные люди испытывать истинную страсть? И чувствовали ли другие то, что чувствовал я? Мы разучились говорить о чувствах, но они все так же глубоко коренятся в душе. Есть ли в мире человек, который никогда не любил? Хоть один мужчина, в ком не свершалась борьба темного и светлого начал, кто не дрогнул в этой борьбе? Есть ли в мире человек, столь нечувствительный к побуждениям природы, что в нем никогда, даже на краткий миг, не проявлялось стремление пожертвовать телом и душой, лишь бы заручиться благосклонностью возлюбленной? Есть ли тот, кому ни разу не приходила мысль, что лучше бы его возлюбленная умерла, чем вышла за другого? Быть обуреваемым страстями и значит быть человеком; однако добродетельным человеком становится лишь тот, кто выстоит. Лишь тот, кто преодолел себя, в моих глазах достоин звания героя. Увы, я не герой! Я тот, кто сдался, и из-за этого я несчастен; глядя на себя со стороны, я понимаю, что нет зрелища более презренного, жалкого и бесконечно печального, чем человек, проигравший в битве со страстями.

Я такой человек; об этом свидетельствует сам факт, что сейчас я пишу это признание. Некогда я был рабом безудержных порывов, а теперь стал жертвой угрызений совести. Я приехал сюда искать гибели, так как прошлое уже не исправить; я жду момента, когда пуля пронзит мою плоть и меня настигнут предсмертные муки. Лишь тогда я смогу надеяться на свободу, а именно ее я жажду! Есть та, кто меня любит. Она чиста и добра, как ангел-хранитель; она мое дитя и умоляет, чтобы я продолжал жить. С ней мои дни могли бы проходить в покое и невинности, каким позавидуют даже святые, однако кандалы моей памяти так тяжелы, а душа так горько томится в неволе, что даже она не может вернуть мне радость жизни.

Я жажду лишь смерти. Когда эти страницы прочтут, рука, написавшая их, будет уже неподвижна, а продиктовавший их ум утратит свои функции. Это мое последнее письмо и наследие людям. Да не преисполнятся они презрения к признаниям сердца, которое годами молча хранило воспоминания и терзалось раскаянием. Плотина, что сдерживала эти воды, ныне рухнула, и поток безудержно хлынул вперед с ревом, подобным реву тысячи водопадов, оглушив своим грохотом даже небеса; и если мое скромное перо не в силах передать этот звук, поверьте: мятежный дух, что изливает себя на бумагу, не менее безудержен, чем эти волны.

Я немного успокоился; прогулялся по берегу ручья и, хотя в засаде таится враг и луна светит предательски ярко, поднялся на крутой горный склон и полюбовался туманным морем, надеясь, что спящая природа немного смягчит мою душевную боль. Близится полночь, все лежит в безмолвии, и я спокоен и полон решимости начать рассказ и поведать, как стечение обстоятельств, точнее чувств, толкнуло меня сперва оступиться, затем совершить преступление и наконец приехать сюда и искать погибели.

В раннем детстве я лишился матери. Смутно помню, как она плакала и обнимала меня; как она лежала больная в постели и благословляла меня, но эти образы похожи скорее на воспоминания о жизни в утробе, чем о реальности. Она умерла, когда мне было четыре года. Детство мое прошло в печали и смятении. Мой отец в обществе вел себя радушно и даже учтиво, но дома был груб и несдержан. Он проиграл свое небольшое состояние и приданое жены; лень мешала ему приобрести профессию, но жизнь его вместе с тем не была лишена цели и смысла. Наша семья была благородной и состояла из двух братьев: младшего и старшего – отца и моего дяди. Последнему по праву первородства досталось крупное состояние; он был не женат, хотя уже немолод, и отличался слабым здоровьем. Отец ждал, что брат скоро умрет, и постоянно говорил о том, как после его смерти унаследует семейные деньги, но тот все не умирал, и отца это безумно раздражало. Даже в детстве я знал о его несдержанном нраве и при всякой возможности избегал отца. При звуках его голоса, зовущего меня по имени, кровь стыла в жилах, а цветистые оскорбления, которыми он часто меня удостаивал, провоцировали во мне кипучую, но бесполезную ярость.

Я не стану долго задерживать внимание на этих мучительных днях, когда я, слабый маленький мальчик, пытался противостоять колоссу-отцу; а я действительно бунтовал, пока его рука не валила меня наземь или не гнала прочь с презрением и кажущейся ненавистью. Осмелюсь сказать, что он меня не ненавидел, но также не ведал, что такое любовь; она не согревала его сердце.

Однажды он получил письмо от брата. Мне тогда не исполнилось еще и десяти лет, но из-за пережитых страданий я чувствовал себя измученным печалями стариком; помню, я посмотрел на отца, а он взял письмо и воскликнул: „От дяди Джона! Что у нас тут?“ – и в предвкушении чувств, что может возбудить в нем прочтение письма, его пробрала нервная дрожь. Посмеиваясь, он разломил печать; он думал, что дядя призывает его к смертному одру. „И когда это произойдет, мой милый мальчик, мы отправим тебя в школу, – воскликнул он, – и мне больше не придется терпеть твои выходки“. Итак, он сломал печать и прочитал письмо. В нем сообщалось, что его брат женится; отца приглашали на свадьбу. Не стану описывать сцену, которая за этим последовала; глядя на отца, можно было решить, что брат злодейски его обманул и я был каким-то образом к этому причастен. Он грубо вытолкал меня за дверь; во мне бурлила ярость, а потом я сел и заплакал, убежал в поля и стал жалеть, что вообще родился, а еще мечтал убить дядю, которого считал виновником своих несчастий.