Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Глава IV

Прошло два дня, и незнакомец с девочкой отбыли в Лондон. В решающий момент миссис Бейкер почувствовала укол совести и усомнилась, благоразумно ли было поручать свою невинную подопечную незнакомому человеку. Однако тот успокоил ее сомнения, продемонстрировав бумаги, где было указано его имя и звание – Джон Фолкнер, капитан туземной кавалерии армии Ост-Индской компании; кроме того, он сразу завоевал ее уважение своей независимой манерой держаться; по мнению миссис Бейкер, такая манера отличала лишь богатых людей.

Теперь ему предстояло собрать все свидетельства и документы, которые могли бы помочь установить личность малышки Элизабет. В наследство ей досталось незаконченное письмо ее несчастной матери, Библия, в которой имелась запись о рождении ребенка, молитвенник и личная печать с выгравированным на ней гербом мистера Рэби (печать миссис Бейкер благоразумно сохранила, а вот часы, поддавшись сребролюбию, продала); маленький письменный стол, в ящиках которого хранились незначительные бумаги и адресованные Эдвину Рэби письма от неизвестных людей. Просматривая содержимое ящиков, мистер Фолкнер обнаружил маленький иностранный альманах с гравюрами в роскошном переплете; на первой странице красовалась надпись, выведенная изящной женской рукой: «Моей дорогой Изабелле от А. Р.».

Если бы Фолкнер нуждался в доказательствах, подтверждающих его догадку о том, кто была подруга миссис Рэби, он бы их получил; он уже собирался прижать к губам страницу, подписанную дорогим ему почерком, когда, внезапно ощутив, что этого недостоин, задрожал всем телом, прижал к груди книгу и усилием воли сдержал все внешние проявления бушующей агонии, которую испытал при виде почерка своей жертвы. Одновременно он снова преисполнился решимости сделать все необходимое, чтобы осиротевшая дочь ее подруги заняла свое место в обществе. Он считал малышку наследством, завещанным ему той, кого он в последний раз видел бледной и бесчувственной у своих ног; той, о ком мечтал, будучи еще мальчишкой, и кто теперь обратилась в призрак, который будет терзать его совесть до самой смерти. Он не мог оживить покойных родителей прелестной девочки; знал он также, какой несравненной добродетелью обладала та, чьим заботам поручила ее мать, хотя к каждому воспоминанию о ней примешивалась двойная горечь: сожаление от утраты и ужас при мысли о судьбе, которую он на нее навлек.

Какое странное, непредсказуемое и вместе с тем неумолимое стечение обстоятельств привело его к моменту, когда он вынужден заменить ту, незаменимую! Она мертва – из-за его проклятых махинаций она больше не принадлежала к миру живых, – но каким же чудом он, спасаясь бегством от памяти и совести, решил искупить свою отчасти ненамеренную вину собственной смертью и очутился не где-нибудь, а в Треби! Еще более невероятными казались мотивы, что привели его в сумерках на кладбище, сделали могилу миссис Рэби сценой задуманной трагедии и побудили сиротку, оберегая святое место от осквернения, остановить его занесенную руку и тем самым найти в нем покровителя, – казалось, вся цепь событий держалась на одном тончайшем волоске.

Всякий человек, с кем в жизни хоть раз случалась трагедия, всякий, кто жил и надеялся и чье прошлое и будущее было разрушено одной-единственной фатальной катастрофой, одновременно ужаснулся и поразился бы тому, как незаметно сложились воедино тысячи давно минувших, кажущихся незначительными и тривиальными событий, что привели к печальному концу и послужили невидимой сетью, опутавшей жертву, угодившую в ловушку рока. И если бы самые страшные из этих событий не приключились, процесс разрушения судьбы еще можно было бы остановить, но никто не закричал «Стойте!» и не предсказал еще не случившегося, потому будущее в полной мере унаследовало прошлые печали.

Пораженный удивительными совпадениями, что сопровождали и направляли его шаги и будто бы управлялись незримой, но ощутимой силой, которая ткет вокруг нас причины наших действий, Фолкнер подчинил этой неведомой воле свой прежде непоколебимый ум. Теперь не он вел, а его вели, и его это вполне устраивало; мятежный дух удивлялся новообретенному покою; вместе с тем Фолкнер был доволен собой, а перспектива оказаться полезным стоявшему рядом с ним беспомощному маленькому существу, слабому во всем – не имевшему никаких ресурсов, кроме этого неотразимого права на его помощь, – была ему так приятна, что он сам удивлялся своим чувствам.

Перед отъездом он снова посетил кладбище в Треби вместе с сироткой. Та не хотела расставаться с могилами и с трудом согласилась оставить мать. Но миссис Бейкер беззастенчиво пользовалась привилегией взрослых обманывать малышей и наврала с три короба: то обещала, что девочка скоро вернется в Треби, то говорила, что она отправляется в богатый дом, где мама встретит ее живой и здоровой. Но, несмотря на ложные надежды, в последние визиты к могилам родителей девочка безутешно плакала и всхлипывала; Фолкнер пытался ее успокоить и говорил:

– Мы должны попрощаться с мамой и папой, дорогая моя; Господь забрал их у тебя, теперь я буду твоим новым папой.

Тут девочка, прижимавшаяся лицом к его груди, подняла голову и детским голоском, коверкая слова, произнесла:

– А ты будешь добр к маленькой и будешь любить ее, как папа?

– Да, милое дитя, обещаю любить тебя всегда; а ты полюбишь меня и станешь называть меня папой?

– Папочка, дорогой папочка! – воскликнула она и бросилась к нему на шею. – Мой добрый новый папа! – И ему на ухо она нежно, но серьезно добавила: – Но новой мамочки у меня не будет – мне не нужна другая, только моя.

– Нет, дорогая, – со вздохом ответил Фолкнер, – у тебя никогда не будет новой мамочки; та, кто могла бы ею стать, умерла, и ты осталась круглой сиротой.

Через час они выдвинулись в Лондон, но, несмотря на неотступно терзавшие его мысли, Фолкнер все же отвлекался и невольно восхищался обезоруживающим обаянием своей маленькой подопечной, ее очаровательной невинностью и красотой. Мы, люди, так непохожи друг на друга, что порой сложно объяснить, почему некоторые из нас поддаются сильным импульсам, в то время как на других те совсем не действуют. Тем, кто не наделен родительским инстинктом, дети представляются зверьками, безобразными и надоедливыми; другие же видят в них обаяние, затрагивающее глубинные струны души и пробуждающее к жизни все самое чистое и щедрое в нашей природе. Фолкнер всегда любил детей. В индийской глуши, где он прожил много лет, вид молодой туземки с малышом нередко вызывал у него слезы зависти. Светлокожие и хрупкие дети европейских женщин с румяными щечками и золотистыми волосами пробуждали в нем доброту к их родителям, которых он в иных обстоятельствах не удостоил бы вниманием; обуреваемое жгучими страстями сердце успокаивалось при виде невинных детских проделок, а в силу природной энергии, которую ему редко удавалось полностью израсходовать, он с радостью бросался помогать попавшим в беду. Если даже случайно увиденный беспомощный младенец вызывал у Фолкнера прилив сочувствия, что уж говорить о таком прелестном создании, как Элизабет Рэби: при взгляде на нее это естественное побуждение человеческой души усиливалось стократ. Да и никто не смог бы при виде нее остаться равнодушным; ее серебристый смех проникал в душу; взгляд, попеременно серьезный и веселый, был пронизан любовью; объятия и ласковые слова, мягкое пожатие крошечной ладони и теплые розовые губы – она была сама красота и невинность. А он, несчастный человек, был очарован и жалел ее мать, вынужденную покинуть этот благоухающий цветок, который должен был расти в раю, лелеемый и укрытый на материнской груди, а вместо этого оказался предоставлен всем ветрам.

С каждой минутой спутница Фолкнера все сильнее его очаровывала. Иногда они выходили из экипажа и поднимались на холм; взяв девочку на руки, он рвал для нее цветы с живой изгороди, а порой она убегала вперед и собирала их сама, безуспешно пытаясь отделить упрямую ветку плетистого кустарника и раня пальчики шипами; тогда он помогал ей и утешал ее. Потом они возвращались в экипаж, она забиралась к нему на колени и втыкала цветы ему в волосы, «чтобы папа был красивым»; а поскольку любая мелочь влияет на ум, чья чувствительность обострена страданиями, он таял, глядя, как она обламывает колючки шиповника, прежде чем украсить им его прическу. Бывало, она вплетала цветы в свои кудряшки и смеялась, глядя на отражение в стекле кареты. А иногда ее настроение менялось, и она принималась серьезно рассуждать о «мамочке». Спрашивала, не расстроилась ли мама, что ее малышка уехала в такую даль, или, вспомнив фантазии, которыми та делилась с ней после смерти отца, спрашивала, не летит ли мамочка с ними по воздуху. С наступлением сумерек она выглянула в окно и прислушалась. «Я ее не слышу; мама больше со мной не говорит, – сказала она. – Наверно, она слишком далеко, на той крошечной звездочке, и, значит, она нас видит. Ты там, мамочка?»

Красоту и безыскусность проще изобразить на холсте, чем описать словами. Случись нам увидеть прелестную сиротку с поднятым вверх пальчиком изображенной на картине (а таких красивых детей часто изображали итальянские мастера, да даже наш собственный Рейнольдс); случись нам взглянуть в ее серьезные глаза, вопрошающе и ласково выискивающие в сумерках призрачную фигуру матери, будто та вот-вот спустится со звездочки, куда поместила ее детская фантазия; случись нам заметить ее полуулыбку, контрастирующую с серьезностью нахмуренных детских бровей, и вокруг картины собралась бы восхищенная толпа. Этому перу едва ли удастся передать живое изящество маленького ангела, однако сейчас оно было у Фолкнера перед глазами и пробудило в нем сперва жалость, затем глубочайшее раскаяние; он прижал малышку к груди и подумал: «Ах, я мог бы быть куда благороднее и счастливее! Предательница Алитея! Зачем ты сгинула и навек унесла эти радости с собой в могилу?»

Через несколько минут девочка уснула у него на руках. Она устроилась в его объятиях с непринужденной детской грацией; лицо во сне успокоилось, но по-прежнему дышало нежностью. Фолкнер обратил взгляд к звездному небу. Его сердце преисполнилось нетерпения, и, подобно карте, перед ним развернулась вся его прежняя жизнь. Он желал лишь безмятежного счастья – счастья любви. Но его устремления превратились в змей, которые погубили других людей и обрекли на терзания его собственную душу. Он содрогнулся от угрызений совести при мысли об ужасах, которыми был отмечен его жизненный путь, но, несмотря на это, почувствовал, как внутри него происходит революция. О самоубийстве он больше не помышлял. То, что совсем недавно казалось проявлением мужества, теперь выглядело трусостью. Но раз он выбрал жизнь, где и как он ее проведет? Вспомнив свою одинокую юность, он ужаснулся, и все же ему казалось, что он больше никогда не сможет связать себя узами любви и дружбы.

Он посмотрел на спящую девочку и стал гадать, в силах ли та будет дать ему столь необходимое утешение. Не следует ли ему ее удочерить и приучать к любви, учить опираться лишь на него и становиться для нее целым миром, рассчитывая, что ее нежность и ласка наполнят очарованием его собственную жизнь – ведь без них даже пытаться продолжать существовать бессмысленно?

Он задумался, что ждет Элизабет, если он вернет ее в семью отца. О холодной показной доброте дальних родственников он знал не понаслышке; она наполняла его ужасом. Он не сомневался, что родственники Элизабет ничем не отличались от его собственных и были высокомерны и жестокосердны; об этом свидетельствовало их отношение не только к миссис Рэби, но и к собственному сыну, который казался Фолкнеру достойным человеком. Если отдать им сиротку, богатство и статус не заменят любовь и сердечную доброту. Такое мягкое, деликатное и привязчивое создание в подобной среде зачахнет и умрет. С ним же она, напротив, будет счастлива, а он посвятит ей себя полностью и будет удовлетворять все ее желания и бережно лелеять ее кроткий нрав; не будет она знать ни упреков, ни суровости; в беде он всегда раскроет ей свои объятия, а его твердая рука поддержит ее в опасности. Не такой ли судьбы желала бы для нее родная мать? Препоручив ее подруге, она подтвердила, что совсем не хочет, чтобы ее милая девочка попала в руки родственников мужа. Неужто он не сможет заменить подругу, которой столь жестоко ее лишил и чья смерть целиком на его совести?

Люди склонны полагать, что, избавившись от причины дурного поведения, они избавляются и от греха, а потом с чистой совестью совершают ту же ошибку уже по другой причине. Так и сейчас: хотя прошлые проступки еще терзали его больную совесть, Фолкнер вступил на ту же дорожку, которая вначале казалась невинной, но привела к трагическому исходу: он думал прежде всего о своих желаниях, а не о том, что сделать необходимо. Он не предвидел зла, которое несет его выбор, зато зло, которое могло свершиться, случись ему отказаться от столь понравившегося проекта, казалось непропорционально большим. Он не думал о том, какие беды могли ждать сиротку, случись их судьбам переплестись, ведь он как-никак был преступником, пусть и непредумышленно, и, возможно, в дальнейшем он будет призван к ответу или, по крайней мере, ему придется пуститься в бегство и скрываться. Он просто решил, что под его опекой и охраной Элизабет будет счастлива, а под присмотром родственников станет жертвой жестокого равнодушия. Все эти мысли сумбурно крутились в его голове, и он даже не замечал, что сплетает из них картину будущего столь же обманчивую, сколь привлекательную.

Через несколько дней пути Фолкнер и его юная подопечная прибыли в Лондон, и там он вдруг засомневался, зачем отправился именно туда, ведь у него не было никаких планов на будущее. В Англии у него не осталось ни родственников, ни друзей, чья судьба была бы ему небезразлична; он рано осиротел, а воспитателям не было до него дела или, по крайней мере, было недосуг проявлять к нему ласку; даже в детстве он близко знал и любил всего одного человека, и до недавнего времени его судьба находилась в распоряжении этой женщины, но теперь она умерла. Его почти мальчишкой отправили в Индию; там ему пришлось выбираться из нищеты, бороться с одиночеством и собственным мятежным нравом. В нем рано пробудилось обостренное чувство справедливости, отчего он стал горд и замкнут. Вскоре скоропостижно скончались несколько его родственников, и к нему перешло семейное состояние; он продал свои акции в Ост-Индской компании и поспешил на родину, думая лишь об одном; эта единственная мысль настолько захватила его сердце, что он почти не размышлял о своем одиночестве, а если и размышлял, то лишь радовался ему. Теперь же его самоуверенность и неуемные страсти привели к уничтожению самого дорогого предмета его чаяний; и все же он был рад, что никто его не допрашивал, никто не удивлялся его решимости, не приставал с советами и упреками.

Однако план был необходим. Сам факт, что в его жизни было столько трагедий и сожалений, предписывал необходимость впредь быть предусмотрительнее. Возможно, о его преступлении уже знали или хотя бы подозревали. И, если не вести себя благоразумно, его ждали разоблачение и наказание, а поскольку любовь и ненависть двигали им в одинаковой степени, он не собирался оказывать своим врагам услугу, давая им возможность уличить его.

Нам кажется, что весь мир видит то, что написано крупными буквами на нашей совести. Прибыв в Лондон и оставив Элизабет в гостинице, Фолкнер вышел на улицу с ощущением, что о его преступлении всем известно, и когда встретил знакомого и тот спросил, где он пропадал, чем занимался и почему выглядит таким больным и разбитым, пробормотал в ответ что-то невнятное и поспешил прочь. Но друг схватил его под руку и произнес:

– Случилась странная вещь: никогда о таком не слышал… Я только что разошелся с приятелем – помнишь мистера Невилла, с которым ты встречался у меня за ужином, когда в прошлый раз был в городе?

Тут Фолкнер прибегнул к своей поразительной способности контролировать мимику и голос и холодно ответил, что да, он его помнит.

– А помнишь, о чем мы говорили, когда он ушел? – продолжил его друг. – И как я хвалил его жену, восхищаясь ее добродетелью? Ах, эти женщины, кто их поймет! Я готов был поспорить на любые деньги, что она не опорочит свое доброе имя, – а она сбежала с любовником!

– Да неужели! – ответил Фолкнер. – И это все? Это та странная вещь, о которой никто никогда не слышал?

– Знал бы ты миссис Невилл, – ответил его спутник, – удивился бы не меньше моего: ведь, несмотря на все ее очарование и жизнерадостность, она ни разу не была вовлечена в скандалы и казалась одной из тех, чье доброе сердце неуязвимо перед стрелами Амура, кто способен на теплую привязанность и вместе с тем отворачивается от страстей, остается выше них и никогда им не поддается. И гляньте: сбежала с любовником! В этом не может быть сомнений, есть свидетели; их заметили вдвоем, когда они уезжали; и с тех пор от нее не было ни весточки.

– А мистер Невилл не снарядил погоню? – спросил Фолкнер.

– Он даже сейчас их ищет и клянется отомстить; малый разъярен, я в жизни его таким не видел. Увы, он не знает, кто соблазнитель, и беглецы не оставили следов. Но вся эта история весьма загадочна; любовник словно с Луны свалился, подчинил себе самого ангела добродетели, и скрылись они почти мгновенно! Но их должны найти; не могут же они вечно прятаться.

– И что тогда будет? Смертельная дуэль? – тем же ледяным тоном поинтересовался Фолкнер.

– Нет, – ответил его приятель. – У миссис Невилл нет брата, за нее некому стреляться, а муж признает только закон. Он отомстит законными методами и пойдет до конца; он слишком зол, чтобы драться на дуэли.

– Ну и трус! – воскликнул Фолкнер. – Так он лишится единственного шанса поквитаться.

– Я бы не был так уверен, – ответил спутник. – Он уже составил тысячу планов, как наказать обоих преступников, и всё куда страшнее благородной смерти; в нем пробудились истинная злоба и негодование, и он, кажется, торжествует при мысли, что накажет виновных не смертью, а бесчестьем. Сыплет загадочными угрозами – я, право, не знаю, чем именно он располагает; кажется, есть компрометирующие письма – и твердит, что, как только раскроет личность обидчика – а когда-нибудь это непременно произойдет, – на того обрушится вся его свирепая месть, хотя гордиться тут, я полагаю, нечем. Бедная миссис Невилл! Теперь я думаю, что не так уж она была счастлива с таким мужем.

– Пора прощаться, – промолвил Фолкнер, – мне в другую сторону. Странную ты рассказал историю – любопытно будет узнать, чем все кончится. Прощай!

Несмотря на смелость, граничившую с дерзостью, Фолкнер отпрянул и едва не задрожал, услышав этот рассказ. Он прекрасно понимал, о каком отмщении говорил мистер Невилл, и решил такого не допустить. Планы, прежде туманные, мгновенно обрели более отчетливые очертания. Губы скривились в презрительной ухмылке, когда он вспомнил, что говорил его друг об окутанных тайной последних событиях; он проследит, чтобы обстоятельства этого дела стали в десять раз более запутанными. Горевать о прошлом было бессмысленно; точнее, никакие поступки не помогли бы избавить Фолкнера от терзавшего его мучительного раскаяния, но это не должно было влиять на его поведение. Он не без удовлетворения представил, как его соперник корчился в муках, не имея возможности отомстить, слепо проклиная неизвестного обидчика, который тем временем удалялся туда, где никакие проклятья ему не грозили. В соответствии со своим планом наутро он отправился в Дувр, взяв с собой Элизабет и решив обрести забвение в дальних странах и незнакомой среде. В то же время он был рад, что девочка едет с ним, так как ее детская ласка уже пролила бальзам на его нагноившиеся раны.

Глава V

Путешественники ненадолго остановились в Париже. Тут, в соответствии с планом запутать следы, Фолкнер оформил несколько денежных переводов. Разложив перед собой карту Европы, он начертил на ней карандашом на первый взгляд бессистемный, но на самом деле продуманный маршрут. Париж, Гамбург, Стокгольм, Санкт-Петербург, Москва, Одесса, Константинополь, Венгрия и, наконец, Вена. Как много миль! В путешествии он наконец станет хозяином своей души и не будет бояться посторонних взглядов; никто не задаст ему коварных вопросов. Он будет смело смотреть в лицо каждому встречному, и никто не распознает в нем преступника.

Брать маленькую девочку в такой извилистый и долгий путь было безумием, но именно ее присутствие пролило золотые лучи на этот бескрайний проект. Он не мог отправиться в путешествие в одиночку, сопровождаемый лишь памятью и совестью. Увы, он не принадлежал к тем людям, в ком ясный взгляд и добрая улыбка мгновенно пробуждают огонек; да, этот огонь быстро сгорает, но греет и веселит, пока теплится, и не причиняет вреда. Он не отличался непринужденностью духа, помогающей сразу разглядеть хорошее в незнакомых людях и таким образом завести друзей, что отличались бы умом и добротой. То был большой изъян его характера. Он был горд и замкнут. Его расположение необходимо было завоевать; он сближался с людьми лишь в силу длительной привычки и выбирал только тех, кто соответствовал его придирчивому вкусу и с кем он мог бы свободно делиться своими фантазиями; в противном случае он был молчалив и погружен в себя. Всю жизнь он лелеял тайную пламенную страсть, в сравнении с которой все казалось пресным; с годами любовные надежды сменились гложущей болью раскаяния, но все же сердце его до сих пор ими питалось, и если сердцу ничего было не мило, а сила привязанности не заставляла его выйти из своей раковины, он чувствовал себя несчастным. Представляя, как он прибывает в гостиницу, где его никто не ждет, бродит по незнакомым улицам и городам безо всякого стимула, интереса и любопытства, в одиночку преодолевает огромные отрезки пути – бессмысленное действие для большинства и тягостное для него самого, – он понимал, что будет невыносимо. Другое дело – путешествовать вместе с Элизабет; ее улыбки и нежность, осознание, что он нужен ей, вдохнули жизнь в его замысел. Он полюбил этого ангела невинности и чувствовал, что девочка тоже его любит; это вызывало у него благоговейный восторг. Тем временем Элизабет росла и становилась существом с интеллектом и предпочтениями, надеждами, страхами и привязанностями, и все они были ее собственными, однако она во всем ориентировалась на него, так как он был центром ее мира, без него она не смогла бы прожить и всецело ему принадлежала – не как утраченная любовь его юности, что была с ним лишь в воображении, но мыслями и чувствами навек.

Он планировал организовать путешествие таким образом, чтобы не переутомить девочку и не навредить ее здоровью. Его не заботило, сколько времени на это уйдет; возможно, годы, но сколько, он точно не знал. Зимой, когда переезды становились затруднительными, он планировал останавливаться в крупных городах, купающихся в роскоши. Летнюю жару – пережидать на какой-нибудь вилле, где особенности климата не казались бы такими неприятными. Он мог бы по несколько месяцев проводить в любом месте, если бы ему захотелось, но его дом был рядом с Элизабет в их дорожном экипаже. Он рассудил, что постоянное передвижение с места на место собьет с толку любого преследователя, а переменчивый образ жизни, мелкие заботы и мимолетные удовольствия бродячего существования займут его ум и не дадут разгореться страстям, которые уже повлекли за собой гибель одной жертвы и заставили его ненавидеть себя до скончания дней. «Я выбрал жизнь, – думал он, – и потому должен спланировать ее. Я должен изобрести метод, благодаря которому буду проживать каждый день от начала до конца, имея на это определенный запас терпения. Каждый день у меня будет одна задача; пока я занят ее выполнением, я не буду думать ни о прошлом, ни о будущем; так дни будут складываться в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы, и я состарюсь, путешествуя по Европе».

Дав себе это обещание, он с готовностью начал путешествие и осуществил его в полном соответствии с планом; небольшие изменения маршрута, внесенные позже из соображений удобства или предпочтений, скорее продолжали первоначальный замысел, чем нарушали его.

Фолкнер не принадлежал к людям, о которых можно сказать: «Это совсем обычный человек». В нем бушевали дикие, неистовые страсти, однако натура его притом была чрезвычайно чувствительной, милосердной и щедрой. В детстве из-за своего бурного нрава и склонности гневаться по пустякам он был несчастен. Общение с себе подобными и осознание, что равные ему достойны уважительного обращения, а слабые – справедливости, умерили его пыл, и все же при любом нарушении планов или при виде несправедливого обращения с окружающими у него вскипала кровь, и он с большим трудом научился скрывать внешние проявления презрения и негодования. Чтобы усмирить свою горячность, он пытался обуздать воображение и культивировать логику; ему казалось, что это ему удается, хотя на самом деле он терпел полную неудачу. Теперь на его попечении находилась сиротка, которую он увез от кровных родственников, от уклада и обычаев родной страны, от школьной дисциплины и общества представительниц ее пола, и не будь Элизабет такой, какая она была, – натурой, в которую никакие обстоятельства не в силах внести дисгармонию, – этот эксперимент мог бы закончиться плачевно.

И все же он искренне надеялся, что путешествие его осчастливит. Преодолевая большие расстояния с огромной быстротой, лишенный общения с кем-либо, кроме Элизабет, которая с каждым днем все больше очаровывала его мягкостью своего нрава, он почти забыл о черве, глодавшем его душу, и, чувствуя себя свободным, решил, что счастлив. Увы, это было не так; он перешел роковой Рубикон совести, отделяющий невинную жертву от преступника, и, хотя порой удавалось приглушить остроту чувств, как и отсрочить неизбежное наказание – последствие вины, – на его душе по-прежнему лежал груз и лишал его жизнь всякой радости, а его попытки получать удовольствие больше напоминали эксперименты врача, пытающегося смягчить симптомы болезни, чем яркие ощущения здорового человека.

Но потом он стал думать не о себе и существовать не ради себя, а ради излучающего счастье создания, находившегося рядом с ним. Жизнерадостность была преизобильна. Элизабет напоминала поникший в холоде экзотический саженец, который недавно срезали и в начале теплой южной весны вернули в родной климат. На благодатном воздухе молодые нежные листочки раскрылись, средь листвы показались цветы, а вскоре можно ждать появления сладких плодов. Она привязалась к своему благодетелю не только из-за его доброты; это теплое чувство во многом сложилось благодаря их необычному образу жизни. Поселись они в одном месте, в стране, городе или цивилизованном государстве, Элизабет виделась бы со своим опекуном в определенные часы, иногда гуляла бы с ним или играла рядом в саду; у них были бы разные цели и занятия и мало общего. Теперь же они никогда не разлучались и сидели рядом в дорожном экипаже; вместе приезжали в новое место и вместе его покидали, и в каждом городе посещали достопримечательности. Все радости и неприятности путешествия они делили поровну, и каждая превратность усиливала в ней доверие к нему, а в нем – желание ее защищать; а бывало, они менялись местами, и, несмотря на юный возраст, она успокаивала его нетерпение, а ее веселый голосок и улыбающееся личико избавляли его от раздражительности. Элизабет явственно ощущала скреплявшую их нить. Порой ночь заставала их в дороге; бывало, на пути у них разливалась река, попадалась плохая гостиница, где они вместе терпели неудобства, или вовсе приходилось ночевать в карете. Дрожащая от страха или измученная усталостью Элизабет всегда находила в приемном родителе опору, приют и защиту. Когда она подбиралась к нему ближе и он сжимал ее маленькую ручку в своей ладони или нес девочку на руках, она ничего не боялась, ведь он был рядом. Если на море поднимался шторм, он загораживал ее от свирепого ветра и нередко сам подставлял лицо непогоде, лишь бы укрыть ее и спасти от дождя и холода. Он всегда был готов ей помочь, и помощь эта словно исходила от высшего существа, способного уберечь ее от вреда и вдохнуть в нее мужество. На других детей подобные обстоятельства, возможно, не произвели бы впечатления, но душевные струны Элизабет были столь чувствительны и деликатны, что реагировали на малейшие изменения гармонии.

Она не забыла время, когда, всеми брошенная, ходила едва ли не в лохмотьях, слышала лишь брань да упреки и одна прокрадывалась по берегу к могиле матери. Случись буря, никто не укрыл бы ее и не унял ее страхи. Она вспоминала маленькие неприятности, что иногда с ней приключались и казались страшными опасностями. Некому было спасти ее от бед и спрятать в безопасном месте. Однажды на церковном дворе ее застигла гроза; она поспешила домой, поскользнулась, пытаясь спуститься с утеса по мокрой тропинке, испугалась, снова вскарабкалась наверх и пошла по дороге. Там она заблудилась; сгустились сумерки; промокшая, уставшая, дрожащая от холода и страха, она пришла домой, но вместо приветствия ее отругали, хоть и не со зла, но громко, грубо и обидно. Какой же контраст с этой прошлой жизнью составляло ее нынешнее существование! Ее защитник предугадывал любое ее желание и читал ее мысли, был вечно бдителен и готов помочь, и все его старания сопровождались нежностью, добротой и даже уважением, на которые была щедра его пылкая и благородная душа. Так в детском сердце постепенно родилась благодарность, предвестница чувства морального долга, которому предстояло развиться в последующие годы. С каждым часом ее любовь к нему крепла, привычка взращивала верность и привязанность, которую никакие обстоятельства не смогли бы поколебать.

Однако их соединяла не только его доброта. Элизабет почувствовала его печаль и пыталась развеять уныние. Порой его неистовый нрав обрушивался на других людей, но Элизабет не пугалась, а лишь жалела; если же ей казалось, что его гнев несправедлив, она заступалась за обиженного и лаской побуждала своего покровителя опомниться. Она рано усвоила, что имеет над ним власть, и из-за этого любила его еще сильнее. Таким образом между ними существовал постоянный взаимообмен благодеяниями, внимательной заботой, терпением, ласковым сочувствием и благодарностью. Если вам кажется, что сиротка по возрасту не была способна на такое, не забывайте, что в чрезвычайных обстоятельствах у людей развиваются чрезвычайные способности, а если какое-то свойство пока не проявилось полностью, это не значит, что его нет. Элизабет не могла выразить цепочку описанных здесь чувств и даже не осознавала, что их испытывает, но все они являлись частью микрокосма растения, пока еще свернувшегося внутри семечка. Порой мы смотрим на зеленую, не сформировавшуюся почку и размышляем, как та становится листом определенной формы и почему лист другого растения не может вырасти на этом темном стебле; а стоит крошечному листочку развернуться, он предстает перед нами во всей своей неповторимости, но вместе с тем сохраняет отличительные признаки вида. Так и Элизабет, хоть и была беспечной и невинной, как все дети, уже проявляла некоторые признаки внутренних качеств: нежность, верность и непоколебимая честность пока дремали в ее сердце, как нераспустившиеся цветы, но обещали раскрыться по мере того, как ее ум наполнялся идеями, а смутные ощущения формировались в окрепшие убеждения.