Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Глава III

Однажды знойным безветренным июньским вечером в Треби прибыл незнакомец. Наблюдать за сменой штиля ветром на побережье всегда интересно, но в этом случае следует обратить на погоду особое внимание, так как именно штиль привел незнакомца в деревню. Весь день в бухте можно было видеть несколько судов, то дрейфовавших в ожидании ветра, то неспешно скользивших по волнам под парусами. С наступлением вечера море успокоилось, но с берега подул легкий ветерок, и корабли – главным образом угольщики – ловили ветер, пытаясь продвинуться вперед короткими рывками и, набрав скорость, наконец получить пространство для маневрирования и выйти в открытое море у восточного изгиба бухты. Тем временем рыбаки на берегу следили за движениями другого судна и даже перекрикивались с матросами, праздно развалившись на песке. Вскоре их отдых прервался из-за оклика с небольшого торгового корабля – требовали прислать лодку для высадки на берег пассажира; рыбаки засуетились, лодка приблизилась к судну, и в нее спустился джентльмен; вслед за ним в лодку передали его саквояж; несколько взмахов веслами – и лодка причалила к берегу, а пассажир спрыгнул на песок.

Новоприбывший отдал краткие распоряжения, приказал отнести свой легкий саквояж в лучшую гостиницу и, щедро расплатившись с лодочниками, направился в более уединенную часть пляжа. Наблюдатели с ходу решили, что перед ними джентльмен, и для жителей Треби этого описания было достаточно, но мы все же добавим несколько подробностей, чтобы выделить его среди большого числа других джентльменов и придать фигуре некую индивидуальность. В идеале хотелось бы обрисовать его внешность и манеры таким образом, чтобы герой предстал в воображении читателя как живой и, случись им встретиться на улице, читатель бы воскликнул: «Вот тот самый человек!» Но нет задачи труднее, чем одними словами донести до другого образ, пусть даже явственно запечатлевшийся в нашем сознании. Индивидуальное выражение лица и особые черты, выделяющие человека из десятков тысяч его собратьев для тех, кто его знает, очевидны глазу, но ускользают, когда пытаешься описать их.

Было в незнакомце что-то, сразу же привлекавшее внимание: свобода движений, решительная манера держаться, самоуверенность и энергия. Угадать его возраст было непросто, так как из-за бронзового загара, приобретенного в тропическом климате, молодая кожа покрылась глубокими морщинами, как у зрелого мужчины, однако сила и гибкость конечностей при этом сохранились, а фигура и лицо по-прежнему оставались совершенными в именно тех частях, где прежде всего проявляются признаки старости. Вероятно, ему было около тридцати лет, не более того, но могло быть менее. Его тело было подвижным, жилистым и сильным, спина прямой, как у солдата (и в целом он производил впечатление военного); он был высок и, пожалуй, красив: глаза светло-серые, пронизывающий орлиный взгляд, лоб изборожден приметами скорее страстного темперамента, нежели склонности размышлять; но лицо при этом казалось очень умным, а довольно большой рот становился красивым, когда незнакомец улыбался. Однако самой примечательной особенностью его физиогномики была переменчивость: на беспокойном и даже свирепом лице отражались мятежные и буйные мысли, а бывало, морщины разглаживались и изящные черты проступали во всей своей безупречности, и тогда лицо казалось почти лишенным всякого выражения. Удивительная это была особенность, – когда этот человек общался сам с собою, его лицо сотрясали шторма, нарушая гармонию черт; при этом, обращаясь к собеседнику, он был сдержан, глаза смотрели внимательно, а лицо хранило безмятежность. Цвет его кожи от природы, видимо, был оливковым, но под влиянием климата она покраснела и задубела, а под натиском неистовых эмоций наливалась кровью. При взгляде на него сразу становилось ясно, что жизнь его была полна невероятных и, возможно, трагических происшествий; однако, перефразируя Шекспира, он скорее грешил сам, чем был жертвой греха[5]5
  Уильям Шекспир «Король Лир»: «Я не так перед другими грешен, как другие – передо мной» (пер. Б. Л. Пастернака).


[Закрыть]; а если не грешил, то, по крайней мере, не принимал обрушивающиеся на него разочарования и печали безропотно, а самолично был творцом своей судьбы. Когда он думал, что за ним никто не наблюдает, на лице его отражалась тысяча противоречивых чувств, глаза метали молнии, и, казалось, он вздрагивал от внезапной боли; его будто бы охватывала неожиданная ярость и обезображивала красоту; однако стоило кому-либо к нему обратиться, как все эти приметы мгновенно исчезали, и он преисполнялся достоинства, успокаивался и становился даже обходительным, хотя холодным, вследствие чего собеседник принимал его за человека своего круга, а вовсе не за того, кто под влиянием страстей и необдуманных поступков входит в состояние, внушающее страх любому. Поверхностный наблюдатель счел бы его славным человеком, возможно немного чересчур импозантным; мудреца бы приятно впечатлили его интеллект и знания, эрудиция и легкость, с которой он доставал из хранилищ ума сведения на любую тему. Дух его, вне всякого сомнения, был благороден и свободен; но что же оказало на него столь разрушительное действие, что потрясло его основы и заставило его в столь молодые лета проникнуться презрением к себе?

Таким был незнакомец, прибывший в Треби. Его поведение отличалось той же противоречивостью, что и наружность: внешне он казался спокойным и даже равнодушным, но изнутри терзался самыми бурными и болезненными переживаниями. Высадившись на берег, он зашагал по песку и вскоре скрылся из виду; вернулся лишь вечером с лицом удрученным и усталым. Приличия ради или из уважения к хозяину таверны позволил поставить перед собой тарелку с едой, но не притронулся ни к пище, ни к питью и вскоре удалился в комнату, однако спать не лег, а несколько часов расхаживал туда-сюда. Как только же наступила тишина и его часы и безмолвные звезды сообщили о наступлении полуночи, он вышел из дома и спустился на берег; там бросился на песок, потом снова встал и пошел вдоль кромки воды; присел, уронив лицо на руки, и сидел так неподвижно до самой зари. С появлением первого рыбака покинул деревню и не появлялся до раннего вечера, и в этот раз набросился на принесенную ему тарелку, как голодающий, но, едва утолив острый голод, снова вышел из-за стола и уединился в комнате.

Достав из саквояжа футляр с оружием, он внимательно осмотрел пистолет, сунул его в карман и снова спустился на берег. Солнце быстро клонилось к горизонту, и путник попеременно бросал взгляды то на него, то на синее море, мирно дремлющее и почти бесшумно омывающее берег. Он казался то задумчивым, то нетерпеливым, а иногда его пробивал холодный пот, будто страшная боль вдруг начинала терзать его; он молчал, но в голове вертелись невысказанные мысли: «Еще один день! И снова солнце! Чем заслужил я этот день и это солнце? Трус! Зачем страшусь я смерти? И страшусь ли? Нет! Нет! Мне ничего не страшно, кроме этой боли, невыразимых мук и картины полного отчаяния, что до сих пор стоит перед глазами! Будь я уверен, что воспоминания уйдут, когда я вышибу себе мозги, перед смертью я смог бы снова ощутить себя счастливым. Но все напрасно. Пока я жив и живо воспоминание, каждая частица моего существа пропитана памятью о совершенном мною преступлении; я живу в аду, и так будет продолжаться до тех пор, пока не заглохнет мой пульс. Я буду вечно видеть ее тело у своих ног: она потеряна навеки, она мертва, и я тому причиной, я убийца! Смерть станет искуплением. Но даже в смерти я буду проклят, ведь мне уже не вдохнуть жизнь в эти бледные губы. Какой же я дурак! Какой злодей! Скорее, последний акт близок; не медли больше, не то сойдешь с ума и смирительная рубашка станет более подходящим наказанием, чем смерть, к которой ты так стремишься!»

«И все же… – помедлил он и продолжал: – Не здесь и не сейчас; подобные дела лучше делать в темноте. Спеши же, солнце, спрячься! Радуйся, ты больше не узришь меня живым!»

В этот миг его пылкость как будто бы передалась самой Вселенной, и солнце запульсировало с ним в едином ритме. Сияющий круг опустился, и на фоне пылающего неба резко обрисовался силуэт невысокого мыса, увенчанного шпилем. Внезапно новая мысль пришла в голову незнакомцу, и он зашагал вперед по песку и направился к выступающему обрыву. А незадолго до того здесь пробежала маленькая сиротка, вскарабкалась по утесу и, как обычно, села у могилы матери; незнакомец этого не видел.

Он медленным неровным шагом двигался вперед. Тьма заволокла зоркое солнце, которое теперь, казалось, смотрело на него в упор, проникая в самую душу, болевшую и корчившуюся под грузом греха и печали. Очутившись за чертой деревни, он сел на камень, но не погрузился в раздумья, ибо это подразумевало некое осознанное движение ума; к нему скорее можно было бы применить сравнение с поэтом, преследуемым собственными мыслями, гонимым памятью и разрываемым на куски подобно Актеону, которого растерзали собственные псы[6]6
  В древнегреческом мифе рассказывается об Актеоне, превращенном Артемидой в оленя и разорванном собственными псами за то, что подглядывал за богиней.


[Закрыть]. Душа его пала под натиском чудовищных воспоминаний, и негде было от них укрыться, некуда бежать; его поочередно обуревали различные чувства – ревность, любовное разочарование, ярость, страх; но хуже всего были отчаяние и угрызения совести. Телесные пытки, порожденные воображением мстительного тирана, не смогли бы вызвать агонию, подобную той, что причиняли ему собственные мысли. Оставшиеся в нем доброта и сила разума лишь усиливали боль от неустанного сожаления и наносили ему более глубокие раны. Глупец! Он не предвидел, что все так обернется! Он думал, что сумеет повернуть ход судьбы в соответствии со своей волей и что для достижения цели достаточно лишь сильного желания. Но к чему привела его непоколебимая решимость добиться своего? Она была мертва – прелестнейшее и благороднейшее из земных созданий; ей больше не вкусить ни ласки, ни жизненных радостей; она больше не увидит своего дома и ребенка. Он видел, как она распростерлась у его ног; он засыпал землей ее холодное окаменевшее тело; он был тому причиной, он убийца!

Доведенный подобными мыслями до невыносимого отчаяния, он торопливо нащупал пистолет, встал и продолжил путь. Со всех сторон надвигалась тьма, но он смог различить перед собой ведущую наверх извилистую тропу; он взобрался на утес, открыл калитку и очутился на кладбище. О, как же он завидовал мертвым, невинным мертвецам, созерцавшим эту бренную картину незрячими взорами и спящим в окружении скорбящих друзей, которых подбадривала вера в мир иной! Невинность и покой представились ему такими прекрасными, такими желанными, но разве он, преступник, мог надеяться обрести их? На небосводе зажглась звезда, за ней другая, и устремленный вверх шпиль церкви, казалось, почти доставал до этих светил. Далее раскинулось темное молчаливое море; вокруг спали мертвые; высокая трава почти не колыхалась в теплой летней тиши. Все было окутано мягким и бархатистым покоем. Какую удивительную радость и благодарность Творцу, должно быть, вызывала у мирного ума безмятежная красота вечернего часа! Душу незнакомца вновь пронзила боль. Лоб судорожно нахмурился. «Если я умру, – воскликнул он, – пусть мертвые меня не отвергнут!»

Он огляделся в поисках укрытия, повинуясь естественному стремлению, которое испытывает всякий человек на пороге смерти, – стремлению найти уединенную пещеру или угол и спрятаться там, чтобы не осквернять взоры живущих безобразной картиной распада. Он приблизился к выбранному месту и некоторое время стоял, глядя вдаль, сам не зная на что; затем достал пистолет, взвел курок и, упав на поросший травой пригорок, поднес дуло ко лбу.

«Прочь! Уходи! Не трогай мамочку!» – раздался вскрик, но он его не слышал, так как все его органы чувств в тот момент отказали. Он нажал на курок, но кто-то дернул его за руку; пуля пролетела у самого уха и не причинила вреда, но шок от выстрела был настолько силен, что в своем полубессознательном состоянии несчастный поверил, что получил смертельное ранение, повалился на спину и, как потом рассказывал, решил, что это он испустил вопль, хотя кричал на самом деле кто-то другой.

Через несколько секунд он пришел в себя. Однако решимость умереть была столь сильна и настолько невозможной казалась мысль, что он прицелился неверно, что за эти несколько секунд весь мир словно растворился. Вздрогнув и поднявшись, он первым делом воскликнул: «Где я?» Что-то привлекло его взгляд – маленькая белая фигурка, лежавшая от него в нескольких шагах, и два сверкающих в темноте глаза, устремленных прямо на него. В голове пронеслась ужасная мысль: а что, если он убил не себя, а кого-то другого? С губ сорвался мучительный крик: «Боже милостивый, кто ты? Говори! Что я наделал?» Страх его усилился, когда он увидел, что перед ним маленькая девочка; он помог ей подняться, и ее глаза были полны ужаса и не мертвы; она молчала, но не была ранена, и он взялся ободрять ее и утешать, пока она, оправившись немного, не начала горько плакать, и лишь тогда он с радостью осознал, что это были слезы облегчения и ей уже не страшно. Он приподнял ее с земли, а она, рыдая, пыталась увести его прочь от оскверненной им могилы. В темноте черты ее лица едва просматривались, но все же он заметил, что она была необыкновенно хороша собой: прелестное личико и шелковистые волосы выдавали в ней дитя, которое любили и нежили, оттого он еще сильнее удивился, что встретил ее одну на безлюдном кладбище в столь поздний час.

Он ласково успокоил девочку и спросил:

– Как ты сюда попала? Что делаешь здесь в такой час и так далеко от дома?

– Я к маме пришла, – ответила девочка.

– К маме? Но где она? Я никого не вижу.

– Да здесь же она, здесь; мама здесь, – и девочка указала маленьким пальчиком на могилу.

Незнакомец вздрогнул; этот простой и нежный детский жест отчасти испугал его, и он наклонился прочесть надпись на надгробии, но различил лишь имя: Эдвин Рэби.

– Это не могила твоей матери, – заметил он.

– Нет, тут лежит папа, а мама рядом, вот здесь.

Мужчина, только что желавший себя уничтожить, ибо угрызения совести выжгли его душу дотла, совсем недавно полностью поглощенный своими чувствами, вздрогнул при мысли об одиночестве и страдании, о которых свидетельствовали эти слова; он внимательно посмотрел на девочку и поразился ее ангельскому виду; она говорила с прекрасной серьезностью, качая головой; губы дрожали, а большие глаза блестели от готовых пролиться слез.

– Бедное дитя, – промолвил он. – Значит, ты – Рэби?

– Мама звала меня малышкой, – ответила девочка. – Дома меня зовут маленькой мисс, но на самом деле мое имя Элизабет.

– Что ж, милая Элизабет, позволь отвести тебя домой; не можешь же ты всю ночь сидеть с мамой.

– Конечно, нет; я как раз собиралась домой, когда вы меня напугали.

– Забудь об этом; я куплю тебе куклу, чтобы загладить свою вину, и всякие игрушки; а пока подарю вот эту красивую вещицу, держи. – С этими словами он снял цепочку со своих часов и бросил ей; ему хотелось скорее отвлечь ее внимание от случившегося, чтобы она об этом забыла и по возвращении домой никому ни о чем не рассказала.

– Но вы больше не шалите, – предупредила она, подняв на него глаза, – и не садитесь туда, где лежит мама.

Незнакомец пообещал, что не станет, и поцеловал ее; он взял девочку за руку, и вместе они пошли к деревне. Элизабет болтала без умолку, и он слушал ее рассказы о матери и отвечал; ему не верилось, что он все еще жив и океанские волны плещутся у его ног, а над головой светят звезды; вместе с тем он испытывал злость и нетерпение из-за отсрочки, словно его план мог сорваться окончательно. Они шли по песку и наконец остановились у двери дома миссис Бейкер. Та стояла на пороге; увидев их, она воскликнула:

– Вот вы где, маленькая мисс, наконец-то! Чем это вы занимались? Вам давно пора в кровать, я испугалась, где вас носит!

– Не ругайте ее, – вмешался незнакомец, – она задержалась из-за меня. Но почему вы отпускаете ее гулять одну? Так не годится.

– Господь с вами, сэр, – ответила хозяйка, – во всей округе ей ничего не грозит, и, поверьте, она была бы не рада, если бы я запретила ей видеться с мамочкой – так она это называет. Мне некого послать ее сопровождать; я и так держу ее при себе из милости. Но… – Тут в ее голове промелькнула мысль, и голос ее изменился: – Простите, сэр, возможно, вы приехали ее забрать и сами все знаете? Поверьте, я старалась как могла; с тех пор как ее мама умерла, прошло уже немало времени, и, если бы не я, ее давно определили бы в приют. Надеюсь, вы рассудите справедливо и поймете, что я сполна выполнила свой долг.

– Вы ошибаетесь, – ответил незнакомец, – мне ничего не известно об этой маленькой леди; с ее родителями – кажется, они оба мертвы – я тоже не знаком. Но должны же у нее быть другие родственники?

– Родственники есть, и они весьма богаты, – отвечала миссис Бейкер, – но как их найти? Мне тяжело ее содержать, я вдова, и собственных детей у меня четверо; куда мне еще чужие? Поверьте, сэр, мне очень тяжело, и я часто думаю о том, а правильно ли это – отнимать хлеб у собственных детей и внуков, чтобы прокормить чужого ребенка! Но, будьте покойны, родственники у маленькой мисс есть, и однажды они за ней придут, хотя ее мать умерла десятого августа, почти год назад, и до сих пор никто не справлялся ни о ней, ни о нашей маленькой мисс.

– А отец тоже умер здесь, в деревне? – спросил незнакомец.

– Да, – ответила хозяйка, – ее мать и отец умерли здесь, в этом самом доме, и покоятся на кладбище при нашей церкви. Полно вам, маленькая мисс, не плачьте; столько воды с тех пор утекло, что уж теперь печалиться?

Бедная девочка, до сих пор слушавшая и не понимавшая, о чем речь, при упоминании родителей начала всхлипывать, а незнакомец, потрясенный черствостью тона хозяйки, промолвил:

– Я бы хотел узнать эту грустную историю. Прошу, уложите ребенка, а потом расскажите мне все, что вам известно о ее родителях; возможно, я сумею посоветовать вам, как найти ее родственников, и избавлю от необходимости ее содержать.

– Впервые за долгое время меня кто-то утешил! – воскликнула миссис Бейкер. – Идите в дом, маленькая мисс, Нэнси уложит вас спать, вам давно пора быть в постели. Не плачьте, милая; этот добрый джентльмен заберет вас с собой в красивый дом, где вы будете жить среди знатных людей, и всем несчастьям придет конец! Прошу, сэр, пройдите в гостиную; я покажу вам письмо ее матери и расскажу все, что знаю. Попомните мое слово: если ваш путь лежит в Лондон, вы скоро выясните, что наша маленькая мисс давно бы могла разъезжать по улицам в собственной карете!

Миссис Бейкер пришла в голову новая гениальная идея, превзошедшая даже ее собственные ожидания. Прежние мечты о величии ей наскучили, и, по правде говоря, она боялась, что родственники сиротки не захотят ее знать; но тут ее осенило, что, если она сумеет убедить этого странного джентльмена в правдивости своих слов, тот, вероятно, почувствует себя обязанным взять девочку с собой, когда уедет, и взвалить на себя риск по возвращению сиротки в семью отца; то есть она, миссис Бейкер, освободится от дальнейшей необходимости на нее тратиться, – «и услыхав намек, она заговорила»[7]7
  Перефразированная строка из «Отелло» Уильяма Шекспира.


[Закрыть].

Она рассказала, как супруги Рэби приехали в Треби с дочкой, которая тогда была еще совсем малюткой; как чело умирающего мужа уже тогда было отмечено печатью смерти, и каждый день грозился стать последним, но бедолага продолжал жить. Он сильно мучился, а жена не отходила от него днем и ночью, ухаживала за ним и следила за каждым его взглядом, за появлением легкой бледности или изменением пульса. Они были бедны; у них была всего одна служанка, которую они наняли в деревне вскоре после приезда, ведь миссис Рэби не могла одновременно уделять внимание и мужу, и ребенку; и все равно она делала так много, что в итоге пала жертвой огромного напряжения сил. Она казалась хрупкой и слабой, но никогда не жаловалась на усталость и продолжала ухаживать за мужем с тем же рвением. Ее голос всегда оставался жизнерадостным, а глаза сияли нежностью; втайне ото всех она, несомненно, плакала, но, когда беседовала с мужем или играла с ребенком, всегда казалась энергичной и не унывала; хотя все симптомы указывали на то, что болезнь смертельна, она не впадала в полное отчаяние. Когда муж заявлял, что ему полегчало, и ненадолго брал на себя заботы о маленькой дочке, она верила, что он идет на поправку, и твердила: «О, миссис Бейкер, Господь свидетель, ему правда лучше; врачи тоже ошибаются; возможно, он будет жить!» При этом глаза ее наполнялись слезами, а улыбка, как солнечный луч, освещала лицо. Она не сдавалась до самой смерти мужа и даже тогда с упорством, свойственным лишь матерям, продолжала бороться с горем и собственной болезнью, которая уже укрепилась и начала подтачивать ее организм. Теперь все ее силы были направлены на заботу о ребенке; она улыбалась малышке призрачной, но все же теплой улыбкой, согретой ангельской верой и любовью. Так она трепыхалась между жизнью и смертью, и сердце ее до самого конца хранило тепло, любовь и надежду, а огонь в нем пылал ради ребенка, хотя самой ей уже не терпелось освободиться от мук и сойти в могилу, воспарив прочь от забот и печалей бренного мира к небесам, что уже разверзлись и приготовились ее принять. Все это миссис Бейкер описала более примитивным языком, рассуждая о трогательной смеси материнской нежности и благостного томления той, что не стала даже оплакивать мужа, так как надеялась вскоре к нему присоединиться. Затем она описала внезапную смерть миссис Рэби и положила перед своим слушателем ее незаконченное письмо.

Незнакомец с глубоким интересом начал читать и вдруг страшно побледнел, задрожал всем телом и пробормотал:

– Кому адресовано это письмо?

– Ах, сэр, – отвечала миссис Бейкер, – если бы я знала, все мои беды закончились бы вмиг! Читайте, и вы увидите, что миссис Рэби не сомневалась, что упомянутая леди взяла бы маленькую мисс на воспитание и относилась бы к ней как родная мать, но кто эта леди и где она, мне остается лишь гадать.

Незнакомец стал читать дальше, но его обуревали столь сильные чувства и он так старательно пытался их скрыть, что строчки перед глазами утратили всякий смысл. В конце концов он сказал миссис Бейкер, что возьмет письмо с собой и прочитает на досуге. Он пообещал помочь найти родственников миссис Рэби и уверил, что это не составит труда. Затем он ушел, а миссис Бейкер воскликнула: «Прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы мои усилия оказались не напрасны».

Незнакомец между тем услышал голос из могилы, и это был не голос мертвой матери – та являлась для него лишь воображаемой фигурой, несмотря на все, что он узнал о ее достоинствах и муках; он был с нею не знаком. Но ее благодетельница, та, на которую бедняжка возлагала свои надежды и доверие, – ее он знал и знал, где она находилась. Алитея! Сердечная подруга, чудесная мать! К ней обращались все несчастные сердца, не сомневаясь, что найдут утешение; она предвосхищала просьбы нуждающихся, покоряла сердца своим щедрым и свободным духом и, пока была жива, сияла как солнце, наполняя все вокруг светом и теплом. Но пульс ее утих, а силы упокоились в могиле. Она обратилась в ничто, и он был виновен в том, что это восхитительное существо вдруг стало ничем.

Незнакомец несколько раз перечитал письмо и снова содрогнулся при виде ее имени, выведенного изящным почерком подруги; надежда, которой были пронизаны заключительные строки, заставила его взвыть от отчаяния. Да, Алитея безусловно стала бы сиротке второй матерью – он вспомнил, как она прилежно наводила справки о своей подруге, но так и не узнала о ее несчастной судьбе. В письме говорилось о ней, о его Алитее; в этом он не сомневался ни секунды. Его Алитее? Роковая ошибка: она никогда ему не принадлежала; а дикая решимость это изменить привела к смерти и разрушению.

Незнакомец взял письмо в гостиницу, но стены и крыша угнетали и казались тюрьмой; он снова стал искать облегчения на свежем воздухе, вышел на берег и быстро зашагал по песку, точно стремясь сбежать от самого себя. Так он провел всю ночь: иногда взбирался на скалистые утесы, затем снова спускался и бросался на песок, растянувшись во весь рост. Волны накатывали на берег, в одинокой ночи ревел океан и слышалось хлопанье крыльев и крик совы, покинувшей свое гнездо на скале. Шли часы, а незнакомец все мерил шагами петляющие бухты, гонимый тысячей мыслей и мучимый самыми болезненными воспоминаниями. Утро застало его за много миль от Треби. Он не останавливался до тех пор, пока впереди не показалась другая деревушка, положив конец его одиночеству; тогда он повернул обратно.

Одни лишь те, кто догадывается о природе его преступления, способны понять борьбу между жизнью и смертью, что велась тогда в его душе. По стечению обстоятельств он забыл пистолет в комнате гостиницы, иначе в приступе дичайшего отчаяния наверняка воспользовался бы им и покончил с собой. Он горячо надеялся, что смерть уничтожит память и избавит его от угрызений совести, но вместе с тем в его сознании зародилось чувство, загадочное и необъяснимое с точки зрения обычной логики, – стремление искупить свою вину и загладить грехи. Если он сумеет сделать нечто доброе для одинокой сиротки, вотще оставленной на попечение его жертвы, не компенсирует ли это хоть в малой степени его преступление? Не удвоится ли грех, если будет уничтожена не только Алитея, но и добро, которое та могла бы совершить? Казалось, сам Господь указал ему на необходимость такого поступка, ведь именно рука девочки помешала ему в роковой момент, когда он считал, что лишь секунда отделяет его от могилы. К этим смутным религиозным идеям присоединилось также мужское стремление защитить обиженных и помочь беспомощным. Внутренняя борьба была долгой и страшной. То ему казалось, что откладывать миг смерти будет трусостью и, продолжая жить, он расписывается в собственном предательстве и малодушии. А в следующую секунду приходила мысль, что трусость – это умереть, сбежать от последствий своих поступков и тягости существования. Глядя на сумеречный блеск моря, он будто бы надеялся, что из туманных вод поднимется видение и укажет или прикажет ему, как поступить. Он взглянул в небеса, спрашивая ответа у молчаливых звезд, и рокот волн словно заговорил с ним мертвым голосом, хрипло бормоча: «Живи! Живи, несчастная тварь! Как смеешь ты уповать на покой, которым наслаждается твоя жертва? Знай, что преступники недостойны смерти – лишь невиновным положена эта награда!»

Утренний ветерок освежил его лоб, и, когда щедрое солнце взошло над морем с востока, путник, бледный и изможденный, устало направился в сторону Треби. Кружилась голова, он чувствовал себя разбитым, но все же преисполнился решимости пожить еще немного – до тех пор, пока не исполнит хотя бы отчасти свой долг по отношению к милой сиротке. Решившись, он почувствовал, словно его бремя уже стало немного легче; то умиротворяющее чувство, что сопутствует раскаянию, проникло в его сердце – первая награда. Как скоро и отчетливо хвалит нас внутренний голос, когда мы поступаем правильно! К тому же он верил, что жить значит страдать; соответственно, для него этот выбор был доблестью, и его захлестнули восторг и пьянящее головокружение, что всегда следуют за первой попыткой осуществить благородное намерение, и, несмотря на физическую и душевную усталость, он ободрился. Вернувшись в Треби, он сразу бросился к своей кровати и уснул спокойным сном впервые с тех пор, как покинул место, где лежала та, кого он так преданно любил, хотя и стал причиной ее смерти.