Текст книги "Фолкнер"
Автор книги: Мэри Шелли
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Глава XX
– Не знаю, зачем я так подробно пересказываю тебе все это. Поспешу скорее закончить. Два месяца Джерард скитался в окрестностях Дромора. Увидев заброшенный дом, укрытый деревьями и спрятанный в лесистой части холмов, уединенный и мирный, он подумал: а вдруг мама там? Он пробирался туда и обнаруживал всего лишь хижину пастуха, где тот проживал в нищете со своим шумным семейством. Деньги скоро кончились, он отправился в Ланкастер, продал часы и вернулся в Камберленд. Одежда и обувь протерлись до дыр; он часто ночевал под открытым небом и питался овечьим молоком и черным хлебом. Он все еще надеялся найти мать и боялся снова попасть в руки отца. Но вскоре воодушевление его покинуло, и одинокая жизнь стала казаться все более безрадостной; он почувствовал себя слабым беспомощным мальчиком, всеми брошенным, и решил, что ему ничего не остается, кроме как лечь и умереть.
Тем временем крестьяне заметили его и узнали; отцу сообщили о его местонахождении. Обстоятельства его исчезновения предали огласке; в газетах писали о таинственной пропаже мальчика, и гордый сэр Бойвилл обнаружил, что его теперь не только жалеют из-за случившегося с женой, но и подозревают в жестокости по отношению к единственному сыну. Поначалу он и сам пришел в смятение, но, когда узнал, где мальчик, и понял, что в любой момент может привезти его домой, более кроткие чувства сменились яростью. Он отправил к сыну учителя, чтобы тот вернул его. С помощью констебля Джерарда схватили, обращались скорее как с преступником, чем с несчастным заблудшим ребенком; привезли обратно в Бакингемшир, заперли и забаррикадировали в комнате, лишив свежего воздуха и движения; ему читали нотации, угрожали и унижали. Мальчик, привыкший к излишней даже свободе и снисходительности, поначалу поразился подобному обращению, а после пришел в дикое негодование. Ему сказали, что не выпустят его из комнаты, пока он не подчинится. Мальчик решил, что его принуждают дать показания против матери, и готов был скорее умереть. Несколько раз он пытался сбежать, и всякий раз его возвращали и удваивали суровость по отношению к нему. Слуги связывали ему руки и пороли розгами, пока наконец он не дошел до отчаяния и не вздумал уморить себя голодом, а однажды пытался подкупить слугу, чтобы тот принес ему яд. Доверчивое благочестие, привитое ему кроткой матерью, было уничтожено злонамеренной жестокостью отца и его туповатого приспешника Картера. Больно вспоминать об этих обстоятельствах и представлять восприимчивого беспомощного ребенка, с которым обращались бесчеловечно, как с рабом на галере. В таких условиях Джерард вырос и стал таким, каким ты видела его в Бадене: угрюмым, свирепым, погруженным в меланхолию и отчаяние.
Через некоторое время он обнаружил, что от него требовалось лишь не убегать из дома снова. Узнав об этом, он написал отцу. С ужасом он описывал издевательства, которые ему пришлось вытерпеть, условия своего заключения и поведение мистера Картера. Он не хотел, чтобы его письмо выглядело слезной мольбой, но вышло именно так, и даже сэр Бойвилл не устоял. Его глупая гордыня не позволила ему выказать сожаление; он по-прежнему укорял сына и заявлял, что простит его лишь на определенных условиях, но уволил учителя и выпустил Джерарда из заточения. Будь отец более великодушным и способным на раскаяние, это, возможно, свело бы на нет последствия его жестокости, но он таким не был, и потому Джерард не испытывал благодарности; его жизнь была спасена, но больше не приносила ему радости. Друзей у него по-прежнему не имелось; он чувствовал себя сиротой, которому никто не готов подарить свою привязанность, а воспоминание о невыносимом заточении, которым ему грозили, если тому вздумается злоупотребить дарованной свободой, терзало, как пропитанная кровью Несса одежда терзала Геракла[16]16
Геракл ранил кентавра Несса стрелой с ядом Лернейской гидры. Его жена Деянира затем пропитала плащ героя кровью кентавра, так как тот сказал ей, что это мощное приворотное зелье. Надев эту одежду, Геракл умер в страшных мучениях.
[Закрыть], и благородная пылкая натура стенала под тяжестью невыносимых воспоминаний о пережитом рабском обращении.
Ты видела его в Бадене; я тоже впервые встретила его там. Мы с матерью приехали сразу после вашего отъезда и познакомились с сэром Бойвиллом. Он тогда был еще красив, имел огромное состояние, а светскую львицу не пугали качества его характера, противоречившие тонкой натуре Алитеи. Такой уж была моя мать. Между ними возникло что-то вроде симпатии, и они поженились. Она предпочла брак вдовству, а он привык к преимуществам, которые дарит семейный уют, и, несмотря на пережитую катастрофу, не любил холостяцкую жизнь. Итак, они заключили брак; мне тогда было восемнадцать лет, я только, как это называется, вышла в свет и стала сестрой моему милому Джерарду.
Я горжусь, вспоминая, насколько полезным для него оказалось мое общество. Вскоре после вашего отъезда он снова свалился с лошади, точнее, опять погнал ее со склона и упал. Лошадь рухнула на него, и он сломал ногу. Он долго был прикован к постели, а я стала его преданной сиделкой и подругой. От природы я наделена жизнерадостным нравом, но смогла посочувствовать его печалям. Постепенно я заручилась его доверием. Он все мне рассказал и поделился своими чувствами. Под моим влиянием он стал спокойнее. Он начал сожалеть, что из-за пережитых испытаний почти превратился в того, кем его считали, – безумного глупца. Говоря о матери и вспоминая, как та заботилась о нем в раннем детстве, он плакал, понимая, что стал совсем не тем, кем она хотела его видеть. Наши разговоры пробудили в нем желание исправиться, загладить старые ошибки, получить образование; он отбросил угрюмость и уныние и стал усердно заниматься; его нрав смягчился. Прежде его успехи в учебе были ничтожными, ведь он не совершенствовал свой ум; теперь же он направил на обучение все свои мысли и старания. Он больше не скакал неистово в горах и не лежал часами под деревом, погрузившись в тягостные воспоминания; он попросил нанять учителей, и его постоянно видели с книгой в руках.
Главное чаяние души Джерарда никуда не делось, но изменилось под действием новых чувств. Он продолжал верить в невиновность матери, хотя все чаще сомневался, что она еще жива. В нем теплилось молчаливое стремление раскрыть тайну, которой была окутана ее судьба. Он посвятил себя поискам правды, решив, что делом всей его жизни должно стать восстановление безупречной репутации, которую, как ему казалось, у нее отняли незаслуженно. Обещание, данное отцу, он считал препятствием на пути к этой цели: оно сковывало его до достижения двадцати одного года. До тех пор он ничего не предпринимал. Ни один юный мот не ждал совершеннолетия с таким нетерпением, как Джерард; последнего, впрочем, интересовала не свобода и не право распоряжаться состоянием, а возможность целиком посвятить себя миссии.
Я вышла замуж, когда ему еще не было двадцати одного года. Хотела взять его с нами за границу, но он необоснованно (как мне кажется) считал, что тайна судьбы его матери сокрыта на английских берегах, и потому не хотел покидать родину. Лишь когда мы пустились в обратный путь, он согласился встретить нас в Марселе.
В двадцать один год он сообщил отцу, что намерен выяснить, что случилось с матерью. Сэр Бойвилл пришел в страшное негодование, ведь единственное, что смягчало унижение от бегства жены, было всеобщее забвение. Ворошить прошлое и напоминать людям о забытом позоре, по его мнению, было и безумием, и предательством. Сэр Бойвилл протестовал, он злился, бушевал и запрещал, но Джерард счел, что власть отца больше на него не распространяется, и молча уехал; решимость идти своим путем не дрогнула.
Стоит ли говорить, что поиски не увенчались успехом; загадка, казавшаяся неразрешимой с самого начала, с годами не прояснилась, а время стерло память о том немногом, что было известно. Какими бы ни были подлинные обстоятельства пропажи Алитеи, какие бы чувства она тогда ни испытывала и какой бы невинной ни была, прошедшее время скрепило ее союз с похитителем и вынудило забыть тех, кого она оставила. Позволь сказать, что я думаю: я склонна полагать, что, хотя к учиненному над ней насилию присоединилась и собственная злая воля, она все же тосковала по тем, кого покинула, и вскоре умерла от разбитого сердца и давно покоится в могиле, а тот несчастный, что был причиной всего этого зла, предпочел хранить молчание, чтобы его имя не осыпали вполне заслуженными проклятиями. Поэтому мне грустно смотреть, как Джерард продолжает искать затерянную могилу несчастной матери и продолжает верить, что она – живая или мертвая – всегда была невиновна. Его не разубедить никакими доводами, и уж тем более сердитыми упреками сэра Бойвилла, чье поведение наводит Джерарда на мысль, что главной причиной несчастий его матери с самого начала был супруг.
Я рассказала тебе все и со множеством подробностей, так, как поведал бы сам Джерард – это я ему обещала, хоть и безмолвно, – и мне не хотелось бы, чтобы мои домыслы и подозрения уменьшили твое к нему сочувствие и разубедили тебя в невиновности его матери, ведь он жаждет, чтобы ты в это поверила; но правда рано или поздно обнаружится, и разве можно считать ее абсолютно невиновной? О, если бы! Сколько раз я страстно молилась, чтобы Джерард излечился от своего безумия, превратившего его жизнь в дикую и бессмысленную мечту, и, окинув прошлое трезвым взглядом, согласился забыть о несчастьях и ошибках, которых уже не исправить и даже вспоминать о которых совершенно бесполезно.
Глава XXI
Рассказ леди Сесил захватил Элизабет: девушка не обладала буйным воображением, ее серьезный рассудительный ум и иные качества души согревались естественным пламенем привязанности, потому ее глубоко трогали истории, повествующие о подобных чувствах.
Она услышала повесть, полную человеческих трагедий, любви, ошибок, сыновней верности и глубокой нерушимой преданности. Элизабет, знавшая о жизни не так уж много – ее опыт ограничивался собственными сердечными переживаниями и тем, что было ей известно о страданиях Фолкнера, – не могла смотреть на эти события искушенным взглядом леди Сесил. Тут крылась непостижимая тайна, но была ли миссис Невилл виновата в случившемся? Элизабет в это не верила. Она считала, что если миссис Невилл и впрямь была такой, какой ее описывали, – утонченной и чувствительной натурой, – материнская любовь и привязанность к сыну, такому сыну, как Джерард, должны были затмевать в ней все остальные чувства. Философы утверждают, что самым благородным людям нередко свойственны сильнейшие страсти, коренящиеся глубоко в душе, и именно способность противостоять им и очиститься от них возвышает человеческую натуру до совершенства; в этой борьбе человеку помогает решительное противопоставление добра злу. Возможно, миссис Невилл увлеклась кем-то – хотя и это казалось Элизабет странным, – но преданная любовь к сыну наверняка была сильнее той, которая, если и существовала, была запретной и не могла быть оправдана никакими смягчающими обстоятельствами.
Так считала Элизабет. Джерард виделся ей в прекрасном и героическом свете; его решимость очистить доброе имя матери от пятнавшего его позора казалась в высшей степени благородной. Ее сердце теплело при мысли о том, как похожи были их главные цели. Сама она пыталась примирить своего благодетеля с жизнью и избавить его от бесплодных угрызений совести. Она представила, что благодаря этим ясным целям между ними с Джерардом существует тайная связь и в итоге все закончится счастливо для них обоих.
Некоторое время она молча размышляла, а потом произнесла:
– Но вы не рассказали, куда сейчас отправился мистер Невилл и что пробудило в нем новую надежду.
– Ты мне напомнила, – ответила леди Сесил, – а я почти забыла. Это досадное и прискорбное дело, уловка корыстолюбца, призванная внушить бедняге ложные упования! Дело в том, что в ходе своих безумных поисков Джерард пообещал заплатить двести фунтов любому, кто сообщит ему сведения, которые помогут пролить свет на судьбу миссис Невилл. Эта новость разнеслась по всем окрестным деревням близ Дромора. Двести фунтов – большая сумма, способная побудить многих солгать, но до сих пор никто не притворялся, что знает правду. Однако на днях Джерард получил письмо, и человек, написавший его, казалось, искренне хотел помочь и даже направил копию письма сэру Бойвиллу. В письме говорилось, что его автор, некий Грегори Хоскинс, располагает сведениями касательно миссис Невилл из Дромора и за письменное обязательство на двести фунтов готов их предоставить. Письмо пришло из Ланкастера; туда Джерард и поехал.
– В письме говорилось, что миссис Невилл жива? – спросила Элизабет.
– Там говорилось именно то, что я сказала, слово в слово, – отвечала леди Сесил. – Зная об импульсивности сына, сэр Бойвилл поспешил приехать, чтобы помешать ему ворошить прошлое, связанное с этой несчастной дамой; ты сама видела, что у него не получилось, Джерард уехал, и одному Богу известно, что наплетет ему этот Хоскинс, чтобы обманом выманить вознаграждение.
Элизабет, впрочем, не была так уверена, что обещанные сведения окажутся совсем уж бесполезными. Это неудивительно, ведь ее более опытная и искушенная подруга расходилась с ней во мнениях касательно невиновности миссис Невилл, и к тому же эта история со всеми тайнами в ее глазах давно устарела, а вот для Элизабет была в новинку. Для леди Сесил то была повесть о мертвых и давно забытых; для Элизабет же она была полна живого интереса; ей передавался энтузиазм Джерарда, и она чувствовала, что его путешествие окажется ненапрасным и станет первым шагом на пути к разгадке, что прежде казалась недостижимой.
Через несколько дней от Джерарда пришло письмо. Леди Сесил его прочла и передала своей юной подруге. На конверте стоял штемпель Ланкастера.
«Мое путешествие пока не принесло плодов, – писал Джерард. – Этот человек, Хоскинс, уехал из Ланкастера и оставил записку с указанием искать его в Лондоне, но подобная небрежность, признаюсь, существенно охладила мой пыл. Ведь главной его целью должна быть обещанная награда, и, мне кажется, он приложил бы больше усилий, чтобы ее получить, если и впрямь считал имеющиеся у него сведения достойными того.
Выяснилось, что несколько недель назад Хоскинс приехал из Америки, куда эмигрировал двадцать лет назад из Рейвенгласса. Разве могли известия о той, кого я ищу, поступить из-за океана? Одна эта мысль приводит меня в смятение. Неужели он ее видел? Боже мой! Неужели она еще жива? Может, она поручила ему навести справки о своем брошенном ребенке? Нет, София, жизнью клянусь, этого не может быть; она мертва! Мое сердце слишком отчетливо твердит мне эту печальную истину.
Хочу ли я услышать, что она мертва? Моя дорогая, любимая мама! Даже если бы все обвинения против тебя были правдой, я все равно бы искал, где ты скрываешься, и попытался бы унять твои печали; где бы ты ни была, ты дорога мне, и я до сих пор считаю, что ты достойна любви больше всех в этом мире! Но нет, этого не может быть. Я чувствую – знаю, – что ее больше нет. Но когда это случилось, где и как? О, до чего же тщетны отцовские запреты! Я готов босиком взойти на вершину Анд, чтобы найти ответы на эти вопросы. Невыносимо ждать, пока я доберусь до Лондона и увижусь с этим человеком. Что он мне скажет? Боюсь, ничего! Как часто в минуты отчаяния или в миг, когда ко мне возвращается „ясность ума“, как сказал бы мой отец, я подозреваю, что не узна́ю ничего нового.
Милая Софи, ты же меня не подвела? Поведав своей прелестной подруге странную историю моих несчастий, ты не внушила ей сомнений в добродетели моей матери и научила ее скорбеть о ее судьбе? Я отчасти злюсь на себя, что возложил на тебя эту задачу. Ведь несмотря на твою доброту, я читаю твое сердце, моя мудрая сестра, и знаю, что ты не веришь в ее невиновность. И я тебя прощаю, ведь ты никогда не видела моей матери и не слышала ее. Если бы увидела чистоту и искренность ее взгляда и услышала сладкозвучный тембр ее голоса, она стала бы являться тебе днем и ночью, как является мне в облике безгрешного ангела. Я не могу простить отцу его обвинения; должно быть, у него самого злое сердце и потому он верит, что в ее природу проникло зло. Сколько лет ее бесхитростная душа была у него как на ладони! И пусть она не любила его и не восхищалась им так сильно, как ему бы хотелось, она никогда ничего не скрывала и не изворачивалась; он все это знал, хотя теперь отрицает то, что видел своими глазами, и предпочитает не замечать:
Искренность и открытое сердце являлись самыми главными ее характеристиками; на челе, в глазах, в жизнерадостном выражении лица, милой любящей улыбке и ласковом голосе отражались все ее бесхитростные чувства. Вот почему она вызывала такое обожание, и все, кто ее знал, это признавали.
Потому меня очень беспокоит, чтобы у мисс Фолкнер не сложилось неправильного впечатления. Я до сих пор вижу ее такой, какой увидел в первый раз: бледной, охваченной страхом, склонившейся над умирающим отцом; днем и ночью она заботилась о нем, забыв о себе. Она, любящая своего отца больше всего на свете, поймет меня лучше других. Она рассудит правильно; я в этом не сомневаюсь. Она одобрит мою настойчивость и разделит мои сомнения и страхи; разве я не прав? Спроси у нее: не слишком ли я самонадеян, не слишком ли на нее полагаюсь? Есть ли в мире хоть один человек, готовый присоединиться ко мне в моих трудах и моей вере? Я знаю, София, что ты не на моей стороне; я давно это знал, и мое разочарование уже притупилось, но оно возродится и ранит меня с новой силой, случись мне узнать, что я обманываюсь и Элизабет Фолкнер не разделяет моих убеждений, считая мои попытки бессмысленными и бесполезными. Я не нуждаюсь в ее жалости – мне достаточно твоей; сейчас меня радует мысль, что она понимает мои чувства. Невозможно выразить, как приятно мне от этой мысли. Она удваивает мое рвение и поддерживает меня во времена неопределенности; мне еще сильнее хочется обелить имя матери в глазах Элизабет, так как она не побоялась приобщиться к моим несчастьям. Я также мечтаю, чтобы она разделила со мной мой триумф.
Триумф! Само это слово повергает меня в глубины отчаяния – от мыслей о невинности и доброте к размышлениям о несправедливости, смерти или жизни, полной страданий. Прощай, моя дорогая София; я пишу это письмо ночью, а завтра утром еду в Лондон на почтовых. Я снова напишу, а может, мы скоро увидимся. Не отпускай мисс Фолкнер, пока я не вернусь; надеюсь получить от тебя несколько ободряющих строк».
Элизабет с интересом и удовлетворением впитывала каждую строчку письма, и от леди Сесил не укрылось, что лицо гостьи залилось довольным румянцем; она была этому и рада и не рада, так как хотела верить, что Элизабет излечит Джерарда от его донкихотской затеи, пробудив в нем чувства, которые будут соответствовать его пылкой натуре и вместе с тем заставят его забыть о бесполезных поисках; сосредоточиться на живых, а не мертвых и с живыми же искать счастья. Леди Сесил знала, что Джерард уже успел полюбить ее подругу; прежде он никогда не влюблялся, и нежность в его манере и восхищение, что вспыхивало в его глазах, когда он смотрел на Элизабет, свидетельствовали о зарождении страсти. Элизабет не так быстро поддавалась чувствам – или умела сохранять внешнее спокойствие, – но явно сопереживала ему весьма пылко и испытывала глубокий интерес ко всем его поступкам и словам: несомненно, в ней вспыхнуло священное пламя, что смягчает суровость жизни и наполняет мрачный и ненастный мир покоем и радостью. Вместе с тем Элизабет не пыталась удержать Джерарда от его мании, а, напротив, поощряла его, и леди Сесил это прекрасно видела; сев за ответное письмо, она попросила Элизабет добавить пару строк, и та написала:
«Благодарю вас за оказанное мне доверие; мало того, хочу сказать, что глубоко сочувствую вам и верю, что справедливость и правда на вашей стороне. Ждет ли вас успех или неудача, я признаю́, что вы правы в своих устремлениях, ваша цель благородна и священна, и, подобно вам, я лелею надежду, что все закончится оправданием невинно пострадавшей и вы будете вознаграждены за верность ее памяти. Пусть Бог благословит вас и дарует счастье, которое вы, безусловно, заслужили».
От Джерарда больше не приходило вестей. Леди Сесил строила предположения и догадки и нетерпеливо ждала. Они с Элизабет не могли говорить ни о чем другом. Приехавший из Америки человек заявил, будто знает что-то о пропавшей матери Джерарда, и этот странный факт стал плодородной почвой для теорий. Неужели миссис Невилл отвезли за океан? Казалось, что против ее воли совершить такое просто невозможно. Не на пиратском же баркасе, полном матерых преступников, готовых совершить насилие, ее перевозили? И не замуровали же ее в непроницаемых стенах крепости? Однако в ее судьбе было столько странного и пугающего, столько такого, что в обычных обстоятельствах было бы невозможно вообразить! В наши дни любовные трагедии переживаются менее явно; любовь убивает медленными невысказанными мучениями, червоточиной в груди, и скорее учит обманывать, чем побуждает к насильственным действиям; однако она правит сердцами мужчин так же безжалостно и деспотично и плодит столько же зла, разрушения и слез, как в прежние времена, когда в ее честь жестоко и бессмысленно истребляли огромное число людей. Прежде смертные охотно жертвовали жизнью, а не чувствами и наносили физические удары; ныне умирает сердце, а тело продолжает жить; несчастное существование тянется и после того, как всякая надежда и радость исчезнут. И все же любовь по-прежнему является основным законом, управляющим человеческой жизнью вопреки всем другим установлениям и правилам; а Алитея Невилл вполне могла возбудить пламенную страсть. Благодаря своей чувствительности она была способна на крепкую привязанность, но эта же чувствительность ослабляла механизмы ее души и повергала окружающих в трепет; ее дух усиливал блеск ее глаз и распространял вокруг нее особое очарование, пробуждавшее в каждом мужчине стремление служить ей. Казалось, именно ей посвящены строки Шеридана:
Нет лучше друга, чем старик, видавший свет,
Но для любви нет лучше времени, чем юность.
В том, что кто-то отчаянно ее полюбил, не было ничего удивительного, но чем она поплатилась за эту любовь? Разлукой с родиной и переездом за океан; печалью и одиночеством; тоской по потерянным детям; раскаянием, медленно терзающим ее сердце; существованием, тянущимся вопреки болезненным воспоминаниям, или безымянной могилой. Вот на какие мысли наводило письмо американца.
Наконец Невилл вернулся. Леди Сесил и Элизабет устремили на него взгляды, пытаясь прочесть в его лице, что тому удалось узнать. Однако лицо его было печальным. «Она жива, но навсегда потеряна», – решила леди Сесил. «Он оплакивает ее смерть!» – предположила упорствующая Элизабет. Сначала он избегал говорить на эту тему, и собеседницы не стали допытываться, но наконец воскликнул:
– София, разве тебе не интересно кое-что услышать? Неужели ты забыла о цели моего путешествия?
– Дорогой Джерард, – возразила леди Сесил, – если бы эти стены и леса обладали речью, они сказали бы тебе, что с момента твоего отъезда мы не думали и не говорили ни о чем другом.
– Она умерла! – выпалил он.
Ответом ему был испуганный вскрик. Он продолжал:
– Если все, что мне рассказали, – правда, моя милая несчастная матушка мертва; но это лишь при условии, что все, что я слышал, не является вымыслом и действительно что-то значит. Скоро вы обо всем узнаете; я хочу передать вам то, что мне сообщили. Печальная история – если это правда, если речь действительно идет о ней…
Эти обрывочные сведения раздразнили любопытство и интерес Элизабет и леди Сесил сверх всякой меры. Был уже вечер, и вместо того, чтобы продолжить рассказ, Невилл удалился в соседнюю комнату, открыл стеклянную дверь и вышел на свежий воздух. Стемнело, смутные очертания леса еле угадывались вдали, но на горизонте, где встречались небо и море, еще виднелась полоска света. София и Элизабет прошли за ним, подвинули стулья к открытому окну и взялись за руки.
– Что все это значит? – наконец спросила леди Сесил.
– Тихо! – шепнула Элизабет. – Он здесь, я видела его, когда он вышел на свет.
– Да, – услышали они голос Джерарда, хотя самого его в темноте не видели. – Я здесь, и сейчас я расскажу все, что узнал. Я сяду у ваших ног; дай мне руку, София, чтобы я чувствовал твое присутствие: слишком темно, я ничего не вижу.
Он не попросил Элизабет дать ему руку, но взял ее сам, положил поверх ладони леди Сесил и тихонько сжал обе.
– Я вас не вижу, но прошу подыграть моему странному настроению; я узнал столько низменного и обыденного о самом священном для меня предмете, что хочу излить душу в темноте столь же непроглядной, как та, что окутывает судьбу моей матери. Итак, начну рассказ.
